Все началось с чашки. Вернее, с липкого, коричневого кольца, которое она оставила на белой столешнице из искусственного камня. Я вытирала ее уже в третий раз за утро, а она появлялась снова, как упрямое родимое пятно. Лёшкино клеймо. Знак его присутствия в моем идеальном, выстроенном по линеечке мире.
— Лёш! — мой голос, как я и хотела, прозвучал не раздраженно, а устало-заботливо. Это был мой фирменный тон, отточенный годами материнства. Тон праведной мученицы. — Ты опять поставил чашку без подставки! Я же просила тысячу раз!
Из его комнаты, которую я называла «берлогой», донесся неопределенный гул. То ли взрывы в компьютерной игре, то ли просто шум в его вечных наушниках. Он не слышал. Или делал вид, что не слышит. Это его главный прием — глухота.
Я глубоко вздохнула, собирая в этот вздох всю скорбь мира, и вошла к нему. Как всегда. Постель — будто на ней боролись два диких зверя. На полу одежда — не грязная, нет, просто брошенная. Вчерашняя. Ноутбук открыт, в комнате пахнет пылью и подростковой ленью.
— Лёша, я к тебе обращаюсь. — Я подошла и тронула его за плечо.
Он дернулся, стягивая с головы свои огромные, как у чебурашки, наушники.
— Чего? — В его голосе не было и тени уважения. Только глухое раздражение, будто я оторвала его от спасения человечества.
— Я говорю, чашку убери за собой. И постель. Уже одиннадцать часов, Алексей. Ты встал три часа назад.
— Ща, — бросил он, даже не посмотрев на меня. Его глаза были прикованы к монитору.
— Не «ща», а сейчас. Немедленно. И вынеси мусор, пакет уже полный. И…
Он резко развернулся в своем кресле. Так резко, что я отшатнулась.
— Слушай, ты можешь просто выйти? Ты мне мешаешь. Я играю. И хватит ныть с утра пораньше. Чашка, постель, мусор… Заладила, как пластинка царапанная.
Я остолбенела. Не от хамства. К нему я почти привыкла. А от слова «ныть». Оно ударило меня под дых.
— Я не ною, Алексей! Я пытаюсь поддерживать порядок в этом доме! В доме, где ты живешь!
— Ага, конечно, — усмехнулся он. — Ты не поддерживаешь порядок. Ты просто ищешь повод докопаться. Тебе скучно, вот ты и ходишь за мной по пятам. Найди себе хобби.
«Найди себе хобби». Он, сопляк, которого я родила в муках, советует мне найти хобби. Знакомая, тугая пружина обиды сжалась у меня в груди.
— Мое хобби — это ты! — выкрикнула я. — Твоя жизнь, твое будущее! А ты этого не ценишь! Совсем, как твой отец!
Вот оно. Я не хотела, но это вырвалось. Сравнение с отцом. Мое главное оружие и моя главная боль.
Лёшка вдруг заинтересовался. Снял наушники.
— А что отец?
— А то! — я села на край его незаправленной постели, чувствуя, как меня затягивает в привычное, сладкое болото жалости к себе. — Он думает, что если кинул денег на карточку, то выполнил свой отцовский долг. А то, что у сына переходный возраст, что с ним говорить надо, что ему пример нужен мужской… Ему плевать. Ему его сделки важнее. Он давно уже живет в своем мире. А мы с тобой — так, досадная помеха, которая иногда звонит и чего-то просит. Он даже не спросил, как твои дела с математикой. Совсем не участвует…
Я говорила и говорила. Про его холодность, про его отстраненность. Я выливала на сына свое одиночество, свою обиду на мужа. Лёшка слушал молча, и мне казалось, что я вижу в его глазах сочувствие. Мне казалось, что сейчас он мой союзник. Что мы — одна команда против равнодушного мира. Как же я была слепа.
Вечером предстояло родительское собрание. Я шла на него, как на поле битвы. Я была готова. Я знала, что услышу про съехавшую успеваемость и рассеянное внимание. Но сегодня я шла не слушать. Я шла говорить. Обвинять. Искать союзников.
Мария Семёновна, классный руководитель, женщина с умными, уставшими глазами, монотонно зачитывала общие успехи и проблемы 9 «Б». Я терпеливо ждала своего часа. И когда она сказала: «А теперь, может, у кого-то есть частные вопросы?», я подняла руку, как лучшая ученица.
— Да, Ирина Петровна, слушаю вас.
Я встала. Чтобы все видели меня. Чтобы все слышали мою боль.
— Мария Семёновна, уважаемые родители! Я хочу поговорить не о частном, а об общем. О том, что волнует, я уверена, каждую мать здесь! — Я обвела взглядом аудиторию. Несколько женщин сочувственно кивнули. — Я говорю о тотальном безразличии наших детей! О черной неблагодарности! Вот я, например, посвятила своему сыну Алексею всю свою жизнь. Я отказалась от карьеры, чтобы у него было все самое лучшее. Я контролирую его уроки, я нанимаю лучших репетиторов, я слежу, чтобы он был сыт и хорошо одет! А в ответ — что? Хамство, лень и полное отсутствие мотивации! Я бьюсь как рыба об лед! У нас практически отсутствует отец, он полностью погружен в бизнес, вся тяжесть воспитания лежит на мне! И я спрашиваю вас, что еще я должна сделать? На какие еще жертвы пойти, чтобы мой сын наконец-то взялся за ум?!
Я села, довольная собой. Это было мощно. Я обозначила проблему, показала свою жертвенность и даже элегантно переложила часть вины на мужа. Идеально. Теперь слово было за Марией Семёновной. Я ждала, что она скажет что-то вроде: «Да, Ирина Петровна, мы вас понимаем, вам очень тяжело, мы со своей стороны постараемся…».
Но она молчала. Долго. Эта пауза становилась неприличной. В классе повисла напряженная тишина.
— Спасибо, Ирина Петровна, за вашу откровенность, — наконец произнесла она. Ее голос был ровным, без тени сочувствия. — Но я бы хотела задать вам встречный вопрос. Вы сейчас перечислили все, что вы *делаете* для сына. А вы не пробовали чего-то *не делать*?
Я не поняла.
— В смысле?
— В прямом. Вы не пробовали перестать контролировать его уроки? Перестать напоминать ему про обед? Перестать быть для него круглосуточным сервисным центром?
— Но… он же тогда совсем скатится! Зарастет грязью и получит одни двойки! — возмутилась я.
— Возможно, — спокойно ответила Мария Семёновна. — А возможно, он, получив пару двоек и походив в мятой футболке, поймет, что у его действий есть последствия. Что ответственность за его жизнь несете не вы, а он сам. — Она сделала еще одну убийственную паузу. — Я говорила со школьным психологом по поводу Алексея. У него нет проблем с интеллектом. Но у него есть классические симптомы подростка, который задыхается от гиперопеки.
— Что?! — я вскочила. — Моя забота — это удушье?!
— Забота, Ирина Петровна, это когда вы даете ребенку удочку. А вы не просто даете ему рыбу, вы ее чистите, жарите, режете на кусочки и кормите его с ложечки. В пятнадцать лет. — Ее взгляд стал жестче. — Алексей хамит вам не потому, что он плохой. Он хамит, потому что это единственный доступный ему способ отстоять свои границы. Сказать вам: «Мама, отойди, дай мне дышать!». Это его крик о помощи. И чем громче вы будете кричать о своей жертвенности, тем громче и грубее он будет кричать в ответ. Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, «что еще вы должны сделать?». Ответ: ничего. Начните делать что-то для себя. И может быть, тогда ваш сын увидит рядом с собой не обслуживающий персонал, а интересного человека, которого можно уважать.
Это был нокаут. Публичный. Несколько мамочек, только что сочувственно кивавших мне, теперь смотрели с откровенным любопытством, как на участницу ток-шоу, которую только что разоблачили. Учительница, мой потенциальный союзник, только что назвала меня причиной всех проблем. Меня. Жертву.
Я ничего не ответила. Не было слов. Я молча схватила свою сумочку и вышла из класса под гул десятков перешептываний. Мои щеки пылали. В ушах стучала кровь. Всю дорогу домой я прокручивала в голове не уничтожающие ответы, а ее слова: *«Дай мне дышать»… «Обслуживающий персонал»… «Интересный человек, которого можно уважать»*.
Я ворвалась в квартиру.
— Алексей! Ко мне!
Он вышел из комнаты, вальяжно потягиваясь.
— Чего кричишь?
— Я была на родительском собрании! — выпалила я. — Мне было стыдно! Стыдно, слышишь?! Учителя жалуются! Психолог ваш школьный говорит, что ты неуправляемый! Что у тебя нет мотивации! Это все твои компьютерные игры! И твое хамство!
Я ждала, что он испугается. Сникнет. Но он смотрел на меня с ленивым презрением.
— А что ты хотела? Чтобы они тебя по головке погладили и медаль «Мать-героиня» выдали? Ты же сама этого добивалась.
— Что?! Что я добивалась?!
— Чтобы все вокруг знали, какая ты несчастная. Как тебе тяжело с сыном-двоечником. Это же твоя любимая песня. Ты её и дома, и в школе поешь. Вот, получай.
Я замахнулась, чтобы дать ему пощечину, но моя рука замерла в воздухе. В этот момент зазвонил телефон. Это был Сергей. Я нажала на громкую связь. Пусть слышит. Пусть участвует.
— Да!
— Ир, ты чего кричишь? Что опять случилось?
— Твой сын! — задыхаясь от ярости, проговорила я. — Он мне хамит! Он меня в грош не ставит! После родительского собрания!
— Лёха, — голос Сергея в трубке стал стальным. — А ну-ка к телефону.
Лёшка нехотя взял у меня трубку.
— Да, пап.
— Ты что себе позволяешь? Почему мать опять в истерике? Ты когда начнешь себя вести как нормальный человек, а не как отморозок?
И тут Лёшка нанес удар. Удар, который подготовила для него я сама.
— А ты когда начнешь себя вести как нормальный отец? — спокойно, почти лениво ответил он. — Почему тебя волнует только то, что мама в истерике, а не то, как у меня дела? Ты хоть раз позвонил, чтобы просто спросить, как я? Без ее жалоб? Она, между прочим, сама говорит, что тебе на меня плевать. Что ты от нас деньгами откупаешься и в воспитании совсем не участвуешь. Так чего ты сейчас от меня хочешь?
В трубке повисла мертвая тишина. Я видела, как побелели костяшки пальцев Лёшки, сжимавших телефон. А я… я стояла и смотрела на него. И с ужасом понимала, что это чудовище, которое только что так хладнокровно использовало мои же слова против отца, создала я. Своими руками. Своими жалобами. Своим лицемерием.
— Мы поговорим, когда я приеду, — ледяным тоном произнес Сергей и отключился.
Лёшка бросил телефон на стол и посмотрел на меня. В его глазах не было триумфа. Там была пустота.
— Довольна? — спросил он и ушел в свою комнату.
Я осталась одна посреди кухни. Униженная в школе. Униженная собственным сыном. И, что самое страшное, — разоблаченная. Разоблаченная перед мужем, перед сыном, и, кажется, впервые в жизни, перед самой собой.
«А что… что, если они все правы?»
Ночь была липкой и безвоздушной. Я не спала. Я лежала, глядя в потолок, на котором плясали отсветы фар проезжающих машин, и заново прокручивала в голове вчерашний день. Каждое слово. Каждую усмешку. Презрительный взгляд сына. Ледяной тон мужа. И главное — спокойный, убийственный вердикт этой училки, Марии Семёновны. «Обслуживающий персонал». «Удушающая атмосфера».
К утру я пришла к единственно возможному выводу. Это заговор. Они все сговорились. Муж, который вечно недоволен моими звонками. Сын, который хочет безграничной свободы. И эта учительница, профнепригодная курица, которая просто решила найти крайнего, чтобы прикрыть собственную некомпетентность. Да. Именно так. Стало легче. Я не виновата. Я — жертва обстоятельств.
Нужно было закрепить эту мысль, получить подтверждение. Мне нужен был мой единственный настоящий союзник. Света. Моя подруга со студенческой скамьи, крестная Лёши, единственный человек, который всегда был на моей стороне.
Я набрала ее номер, приготовившись к долгому, сочувствующему разговору. Мне нужно было выговориться. Пересказать ей все в мельчайших деталях, с правильными интонациями, чтобы она прочувствовала всю глубину моего унижения.
— Светка, привет! У тебя есть полчасика? У меня тут такое вчера было… ты просто упадёшь.
— Привет, Ириш. — Голос Светы был уставшим. У нее свой ад — старенькая мама после инсульта. Но мой-то ад был похуже, несправедливее. — Если честно, не особо есть. Маме опять хуже. Что у тебя? Лёша?
— Он! А кто же еще! И не только он! Представляешь, вчера была на родительском собрании… — И я начала. Я говорила минут пятнадцать без остановки. Я красочно расписала свое выступление, сочувствующие взгляды других матерей, а потом — вероломное нападение классной руководительницы. —…и она мне заявляет, при всех, представляешь, при всем классе, что я, оказывается, «душу» ребенка! Что моя забота — это «контроль»! А Лёшкино хамство — это «крик о помощи»! Ты можешь себе представить эту наглость?! Вместо того чтобы поддержать меня, помочь найти управу на этого оболтуса, она обвинила во всем меня!
Я замолчала, ожидая потока праведного гнева в адрес зарвавшейся училки. Но Света молчала.
— Света? Ты тут?
— Тут я, Ир, тут. — Она вздохнула. Так тяжело, будто несла на себе не только свою больную мать, но и все мои проблемы в придачу. — Ир, а ты… ты не думала, что в ее словах… ну, может, есть хоть какая-то доля правды?
Я опешила. Это был удар в спину. Оттуда, откуда я его не ждала совсем.
— Что? Какая правда?! Правда в том, что я пашу на него как проклятая, а в ответ не получаю ни капли благодарности!
— Ира, мы с тобой дружим тридцать лет. И последние лет десять я слышу одно и то же. Один и тот же монолог. «Лёша не такой, муж не такой». Ты как будто застряла в одном дне, который повторяется снова и снова. Ты пересказываешь мне свои обиды, я тебе сочувствую, и ничего не меняется. Ты же сама не замечаешь, как превратилась в ходячую жалобу.
— Что?! — я задохнулась от возмущения. — Жалобу?! Да я просто делюсь! Ты — моя лучшая подруга! С кем мне еще говорить?!
— Ира, делиться — это одно. А сливать на меня тонны негатива, не желая ничего менять, — это другое. Я тебе уже сто раз говорила: займись собой! Вспомни, как ты рисовала! Пойди на курсы, найди работу на полдня! Но ты не хочешь. Тебе нравится быть центром своей собственной трагедии. Тебе нравится эта роль.
— Ты… ты сейчас говоришь словами этой… училки! Вы что, с ней тоже в сговоре?
— Господи, Ира, какой сговор? Я просто устала. Устала быть жилеткой, в которую можно плакать, ничего не меняя. Прости, но я больше не могу. — Голос ее стал твердым. — Тебе нужна не я. Тебе нужен специалист. Который будет слушать тебя за деньги и задавать правильные вопросы. У меня есть контакт одной женщины. Психотерапевт. Очень сильная. Позвони ей. Или не звони. Но мне, пожалуйста, больше не надо. У меня своих проблем по горло. Прости.
Она повесила трубку.
Я сидела с телефоном в руке, оглушенная. Это было предательство. Тотальное. Последний бастион рухнул. Меня бросили все. Одна. Я осталась совсем одна в своей справедливой борьбе. Психотерапевт… Она считает меня сумасшедшей! Она думает, что это я больна, а не они!
Я швырнула телефон на диван. Номер. Она прислала номер в смс. Анна Викторовна. Я смотрела на это имя, и во мне боролись два чувства: унижение и… любопытство. Злое, едкое любопытство. А что, если пойти? Пойти и рассказать все этой Анне Викторовне? Рассказать так, чтобы она поняла, какая я на самом деле жертва. Чтобы она дала мне профессиональное заключение. Справку. О том, что я права. И я принесу эту справку и ткну ею в нос и Свете, и Марии Семёновне, и Лёшке. Да! Вот что я сделаю! Я докажу им всем, что они были неправы!
Мои пальцы сами набрали номер. Я шла на войну, а не за помощью.
Кабинет психотерапевта оказался совсем не таким, как я представляла. Ни кушетки, ни таинственного полумрака. Светлая комната, два удобных кресла, книжный шкаф и стол с двумя стаканами воды. Стерильно. Неуютно.
Анна Викторовна тоже была не такой. Не сочувствующая тётушка и не отстраненный профессор. Женщина примерно моего возраста, с короткой стрижкой и очень спокойными, внимательными глазами. Она смотрела так, будто видела не меня, а… рентгеновский снимок моей души.
— Здравствуйте, Ирина. Присаживайтесь. У нас есть пятьдесят минут. Я вас слушаю.
Ее спокойствие выводило из себя. Я начала свою отрепетированную речь. Я говорила о своем позднем, выстраданном материнстве. О муже, который сбежал в работу. О сыне, который не ценит. О школе, которая не помогает. Я вываливала на нее всю свою боль, всю свою обиду, всю свою праведность. Я ожидала увидеть в ее глазах сочувствие, услышать слова поддержки.
Она молча слушала, изредка кивая. Не перебивала. Когда я наконец выдохлась, она посмотрела на меня и задала первый вопрос.
— Ирина, я услышала очень много о том, что для вас делают или не делают ваш сын, муж, учителя. А чего хотите вы?
Вопрос был таким простым, что застал меня врасплох.
— Как что? Я хочу, чтобы сын взялся за ум! Чтобы муж больше участвовал в его жизни! Чтобы все было… нормально!
— «Нормально» — это как?
— Ну… чтобы он делал уроки без напоминаний. Чтобы убирал за собой. Чтобы не хамил. Чтобы муж… звонил не только для того, чтобы спросить, как дела у Лёши.
— Хорошо. Это то, чего вы хотите от них. А я спросила, чего хотите вы. Для себя. Лично вы, Ирина. Не как мать. Не как жена. А как… Ирина.
Я замолчала. Это был какой-то идиотский вопрос. При чем тут я? Вся моя жизнь была подчинена им. Мои желания были их желаниями.
— Я… я не понимаю вопроса.
— Понимаете. Просто у вас нет на него ответа. — сказала она мягко, но от этой мягкости мне стало только хуже. — Вы сказали, что были вынуждены уйти с работы. Кто вас вынудил?
— Ну… обстоятельства. Лёша часто болел в детстве, его нужно было забирать из садика… Муж сказал, что я могу не работать, он все обеспечит.
— Он сказал «ты можешь не работать» или он сказал «я запрещаю тебе работать»?
— Ну… «можешь». Но это же подразумевало…
— Ничего не подразумевало, Ирина. Это был ваш выбор. Правильно? Вы сделали выбор в пользу семьи. Это было ваше решение.
Она не спорила. Она просто констатировала факты. Но эти факты разрушали мой образ жертвы. Я не была «вынуждена». Я «выбрала».
— Давайте представим на секунду, — продолжила Анна Викторовна, и ее голос стал еще тише, — что завтра утром вы просыпаетесь, и случается чудо. Ваш сын — идеальный ребенок. Он сам делает уроки, убирает в комнате, говорит вам «спасибо» и «пожалуйста». Ваш муж звонит три раза в день, чтобы спросить, как ваши дела, и каждый вечер привозит вам цветы. Проблем больше нет. Все ваши жалобы исчезли. Что вы будете делать с девяти утра до шести вечера? Весь ваш день. Что будете делать вы, Ирина?
Я смотрела на нее и молчала. Тишина в кабинете стала оглушительной. Я слышала только, как стучит кровь у меня в висках. Что я буду делать? Весь день? Без его проблем, без его уроков, без жалоб, без чувства обиды, которое наполняло каждый мой час?
Пустота.
Впервые в жизни я заглянула внутрь себя и увидела там не любящую, самоотверженную мать. Я увидела там зияющую, черную, бесконечную дыру. И стало страшно. По-настоящему страшно.
— Я… я не знаю, — прошептала я.
— Вот с этого вопроса мы и начнем нашу работу, — сказала Анна Викторовна. — Ваше домашнее задание на неделю. Ничего не менять. Просто наблюдать. И записывать. Но не ваши чувства. А только голые факты. «В 10:05 я в пятый раз напомнила сыну убрать постель. Он не отреагировал». «В 15:30 я позвонила мужу. Разговор длился 3 минуты. 2 минуты 40 секунд мы говорили о сыне». Просто факты. Встречаемся в это же время в следующий четверг.
Я вышла из ее кабинета, как побитая собака. Я пришла сюда за подтверждением своей правоты, а вышла с диагнозом. И диагноз этот был поставлен не моему сыну, не моему мужу. А мне.
«Дневник фактов». Какая чушь. Я ехала домой в такси, вцепившись в свою сумку, и злилась. На эту Анну Викторовну. На Светку, которая дала мне ее номер. На весь мир. Пять тысяч рублей я отдала за то, чтобы меня унизили, назвали мой выбор «моим выбором» и заставили почувствовать себя пустой. А теперь я еще должна играть в ее идиотские игры? Писать «протоколы»? Да пожалуйста! Я напишу! Я соберу такой компромат на них обоих, на Лёшку и Сергея, что она ужаснется! Она поймет, в каком аду я живу, и возьмет свои слова обратно!
Вечером, когда Лёшка заперся в своей комнате, а пустота в квартире стала почти осязаемой, я села за стол с красивым блокнотом, который Сергей когда-то привез из Италии. Я оставила его для рецептов, но так ничего и не записала. Что ж, теперь у него будет другое, более важное предназначение.
Я вывела наверху красивым почерком: «Дневник наблюдений. День первый». И приготовилась фиксировать доказательства своей мученической жизни.
«Пятница.»
**08:15.** Я приготовила завтрак. Омлет с сыром и помидорами, тосты, свежевыжатый апельсиновый сок.
**08:30.** Позвала Алексея завтракать. Реакции нет.
**08:40.** Позвала Алексея завтракать. Сказала, что все остынет.
**08:50.** Алексей вышел из комнаты. Налил себе хлопья с молоком. Съел их стоя, глядя в телефон. На мой омлет не посмотрел. На мой вопрос «Почему ты не ешь нормальную еду?» ответил: «Не хочу». Ушел, оставив на столе миску с остатками молока.
**12:20.** Позвонила Сергею. Спросить, как у него дела. Разговор длился 4 минуты. 3 минуты 50 секунд мы обсуждали вчерашний скандал, родительское собрание и поведение Алексея. 10 секунд он спрашивал, что я буду готовить на ужин.
**15:40.** Алексей вернулся из школы. Бросил куртку на кресло в прихожей. Я попросила повесить в шкаф. Он сказал: «Ща». Куртка лежит на кресле. (Фиксация в 20:00. Куртка все еще там).
**19:00.** Приготовила на ужин его любимую лазанью.
**19:30.** Позвала ужинать.
**20:00.** Позвала ужинать.
**20:30.** Алексей пришел на кухню. Взял три куска лазаньи, положил на тарелку и унес к себе в комнату. На мое замечание, что мы вообще-то ужинаем за столом, как семья, он ответил: «А где семья? Я вижу только тебя».
**22:15.** Я убрала грязную тарелку из-под его двери.
Я перечитала написанное. Вот! Вот она, фактура! Холодные, неопровержимые доказательства. Завтрак проигнорирован, просьба проигнорирована, семейный ужин проигнорирован. И муж, которому интересна только тема проблем с сыном. Я чувствовала праведное удовлетворение. Я соберу этих фактов целую книгу. Пусть читает.
«Суббота.»
Утром позвонил Сергей.
— Привет. Слушай, я сегодня не смогу заехать, как обещал. Партнеры срочно позвали на встречу. Ты Лёшке скажи. И вот что, — он помолчал, — я тут подумал после вчерашнего. Наверное, я и правда мало с ним общаюсь. Купи ему новый айфон, последнюю модель. От меня. Чтобы он знал, что отец о нем думает. Я деньги скинул.
Он опять. Он опять покупает себе прощение. Он отменяет свой визит к сыну и компенсирует это последней моделью телефона. А мне потом с этим жить. Мне объяснять Лёшке, почему «думать» и «купить» — это разные вещи.
**10:10.** Позвонила Сергею. Разговор длился 7 минут. Все 7 минут я пыталась объяснить ему, что Лёше нужен не айфон, а отец. Он ответил, что я драматизирую и «делаю из мухи слона». Сказал, что у него нет времени на «эти подростковые сопли».
Я записала этот факт в дневник, подчеркнув слово «сопли» два раза.
Когда я сообщила Лёше про айфон, он не обрадовался. Он усмехнулся.
— Ну да. Конечно. Легче айфон купить, чем задницу свою сюда привезти. Классика.
В его словах было столько горького презрения, что мне стало не по себе. А потом он посмотрел на меня и добавил:
— А ты-то чего, рада? Премию свою получила?
— Какую премию? — не поняла я.
— Ну, за то, что накапала ему на меня вчера. Он же просто так никогда не звонит и подарки не дарит. Только после того, как ты ему истерику по телефону устроишь.
Я смотрела на него, и у меня не было слов. В его циничной, подростковой логике все было на своих местах. Я жалуюсь — отец откупается. Схема, отработанная годами. И я в ней — не жертва. Я — передаточное звено. Провокатор.
Весь день я механически фиксировала факты. Грязные носки под кроватью. Незакрытый тюбик с зубной пастой. Компьютер, гудящий до трех часов ночи. Каждая запись должна была доказывать мою правоту, но, перечитывая их, я чувствовала растущую тревогу. Я описывала не его грехи. Я описывала свою жизнь. Свою пустую, до краев наполненную его грязными носками и незакрытыми тюбиками жизнь.
«Вторник.»
Случилось страшное.
Утром я обнаружила, что кончился мой любимый кофе. А я без него не могу проснуться, у меня падает давление. Я заглянула в Лёшкину комнату. Он еще спал. Я обычно не бужу его, даю «деточке» выспаться.
— Лёш, — я потрясла его за плечо. — Лёшенька, проснись, милый.
Он что-то промычал.
— Сынок, у меня кофе кончился. Сходи, пожалуйста, в магазин. У меня голова раскалывается.
— Ммм… щас… — пробормотал он, натягивая одеяло на голову.
— Лёш, пожалуйста. Мне очень плохо.
— Да иду я, иду, — раздраженно донеслось из-под одеяла. — Только отвали.
Я ждала десять минут. Двадцать. Полчаса. Он не вставал. Я зашла снова. Он крепко спал.
И тут во мне что-то взорвалось. Не злость. А холодная, расчетливая ярость.
Я оделась. Взяла сумку. И ушла. Не в магазин. Я просто пошла гулять. Телефон я оставила дома. На кухонном столе, рядом с его грязной чашкой.
Я бродила по парку. Я сидела на лавочке. Я смотрела на мам с колясками, на стариков, играющих в шахматы. Впервые за пятнадцать лет я была… нигде. У меня не было цели. Мне не надо было бежать, готовить, проверять, убирать. Я просто была.
Я вернулась домой около трех часов дня. Сердце колотилось. Что я там увижу? Потоп? Пожар?
В квартире было тихо. В прихожей на кресле висела его куртка.
Я прошла на кухню. На столе стоял пакет. В пакете — пачка моего кофе и два круассана. Рядом — записка. На вырванном из тетради листке его корявым почерком было написано: *«Ты где? Я звонил, ты не отвечаешь. Кофе купил. Деньги взял из банки с мелочью. Я в школе».*
Я села на стул и уставилась на эту записку. Он встал. Он оделся. Он пошел в магазин. Он купил кофе. Он позвонил мне. И он ушел в школу. Без напоминаний. Без криков. Без моих страдальческих вздохов.
Я открыла свой дневник.
«Вторник.»
**09:00.** Попросила Алексея сходить в магазин за кофе.
**09:30.** Алексей не встал.
**10:00.** Я ушла из дома, оставив телефон.
**15:00.** Я вернулась. Кофе был куплен.
Факт. Просто факт. Безэмоциональный и убийственный. Я не контролировала — результат был достигнут. Я страдала и требовала — получала в ответ «отвали».
Я отменила все свои действия, всю свою «заботу», всю свою «необходимость». И система не рухнула. Она просто… заработала. Сама. Без меня.
И тогда я поняла, что имела в виду психолог, когда говорила о пустоте. Если я не нужна ему в качестве вечного двигателя и контролера… то кто я тогда? Какая моя функция в этом доме?
Я посмотрела на свой идеальный, только что натертый кухонный стол. На нем стояла пачка кофе, которую он купил сам. И я впервые почувствовала не обиду и не злость. Я почувствовала страх. Панический, ледяной страх собственной ненужности.
Я шла на второй сеанс к Анне Викторовне с чувством праведного триумфатора. Мой итальянский блокнот, исписанный убористым почерком, казался мне увесистым, как том уголовного дела. Я собрала их. Улики. Неопровержимые, задокументированные факты хамства, лени и безразличия. Сегодня эта холодная дамочка-психолог поймет, с кем имеет дело. Она поймет, что моя ситуация — особенная, клиническая, и все ее дурацкие теории здесь не работают.
— Здравствуйте, Ирина. Проходите, — Анна Викторовна указала на кресло с той же безмятежной вежливостью, что и в прошлый раз. Это выводило из себя.
— Здравствуйте, — я села, положив блокнот на колени, как щит. — Я выполнила ваше задание. Я вела дневник.
— Прекрасно. Что он вам показал? — она задала этот вопрос так, будто результат был очевиден.
— Он показал, что я была абсолютно права, — заявила я, открывая первую страницу. — Моя жизнь — это круглосуточная битва с ветряными мельницами. Вот, например, пятница. Я приготовила ему идеальный завтрак. Омлет с сыром, свежевыжатый сок. Что он сделал? Налил себе хлопьев. Проигнорировал. Выказал полное неуважение к моему труду!
— Я вижу факт: «Алексей съел хлопья», — Анна Викторовна заглянула в мои записи. — Факт «проигнорировал» и «выказал неуважение» — это ваша интерпретация. Правильно?
Я осеклась.
— Ну… да. Но это же очевидно!
— Не очевидно. Может, он просто не любит омлет по утрам. Вы его спрашивали?
— Зачем спрашивать? Я его мать, я лучше знаю, что ему полезно!
— Вот и первая запись для нового дневника: «Я считаю, что лучше знаю, что нужно моему 15-летнему сыну, чем он сам». — Она сказала это без сарказма, просто как факт. — Хорошо, дальше. «Позвала Алексея завтракать три раза». Зачем?
— Как зачем? Чтобы он пришел!
— Но он не пришел после первого раза. И после второго. Какой результат вы ожидали от третьего раза?
— Я… я надеялась, что он одумается!
— Надежда — это чувство. А по факту вы совершили три одинаковых действия, которые не принесли результата. Что это вам говорит о вашей стратегии?
Я молчала, чувствуя, как моя уверенность начинает давать трещину. Это был не разговор. Это был допрос.
— Давайте дальше, — ее голос оставался ровным. — Разговор с мужем. 4 минуты. 3:50 о сыне, 10 секунд об ужине. Где в этом разговоре вы, Ирина?
— Как где? Я же и говорила!
— Вы говорили о сыне. Вы выступали в роли информатора о проблемах вашего сына. А где Ирина? Что с ней происходит? Что она чувствовала в тот день, кроме обиды на Алексея? Об этом в разговоре было что-нибудь?
— Ну… нет. Сереже это неинтересно.
— Вы пробовали рассказать? Или вы заранее решили, что ему неинтересно, и сразу перешли к привычной теме, где вы гарантированно получите реакцию?
Я снова промолчала. Удар был точным. Конечно, я не пробовала. Говорить о Лёше было проще. Это была наша единственная точка соприкосновения с мужем.
Она методично, страница за страницей, препарировала мой дневник. Каждый мой «факт» она поворачивала ко мне другой, уродливой стороной. Мой контроль над курткой. Мои три призыва к ужину. Мои страдания по поводу тарелки под дверью. Это все были не его проступки. Это были *мои* повторяющиеся, неэффективные действия. Мой бег по кругу в колесе для хомяка, который я сама себе построила.
А потом мы дошли до вторника. До истории с кофе.
— А здесь что произошло? — спросила она, указывая на короткую запись.
Я, запинаясь, рассказала ей всю историю. Как я ушла, как вернулась, как нашла пакет и записку.
— Итак, — подытожила она, когда я замолчала. — Давайте зафиксируем факты. Когда вы контролировали, требовали и напоминали — вы получали нулевой результат и хамство. Когда вы устранились из ситуации, перестав ее контролировать, — задача была выполнена. Ваш сын проявил самостоятельность и ответственность. Какой вывод вы из этого сделали?
Я сидела, глядя на свой красивый итальянский блокнот. Мое орудие обвинения. Мое досье. И я видела, что это — досье не на них. Это досье на меня. На мою жизнь. Жизнь контролера, надсмотрщика, вечного двигателя, который работает вхолостую, производя только шум и обиды. И когда этот двигатель остановился, система не рухнула. Она заработала.
— Я… я почувствовала страх, — честно призналась я. — Страх, что я не нужна.
Анна Викторовна впервые за весь сеанс чуть заметно улыбнулась.
— Поздравляю, Ирина. Это первый настоящий разговор, который у нас с вами состоялся. Страх ненужности — вот то, с чем мы будем работать. А гиперопека — это лишь симптом, способ заглушить этот страх. Вы боитесь, что если вы перестанете быть «матерью-функцией», то от вас ничего не останется.
Она была права. Это было так страшно и так точно, что хотелось плакать.
— Что же мне делать? — прошептала я.
— А вот теперь домашнее задание, — ее голос снова стал деловым. — Более сложное. Я хочу, чтобы на этой неделе вы провели эксперимент. Радикальный. С сегодняшнего дня и до следующего четверга вы полностью снимаете с себя ответственность за личное пространство и питание вашего сына.
— Это как?! — ужаснулась я.
— Это значит: вы не заходите в его комнату. Совсем. Не убираетесь там, не забираете грязные тарелки, не собираете носки. Это его территория. Вы готовите еду. На семью. Ставите ее в холодильник. И один раз, вечером, говорите: «Лёша, ужин в холодильнике». Всё. Вы не зовете его есть. Не спрашиваете, поел ли он. Не греете ему. Не готовите отдельно то, что он любит. Он взрослый парень. Если он захочет есть — он найдет способ поесть.
— Но он же будет голодать! Он зарастет грязью по уши!
— Это его выбор и его ответственность. И его последствия. А ваша задача — наблюдать. Не за ним. За собой. Что вы будете чувствовать, когда вам отчаянно захочется войти в его комнату и убраться? Что вы будете делать с тревогой, когда он пропустит ужин? Этот эксперимент — не про него, Ирина. Он про вас. Про вашу способность выдержать собственную тревогу и отпустить контроль. Сможете?
Я смотрела на нее. Это было безумие. Это было жестоко. Это было… невыполнимо. Это означало разрушить весь уклад моей жизни. Это означало объявить войну. Но что-то внутри меня, какой-то маленький, испуганный голосок шептал, что если я этого не сделаю, то так и останусь на всю жизнь в этом дне сурка, с этим липким кольцом от чая на столе.
— Я… я попробую, — выдавила я.
Я шла домой и чувствовала себя предательницей, идущей на диверсию в собственном доме. Этот план был чудовищным. Лёшенька, мой мальчик, он же не приспособлен к жизни! Он умрет с голоду рядом с полным холодильником!
Я вошла в квартиру. Было тихо. Из «берлоги» доносились привычные звуки стрельбы. Я заглянула на кухню. На столе стояла тарелка из-под бутербродов и пустая чашка. Идеальный повод для скандала. Идеальный повод, чтобы все сделать по-старому.
«Не за ним. За собой».
Я сжала кулаки. Я прошла мимо стола. Я не убрала тарелку. Я зашла в свою комнату и закрыла дверь.
Я села на кровать, и меня трясло. Эксперимент начался. Я чувствовала себя сапером, который только что перерезал не тот проводок, и теперь вся моя жизнь должна была либо взорваться, либо… что?
Я не знала. И это было самое страшное.
Первый день моего «эксперимента» я прожила на адреналине. Это было почти весело. Я чувствовала себя шпионкой в собственном доме. Вот я прохожу мимо Лёшкиной комнаты и не заглядываю внутрь, хотя инстинкт кричит: «Проверь! А вдруг он там курит? А вдруг окно открыто и его продует?». Вот я вижу на кухонном столе его грязную посуду и… прохожу мимо. Это было острое, почти болезненное удовольствие — не делать. Не реагировать. Не быть.
Лёшка сначала ничего не понял.
— Ма, а ты мусор вынесла? — крикнул он вечером из своей берлоги.
— Нет, — спокойно ответила я, не отрываясь от книги, которую пыталась читать.
Пауза.
— А почему? Пакет полный.
— Значит, скоро кто-то, кто живет в этом доме, его вынесет, — сказала я в пустоту.
Через полчаса я услышала, как он, чертыхаясь, гремит пакетом у входной двери. Маленькая победа. Я даже сделала запись в дневнике: *»20:15. Мусор вынесен без моего участия»*. Я чувствовала себя гениальным стратегом.
Наивная дура. Я думала, что это будет игра в шахматы. Но я забыла, что мой противник не знает правил. Он просто переворачивает доску.
К вечеру второго дня атмосфера в доме начала меняться. Она загустела, стала тягучей и враждебной. Территория Лёшкиной комнаты превратилась в очаг бактериологической войны. Оттуда потянуло кислым запахом. Запах несвежей еды, грязной одежды и подросткового бунта. Я держалась. Я затыкала нос, проходила мимо, повторяя мантру: «Это не моя территория. Это его ответственность».
Ночью я не спала. Я лежала и представляла себе горы грязной посуды, плесень, микробов. Мне снилось, что я открываю дверь в его комнату, а оттуда на меня вываливается лавина из мусора и огрызков. Я проснулась в холодном поту. Моя тревога была почти физической. Она жила у меня в солнечном сплетении, сжимая внутренности ледяными пальцами.
— Ира, ты звучишь как наркоман в завязке, — сказала мне по телефону Света. Я позвонила ей, не выдержав.
— Я и есть наркоман, Света! Мой наркотик — это контроль! Я сейчас умру, если не пойду и не помою эту проклятую тарелку из-под пиццы, которая стоит у него на столе уже вторые сутки!
— Держись, — твердо сказала подруга. — Ты знала, что будет ломка. Перетерпи. Ты не за тарелку борешься. Ты за себя борешься.
К третьему дню Лёшка перешел от недоумения к открытой агрессии. Он понял. Он понял, что это — система. Что это не просто моя «забывчивость».
Он вышел на кухню утром. Я сидела и пила кофе, глядя в окно. В раковине громоздилась гора посуды. Вчерашняя. Его.
— Ты заболела, что ли? — спросил он, брезгливо оглядывая кухню.
— Нет, я абсолютно здорова, — ответила я, не поворачиваясь.
— А чего тогда срач такой? Ты же у нас «Мисс Чистота».
— Моя часть посуды вымыта.
Он постоял, помолчал. Потом открыл холодильник. Я приготовила вчера курицу. Как и велела Анна Викторовна, я сказала ему вечером: «Ужин в холодильнике». Он, естественно, не пришел. Просидел всю ночь за компьютером.
— А что, греть мне никто не собирается? — спросил он с вызовом.
— У нас есть микроволновка.
— Офигеть. Я сам должен, что ли?
Вот он. Момент истины. Я медленно повернулась.
— Лёша, тебе пятнадцать лет. Ты в состоянии разогреть себе еду. И помыть за собой тарелку.
— А ты тогда на что тут нужна? — выпалил он.
Слова ударили меня, как пощечина. Больно. Унизительно. Но сквозь боль я вдруг услышала не хамство. Я услышала испуг. Он испугался. Его мир, где мама-функция всегда была на подхвате, рушился. Он не знал, что делать. И защищался единственным доступным ему способом — нападением.
Старая я бы разрыдалась. Устроила бы истерику. Закричала бы, что я на него жизнь положила. Новая я, напуганная, трясущаяся, но упрямая, сказала:
— Я нужна здесь для того, чтобы быть твоей мамой. А не твоей прислугой.
И отвернулась обратно к окну, показывая, что разговор окончен.
Детонация произошла через два часа. Он должен был идти на день рождения к однокласснику. И вдруг я услышала грохот из его комнаты. Хлопали дверцы шкафа, что-то упало. Потом он вылетел оттуда, красный, взъерошенный.
— Где моя синяя рубашка?! — заорал он. — Та, что с белым воротником!
— Я не знаю, — спокойно ответила я.
— Как ты не знаешь?! Ты ее всегда стирала и гладила!
— На этой неделе я ее не видела. Наверное, она где-то в твоей комнате.
— В моей комнате?! Да у меня там черт ногу сломит! — он вдруг остановился, глядя на меня горящими от ненависти глазами. — Так вот оно что. Ты специально! Ты знала, что у меня сегодня днюха! Ты решила мне отомстить!
— Я ничего не решала, Лёша. Твоя одежда — это твоя ответственность.
— Ах, моя ответственность?! Ну, сейчас будет твоя!
Он вытащил из кармана телефон. Я увидела, как он находит в списке контакт «Отец». Мое сердце пропустило удар. Ядерное оружие. Он решился применить ядерное оружие.
— Пап! Привет! — заорал он в трубку. — Пап, ты можешь сейчас приехать?! Срочно! Тут мама… она с ума сошла!
Он слушал ответ, потом его лицо исказилось в злорадной усмешке. Он смотрел прямо на меня.
— Она не убирается! Не готовит! В доме помойка! Она говорит, что это эксперимент какого-то ее психолога! Что это я теперь за все отвечаю! Пап, она реально не в себе! Она меня изводит! Да! Жду!
Он бросил телефон на стол.
— Ну что, психолог? — процедил он, глядя на меня с ненавистью. — Сейчас приедет папа. И твой эксперимент закончится. Очень быстро. И очень плохо. Для тебя.
Он развернулся и ушел в свою комнату, хлопнув дверью так, что со стены посыпалась штукатурка.
А я осталась стоять посреди кухни. Одна. И слушать, как в оглушительной тишине тикают часы, отмеряя минуты до приезда моего мужа. Моего судьи. И моего палача.
Следующие сорок минут я прожила как в тумане. Я ходила из угла в угол по кухне, руки то холодели, то становились влажными. Часы на стене тикали с оглушительной, похоронной медлительностью. Каждый щелчок секундной стрелки приближал катастрофу. Я прокручивала в голове предстоящий разговор. Я должна быть сильной. Я должна использовать слова, которым меня научила Анна Викторовна: «границы», «ответственность», «мой выбор». Но при мысли о Сергее вся моя выученная храбрость испарялась, оставляя только липкий, первобытный страх. Страх перед его гневом. Перед его способностью одним холодным словом превратить тебя в ничтожество.
Звонок в дверь прозвучал, как выстрел.
Я пошла открывать, чувствуя, как подгибаются колени. На пороге стоял Сергей. В дорогом кашемировом пальто, идеально выбритый, пахнущий успехом и холодом. Он не поздоровался. Он просто вошел в квартиру, и я почувствовала, как температура в прихожей упала на несколько градусов.
Он окинул прихожую брезгливым взглядом. На кресле, где пятые сутки лежала куртка Лёши, его взгляд задержался на секунду дольше.
— Где он? — спросил муж, не глядя на меня.
— В своей комнате, — прошептала я.
— Лёша! Ко мне! — рявкнул Сергей, и от его командирского голоса зазвенели стаканы в серванте.
Лёшка вышел. Он уже не был тем торжествующим победителем, что полчаса назад. Увидев отца, он сник, вжал голову в плечи. Он вызвал бурю и теперь боялся ее последствий.
— Что здесь происходит? — Сергей говорил тихо, но от этой тишины веяло угрозой. Он смотрел на сына.
— Пап, я… я тебе все рассказал. Она…
— Замолчи, — отрезал Сергей. И повернулся ко мне. — Я жду объяснений. Что за цирк ты устроила? Какие психологи? Какие эксперименты?
Я глубоко вздохнула. Это был мой момент. Либо я сейчас сломаюсь и стану прежней Ирой, которая расплачется и начнет жаловаться, либо…
— Это не цирк, Сергей. Это моя попытка изменить ситуацию, которая стала невыносимой.
— Изменить? — он усмехнулся. — Устроив в доме свинарник и доведя собственного сына до нервного срыва? Оригинальный метод. У какого шарлатана ты этому научилась?
— Ее зовут Анна Викторовна, и она не шарлатан, — я старалась, чтобы мой голос не дрожал. — Она помогает мне понять, почему наш сын перестал меня уважать. И почему наш дом превратился в поле боя.
— Я тебе и без психолога могу объяснить, почему! — он сделал шаг ко мне. — Потому что ты распустила его своей дурацкой опекой! А теперь, вместо того чтобы взять себя в руки, ты впала в другую крайность! Это что за методы воспитания — морить ребенка голодом и не стирать ему одежду?! Ты в своем уме?!
— Я его не морю голодом, еда в холодильнике! — я почти сорвалась на крик. — И я не его прачка! Я его мать! Я пытаюсь научить его ответственности!
— Ответственности?! — он рассмеялся. Холодным, злым смехом. — Да какая, к черту, ответственность в пятнадцать лет?! Его ответственность — это хорошо учиться! А твоя ответственность — обеспечить ему для этого все условия! Комфорт! Чистую одежду, горячий ужин и спокойные нервы! Ты получаешь на это более чем достаточно денег! Или тебе мало? Может, увеличить содержание, чтобы ты перестала заниматься этой ерундой и начала выполнять свои прямые обязанности?!
Деньги. Вот и оно. Его главный аргумент. Его скальпель, которым он всегда вскрывал любой мой бунт.
Лёшка стоял в стороне, наблюдая за нашей перепалкой с испуганным любопытством. Он ждал, чем закончится этот страшный суд, который он сам и спровоцировал.
И тут я поняла. Я поняла, что происходит на самом деле. Это было даже не про Лёшку. Это было про нас с Сергеем. Лёша был лишь поводом, детонатором. Главный конфликт был между нами. Между его миром, где все покупается, и моим, где я пыталась нащупать что-то, что нельзя измерить деньгами. Уважение. Ценность. Себя.
Старая я бы уже плакала и просила прощения. Старая я сдалась бы под этим натиском денег и власти. Но что-то изменилось. Эта неделя ломки, этот страх ненужности, который я испытала, — все это дало трещину в моей скорлупе.
Я посмотрела на Сергея. Прямо. Спокойно. И сказала то, чего никогда в жизни не осмеливалась сказать.
— Твои деньги здесь ни при чем, Сергей.
Он опешил.
— В смысле?
— В том смысле, что ты не можешь этим решить проблему. Ты не можешь купить мне хорошее настроение. Ты не можешь купить Лёшке уважение ко мне. И ты не можешь купить себе право не участвовать в нашей жизни, появляясь раз в месяц как грозный судья. Эта проблема — наша общая. И либо мы решаем ее вместе, как взрослые люди, либо…
— Либо что? — в его глазах появился опасный блеск. Он не привык, когда ему возражают.
— Либо ничего. Но по-старому уже не будет. Я больше не буду твоим эмоциональным контейнером, куда ты сливаешь чувство вины в виде денег. И я не буду для Лёши прислугой, которую он может безнаказанно унижать.
Я говорила это, и сама не верила своим ушам. Откуда брались эти слова? Они шли из какой-то глубины, о которой я и не подозревала.
Сергей молчал. Он смотрел на меня так, будто видел впервые. Не Ирочку-истеричку, не вечно недовольную жену. А… другого человека.
Он повернулся к Лёшке.
— В свою комнату. Быстро.
Лёшка, не смея ослушаться, юркнул в свою берлогу. Мы остались наедине.
Сергей снял пальто. Бросил его на то самое кресло, поверх Лёшкиной куртки. И прошел на кухню.
— Значит, по-старому не будет, — сказал он, скорее утверждая, чем спрашивая. Он налил себе стакан воды из-под крана. — А как будет по-новому, ты уже придумала?
— Нет, — честно ответила я. — Но я знаю, с чего нужно начать.
— С чего же?
— С того, что мы перестанем делать вид, что у нас все хорошо. Что мы — семья. Что у тебя есть жена, а у Лёши — отец. Мы — трое чужих людей, живущих под одной крышей на деньги одного из них. Давай хотя бы признаем это. Это будет первый шаг.
Он долго молчал, глядя в окно. Я видела в отражении его напряженное, незнакомое лицо. Он думал. По-настоящему. Не о сделках, не о партнерах. О нас.
— Хорошо, — сказал он наконец, не оборачиваясь. — Первый шаг. Допустим. А второй какой?
Я не знала, каким будет второй шаг. Я знала только одно. Я только что сделала свой. Самый страшный и самый важный в своей жизни. Я не победила. И не проиграла. Я просто устояла на ногах. И это было больше, чем я могла себе представить.
Когда за Сергеем закрылась дверь, я не почувствовала ни облегчения, ни триумфа. Только гулкую, звенящую пустоту, какая бывает после очень громкого звука. Я медленно опустилась на стул на кухне. Меня трясло. Не от страха, а от пережитого напряжения. Адреналин отхлынул, оставив после себя слабость и странное чувство нереальности происходящего. Неужели это была я? Неужели это я говорила эти слова своему всемогущему, страшному мужу?
«По-старому не будет».
Эта фраза висела в воздухе, как дым после выстрела. Я сама еще до конца не понимала, что она означает. Я знала только, что назад дороги нет. Я сожгла мосты. Не только с ним. Но и с той Ириной, которой была всю свою сознательную жизнь.
Я просидела так, наверное, с полчаса. В квартире стояла мертвая тишина. Лёшка не выходил из своей комнаты. Я даже не слышала привычных звуков компьютерной игры. Он тоже затаился. Переваривал.
Что он там думал? Радовался, что матери впервые дали отпор? Или боялся, что разрушил хрупкий мир, в котором, несмотря на все скандалы, было сытно и безопасно?
Надо было что-то делать. Просто встать и начать движение, чтобы не застыть в этой пустоте навсегда. Я поднялась. Мой взгляд упал на кресло в прихожей. На нем лежало его пальто. И под ним — Лёшкина куртка. Два символа мужского присутствия в этом доме. Два вызова.
Старая я бы немедленно повесила пальто мужа в шкаф на бархатную вешалку, а куртку сына швырнула бы ему в комнату с криком. Новая я… а что делает новая я?
Я не знала.
И тогда я просто взяла и повесила обе вещи в шкаф. На обычные плечики. Молча. Без надрыва. Не потому, что я прислуга. А потому, что в доме должен быть порядок. Это действие было не для них. Оно было для меня. Маленький, крошечный шаг к восстановлению своего собственного мира.
Я вернулась на кухню. Гора грязной посуды в раковине, оставленная Лёшкой, больше не казалась мне личным оскорблением. Это были просто грязные тарелки. Я спокойно, методично вымыла их. И свою чашку. И его тарелку. И сковородку. Я оттирала пригоревший сыр, и это простое физическое действие меня успокаивало.
В тот вечер я не стала готовить сложный ужин. Я сварила пельменей. Купленных в магазине. Раньше я бы сочла это святотатством, признанием в своей материнской несостоятельности. Сегодня мне было все равно.
Я накрыла на стол. На две персоны.
Потом подошла к двери в его «берлогу». Она была закрыта. Я не стала кричать «Лёша, ужинать!». Я просто постучала. Два тихих, неуверенных стука.
— Лёша, я сварила пельмени. Если хочешь есть — иди, — сказала я в закрытую дверь и ушла на кухню.
Я не ждала, что он придет. Я села за стол и начала есть. Одна. В тишине. И это было странно. Не одиноко. А просто… тихо.
Дверь его комнаты скрипнула. Я не обернулась. Я слышала его шаги. Он вошел на кухню, молча взял тарелку, положил себе пельменей. И сел. Не напротив меня, а сбоку. Чтобы не встречаться взглядами.
Мы ели в полной тишине. Не было привычного фона — звука телевизора или моих бесконечных вопросов, на которые он все равно не отвечал. Было только звяканье вилок о тарелки.
Эта тишина была другой. Не враждебной. А… неловкой. Осторожной. Как будто два незнакомых человека случайно оказались за одним столом.
— Спасибо, — сказал он, когда доел. Тихо. Едва слышно.
И поставил свою тарелку в раковину. Он не помыл ее. Но он и не оставил на столе. Это был крошечный, почти незаметный сдвиг. Компромисс.
— Пожалуйста, — так же тихо ответила я.
Он ушел к себе.
В тот вечер я впервые за много дней заснула почти сразу. Я не знала, что будет завтра. Приедет ли Сергей. Позвонит ли. Начнет ли Лёшка снова хамить. Но сегодня, в этот конкретный вечер, в моем доме не было войны. Было просто перемирие. Хрупкое, неуверенное, но настоящее.
Утром я проснулась от запаха кофе. Настоящего, сваренного. Я вышла на кухню. Лёшка стоял у плиты и неумело орудовал туркой. На столе, рядом с моей чашкой, стоял круассан из пекарни внизу.
Он увидел меня и смутился.
— Это… я вчера забыл сказать, — пробормотал он, глядя куда-то в сторону. — С днем рождения.
Я замерла. Сегодня двадцать второе октября. Мой день рождения. И я про него забыла. Впервые за сорок шесть лет я абсолютно, тотально забыла про свой собственный день рождения.
А он — помнил.
Он налил мне кофе в чашку. Руки у него немного дрожали.
— Это… не очень получилось. Кажется, сбежал, — он кивнул на плиту.
Я села за стол. Взяла чашку. Кофе был горьким, с гущей. Самым отвратительным и самым вкусным кофе в моей жизни. Я посмотрела на сына. На своего колючего, грубого, невыносимого и такого взрослого сына.
— Спасибо, — сказала я. И из моих глаз потекли слезы.
Впервые за много лет это были не слезы обиды или жалости к себе. Это были слезы чего-то другого. Чего-то нового и еще непонятного.
Лёшка испугался.
— Ты чего? Горький, да?
— Нет, — я улыбнулась сквозь слезы. — В самый раз.
Он неловко постоял рядом и, не зная, что еще делать, ушел в свою комнату.
Я осталась сидеть за столом. Одна. С чашкой ужасного кофе и круассаном. В тишине. И я вдруг поняла, каким будет мой второй шаг. И третий. И все остальные. Они будут такими же. Маленькими. Неуверенными. Но — моими.
Я постучала в его дверь. Он сидел за компом.
— Лёш, можно тебя на минуту? — Я села на край его, на удивление, заправленной кровати. Он напрягся, ожидая очередного «разговора». — Я не ругаться. Я… извиниться хотела.
Он удивленно поднял на меня глаза.
— За что?
— За всё. — Я глубоко вздохнула, собираясь с силами. — Прости меня. Не за то, что я заботилась. А за то, *как* я это делала. Я думала, что любовь — это когда ты все контролируешь, все знаешь лучше всех, живешь жизнью другого человека. Я так отчаянно хотела быть нужной, что… задушила тебя. На самом деле это был мой страх. Страх, что если я перестану быть «мамой Лёши», то от меня просто ничего не останется. Я была не права. И мне очень жаль.
Он молчал долго, глядя в стол. Потом поднял на меня глаза, и в них не было привычной издевки.
— Ты просто… достала, — сказал он. Не зло, а констатируя факт. — Реально.
— Знаю, — кивнула я, принимая эту горькую правду. — Больше не буду.
Это был самый честный разговор в нашей жизни. Неловкий, короткий, но настоящий.
Позже зазвонил телефон. На экране высветилось «Сергей».
Я смотрела на его имя. Раньше я бы схватила трубку, надеясь услышать извинения или поздравления. Сейчас я просто смотрела. Вся моя жизнь, весь мой брак прошли в ожидании его звонков, его одобрения, его денег. В ожидании, что кто-то другой сделает меня счастливой.
И в этот момент я поняла простую и страшную вещь. Мораль всей моей истории. Никто не придет и не спасет тебя. Ни муж, ни ребенок, ни подруга. Единственный человек, который может вытащить тебя из болота, которое ты сам же себе и устроил, — это ты. Любовь, которая не начинается с любви и уважения к себе, — это не любовь вовсе, а яд. Контроль, притворяющийся заботой.
Я сбросила вызов.
И написала смс. *«Я перезвоню позже. Сейчас я пью кофе, который мне сварил сын на мой день рождения».*
