— Андрей, либо твоя мать перестаёт приходить сюда без приглашения и учить меня, как солить суп, либо суп для тебя в этом доме закончится навсегда! Я выходила замуж за тебя, а не за твою маму!
Вероника произнесла это, не повышая голоса. Она сидела за кухонным столом, идеально прямая, и смотрела на мужа, который только что вошёл в квартиру. Её спокойствие было куда страшнее любого крика. Андрей замер в коридоре, ещё не успев снять пальто. На его лице застыло усталое и растерянное выражение человека, который отработал десять часов в офисе и мечтал лишь о тишине и ужине, а вместо этого шагнул прямо на минное поле. Он увидел на столешнице едва заметные следы чужого хозяйничанья: банка с солью стояла не на своём месте, а стопка тарелок была переложена в другом порядке, который Тамара Петровна считала единственно верным.
— Ника, ну что ты опять начинаешь? — он предпринял слабую попытку смягчить обстановку, медленно стягивая пальто. — Ты же знаешь маму, она же из лучших побуждений. Увидела, что кастрюли неудобно стоят, решила помочь.
— Помочь? — Вероника чуть склонила голову набок, и в её глазах мелькнул холодный, изучающий огонёк. — Помощь — это когда о ней просят. А когда без спроса лезут в твой дом, в твою кухню, трогают твои вещи и устанавливают свои порядки — это называется иначе. Это называется вторжение.
Она не стала спорить. Споры подразумевают диалог, возможность компромисса. А лимит на компромиссы у неё, очевидно, закончился. Она молча встала, обошла стол и подошла к тумбочке в прихожей, где Андрей только что бросил свой телефон рядом с ключами. Её движения были выверенными и экономичными, как у хирурга, приступающего к давно запланированной операции. Андрей смотрел на неё с нарастающей тревогой, не понимая, чего ждать.
Вероника взяла его телефон. Экран загорелся. Её пальцы без малейшего колебания набрали шестизначный пароль. Андрей дёрнулся — он и забыл, что она его знает. Это знание, бывшее когда-то символом их близости и доверия, теперь превращалось в оружие. Она открыла список контактов, её ноготь с идеальным маникюром скользнул вниз по экрану и остановился на букве «М». На самом верху списка, в избранном, светилось короткое и тёплое слово «Мама».
На глазах у ошарашенного мужа она нажала на контакт. Выбрала опцию «Изменить». Стерла четыре буквы. И медленно, словно чеканя каждое слово, набрала новое имя: «Тамара Петровна». Официально. Холодно. Чуждо. Затем, не останавливаясь, она пролистала вниз и нажала «Заблокировать контакт». Телефон коротко вибрирнул, подтверждая действие.
Она положила аппарат на тумбочку экраном вверх, чтобы он мог видеть результат. Затем протянула руку и развернула телефон к нему.
— Вот. Теперь это не мама, а посторонняя женщина, которая лезет в наш дом. Если она позвонит, ты будешь разговаривать с ней как с чужим человеком, который ошибся номером. Если она придёт, ты не откроешь ей дверь без моего согласия. Это не обсуждается. Иначе следующий номер, который я удалю из своей жизни, будет твой. Выбирай, с кем ты живёшь: со мной или с Тамарой Петровной.
Ужин прошёл в почти полной тишине. Не той уютной тишине, которая бывает между близкими людьми, а в тяжёлой, вязкой, как смола. Единственными звуками на кухне были методичный стук вилки о тарелку и приглушённое гудение холодильника. Вероника ела медленно, с прямой спиной, её взгляд был устремлён в тарелку, но Андрей чувствовал его на себе, словно физическое давление. Он пытался есть, но кусок не лез в горло. Картофельное пюре, которое он обычно так любил, казалось безвкусным комком крахмала. Он сделал одну робкую попытку нарушить молчание.
— На работе сегодня такой завал был… Отчётность горит.
— М-м-м, — неопределённо отозвалась Вероника, не отрывая взгляда от еды. Это был даже не ответ, а просто звук, подтверждающий, что она его услышала. Диалог умер, не успев родиться. Андрей больше не пытался. Он чувствовал себя не мужем и главой семьи, а провинившимся школьником, сидящим перед строгим директором. Унижение смешивалось с глухим, бессильным гневом.
После ужина Вероника взяла с полки книгу и устроилась в кресле в гостиной. Она не включала телевизор, не листала ленту в телефоне. Она просто читала, перелистывая страницы с едва слышным шелестом. Этот спокойный, отстранённый ритуал выводил из себя больше, чем открытая ссора. Она словно демонстрировала, что её мир продолжается, в то время как его рушился.
Андрей помыл посуду, нарочито громко гремя тарелками, но не добился никакой реакции. И тогда он решился. Он взял с журнального столика свой рабочий ноутбук — тонкий, серебристый ультрабук, который обычно не покидал его портфеля. Этот жест был настолько выбивающимся из их вечерней рутины, что показался оглушительным.
— Нужно срочно по почте ответить, — бросил он в сторону кресла, стараясь, чтобы голос звучал как можно более буднично.
Вероника медленно опустила книгу и посмотрела на него. Не на ноутбук, а прямо ему в глаза. В её взгляде не было вопроса или подозрения. В нём было что-то хуже — холодное знание. Она видела его насквозь.
— Конечно, — коротко ответила она и снова уткнулась в книгу.
Он ушёл не в кабинет, а в ванную, плотно прикрыв за собой дверь. Замок тихо щёлкнул. Сев на край ванны, он открыл крышку ноутбука. Экран осветил его бледное, напряжённое лицо. Он не открывал почту. Он открыл мессенджер, который использовал только для общения с матерью. Там уже висело несколько пропущенных вызовов и сообщений. «Андрюша, ты где?», «Сынок, я не могу до тебя дозвониться, что-то случилось?», «Твой телефон выключен?».
Его пальцы забегали по клавиатуре. «Мам, привет. Прости, завал на работе. Телефон что-то глючит, сам выключается. Завтра в сервис отнесу». Ложь была жалкой, неуклюжей, но это было лучшее, что он мог придумать. Он не мог написать ей правду. Не мог сказать: «Мама, моя жена стёрла тебя из моей жизни и приказала мне не общаться с тобой». Это было бы признанием собственного поражения, собственного бессилия.
Он просидел в ванной почти полчаса, выдумывая предлоги, успокаивая, обещая позвонить завтра «с рабочего». Когда он вышел, Вероника сидела в той же позе. Она даже не перелистнула страницу. Она просто ждала. Она подняла на него глаза, и он понял — она всё знает. Она слышала щелчок замка. Она засекла время. Она видела его жалкую попытку вести двойную игру. Но она ничего не сказала. Она просто смотрела на него с тихим, ледяным презрением. И это молчание было страшнее любых обвинений. Оно означало, что первая трещина в их браке уже превратилась в пропасть.
Прошло два дня. Два дня холодного, вежливого сосуществования в одной квартире. Они двигались по выверенным траекториям, стараясь не пересекаться, словно два небесных тела, запертых на невидимых орбитах. В субботу днём Андрей сидел на диване, бесцельно переключая каналы. Телевизор был включён без звука — мелькающие картинки служили лишь ширмой, за которой он прятал свою тревогу. Вероника сидела в кресле напротив, погружённая в книгу. Воздух в комнате был плотным и неподвижным, как вода на дне глубокого колодца.
И в эту звенящую пустоту ворвался звук. Пронзительный, настойчивый звонок в дверь.
Андрей вздрогнул, словно от удара. Он инстинктивно посмотрел на Веронику. Она не пошевелилась. Она даже не оторвала взгляда от страницы, но он видел, как напряглись её плечи, как замерли на мгновение её пальцы, державшие уголок листа. Она знала. И он знал.
Звонок повторился. Дольше. Требовательнее. Он прорезал тишину квартиры, как скальпель. Андрей медленно поднялся с дивана. Каждый его мускул был скован. Он чувствовал себя актёром в плохом спектакле, которому забыли выдать реплики. Его взгляд метался от двери к лицу Вероники, ища подсказку, разрешение, хоть какой-то знак. Но её лицо было непроницаемой маской.
— Ника, — начал он шёпотом, словно боялся, что его услышат за дверью. — Надо открыть. Это же мама. Что она подумает?
Вероника медленно, очень медленно закрыла книгу, положив палец на строку, где остановилась. Она подняла на него глаза. Её взгляд был абсолютно пустым.
— Я ничего не думаю, Андрей. Это твой выбор.
За дверью послышался нетерпеливый стук. Сначала костяшками пальцев, потом — настойчивее, почти кулаком. А затем раздался голос Тамары Петровны, приглушённый толщей дерева и обивки.
— Андрюша! Сынок, ты дома? Открой! У меня для вас пирожки, ещё тёплые!
Андрей стоял посреди прихожей, пойманный в ловушку между двумя женщинами. Одна была там, за дверью, с пирожками и привычной материнской властью. Другая сидела здесь, в кресле, и её молчание было крепче любой стальной двери. Он подошёл к Веронике почти вплотную, его голос сорвался на умоляющий хрип.
— Вероника, пожалуйста. Давай не будем устраивать это. Просто откроем. Я поговорю с ней, скажу, что мы заняты. Пять минут, и она уйдёт. Прошу тебя.
— Я тебе ничего не запрещаю, — её голос был ровным и тихим, но в нём не было ни капли сочувствия. — Дверь перед тобой. Можешь её открыть. Но ты знаешь условия.
Он понял. Открыть дверь означало выбрать мать. Означало проиграть эту войну. Он снова посмотрел на дверь, за которой продолжались настойчивые призывы. Его мать звала его, а он стоял в нескольких метрах и не мог пошевелиться. Унижение захлестнуло его. Он был взрослым мужчиной, в своей собственной квартире, и не мог открыть дверь собственной матери, потому что его жена смотрела на него так, будто он был насекомым под стеклом.
Стук прекратился. Голос за дверью стал обиженным, потом встревоженным. Ещё несколько минут Тамара Петровна постояла на площадке. Андрей слышал её приглушённое покашливание, шаги. Затем раздался звук вызываемого лифта. И всё стихло.
Он остался стоять в прихожей, раздавленный и опустошённый. Он проиграл. Проиграл не матери, не жене. Он проиграл самому себе. Он медленно повернулся. Вероника уже снова открыла книгу. Она нашла нужную строку и продолжила читать, словно ничего не произошло. Словно только что в его душе не была выжжена огромная дыра.
Андрей долго стоял в прихожей, глядя на пустую дверь. Он слышал, как удаляется звук лифта, унося с собой его мать и остатки его прежней жизни. Что-то внутри него, что до этого момента металось, сопротивлялось и надеялось, вдруг замерло и остыло. Стыд и унижение, кипевшие в нём всего минуту назад, сменились странной, звенящей пустотой. Он медленно повернулся. Вероника всё так же сидела в кресле с книгой, но он заметил, как она напряжённо следит за ним поверх страниц. Она ждала его реакции: слёз, упрёков, очередного раунда беспомощных уговоров. Она ждала слабости.
Но Андрей не пошёл к ней. Он молча прошёл в гостиную и остановился у книжного шкафа. Его движения стали другими — не суетливыми и дёргаными, а точными и механическими, словно он действовал по давно написанной программе. На нижней полке, среди фотоальбомов и сувениров, стояла их свадебная книга в тяжёлом белом переплёте. Он достал её. Книга была увесистой, солидной, созданной, чтобы хранить память десятилетиями.
Он подошёл к журнальному столику и положил альбом прямо перед креслом Вероники. Она опустила свою книгу, на её лице появилось недоумение.
— Что ты делаешь?
Андрей не ответил. Он открыл первую страницу. На глянцевом картоне улыбались они — молодые, счастливые, в день своей свадьбы. Он смотрел на фотографию несколько секунд, словно прощался. А затем, двумя руками ухватившись за плотный лист, с сухим треском вырвал его из переплёта. Вероника ахнула. Он положил фотографию на стол и методично, не торопясь, разорвал её на четыре части. Потом каждую из частей — ещё на четыре. И ещё. Он продолжал рвать, пока их счастливые лица не превратились в груду мелких, ничего не значащих цветных обрывков.
— Андрей, прекрати! — в её голосе впервые за эти дни прорезался металл тревоги. — Ты что творишь?
Он перевернул страницу. Фотография с родителями. Он аккуратно оторвал ту часть, где стояла его мать, отложил в сторону. А остальное — где он, Вероника и её родители — разорвал с тем же холодным остервенением. Страница за страницей. Вот они на море, вот на дне рождения друга, вот просто дурачатся на кухне. Он уничтожал их общую историю с бесстрастностью архивариуса, сжигающего ненужные документы. Бумажное конфетти из их прошлого росло на полированной поверхности стола.
Когда альбом был пуст, Андрей поднял на неё глаза. Его взгляд был спокойным, почти безжизненным.
— Ты была права, — сказал он тихо, но каждое слово падало в тишину, как камень. — Посторонним в нашем доме не место. И в нашей жизни тоже.
Он встал, прошёл на кухню. Вероника смотрела ему вслед, оцепенев. Она не понимала, что происходит. Она выиграла, она добилась своего, но вместо триумфа её охватывал ледяной ужас. Андрей подошёл к плите. Там, на конфорке, стояла кастрюля с супом, который она сварила утром. Тот самый суп. Он молча взял кастрюлю за ручки. Она была ещё тёплой. Не говоря ни слова, он подошёл к раковине и наклонил её. Густая, ароматная жидкость с овощами и кусками мяса полилась вниз, с глухим бульканьем исчезая в тёмном зеве слива. Он держал кастрюлю, пока из неё не вылилась последняя капля.
Затем он поставил пустую кастрюлю на место, повернулся и посмотрел прямо в глаза жене, которая так и застыла в дверном проёме.
— Ты была права. Суп в этом доме для меня закончился. Как и всё остальное…
