— Даш, ну ты чего кислая такая сидишь? Матч же смотрим, наши ведут! — голос Ильи, усиленный пивом и азартом, с трудом пробился сквозь рёв комментатора и пьяный гомон его приятелей, Сашки и Витька, развалившихся на диване.
Дарья не удостоила его ответом, лишь крепче сжала подлокотники своего кресла. Это кресло, стоявшее в углу комнаты, было её бастионом, последним рубежом обороны её маленького, упорядоченного мира. За его спиной, на стеллажах, выстроенных с геометрической точностью, покоилось её главное сокровище — коллекция виниловых пластинок. Каждая из них была бережно упакована в защитный полиэтиленовый конверт, каждая хранила свою историю. Это было её святилище, место, где хаос внешнего мира уступал место гармонии звука и эстетике обложек.
Остальная часть гостиной была территорией Ильи, зоной перманентной катастрофы. Продавленный диван, на котором вечно валялись крошки, журнальный столик, превращённый в кладбище пивных бутылок и тарелок с засохшей едой, и, конечно, огромный плазменный экран, изрыгающий шум стадионов и дешёвых боевиков. Сегодня её мир и его мир столкнулись с особой, разрушительной силой.
Её взгляд зацепился за то, как Сашка, жестикулируя, поставил свою запотевшую бутылку прямо на стопку пластинок, которые она только что приготовила для вечернего прослушивания. На матовом чёрном конверте первого американского пресса Майлза Дэвиса медленно расплывалось влажное пятно. Внутри у Дарьи что-то оборвалось, но она промолчала. Ещё один шрам. Она уже давно сбилась со счёта, сколько раз оттирала жирные отпечатки пальцев с редких обложек, отскабливала присохшие крошки от картона, пыталась разгладить замятые углы. Каждое такое пятно, каждая царапина были личным оскорблением.
— Даш, слышишь? Пиво будешь? — снова крикнул Илья, не отрывая взгляда от экрана, где двадцать потных мужчин на коньках преследовали маленький кусок вулканизированной резины.
— Нет, — отрезала она. Её глаза следили за тем, как Витёк, гогоча над какой-то шуткой, едва не смахнул локтем тонарм с её проигрывателя. Этот проигрыватель был её гордостью. Она копила на него почти год, отказывая себе во многом. Он стоял на отдельной тяжёлой тумбе из цельного дуба, чтобы ни одна посторонняя вибрация не могла исказить чистый, тёплый звук. Для Ильи и его компании эта тумба была лишь удобной полкой, на которую можно было бросить ключи, телефон или поставить очередную бутылку.
ГОЛ! Комната взорвалась диким рёвом. Илья вскочил, опрокинув на пол остатки солёных орехов. Сашка, вскинув руки в победном жесте, подпрыгнул. Его бокал с пивом, зажатый в кулаке, описал в воздухе смертоносную дугу. Дарья видела всё в жуткой замедленной съёмке: золотистая, пенящаяся жидкость выплеснулась, полетела через всю комнату и обрушилась точно на её святая святых — на стопку редких джазовых изданий, которые она выискивала годами на аукционах и в маленьких европейских магазинчиках. Пиво зашипело, мгновенно пропитывая плотный картон, затекая внутрь конвертов, на виниловые дорожки, на бумажные «яблоки» с именами великих музыкантов.
На секунду в комнате воцарилась относительная тишина, нарушаемая лишь звуком телевизора. Все трое уставились на липкую, пенящуюся лужу, которая уничтожала её коллекцию.
— Ой, блин, — только и смог выдавить из себя Сашка, виновато глядя на свой пустой бокал.
Илья обернулся. Его взгляд скользнул по испорченным пластинкам, а затем остановился на окаменевшем лице Дарьи. На его лице не было ни капли сочувствия или ужаса. Лишь лёгкая досада от того, что веселье было прервано. Он небрежно махнул рукой.
— Да ладно, протрёшь. Это же просто хлам. Не парься, Даш. Наши забили! Пошли на кухню, ещё пива принесём.
В этот момент для Дарьи всё кончилось. Не только вечер. Всё. Все годы их жизни, все её бесконечные попытки достучаться, объяснить, все её компромиссы — всё это было сожжено дотла одной этой фразой. «Это же просто вещи». Он не заметил, как в её глазах потух последний огонёк тепла, оставив после себя лишь холодный, мёртвый блеск чистого льда.
— ХЛАМ?! — её голос, сорвавшийся на оглушительный крик, заставил их всех вздрогнуть. — Ты вообще соображаешь, что ты несёшь, идиот?! Это не хлам! Это моя жизнь, которую вы, стадо баранов, только что залили своим вонючим пойлом!
Илья опешил от такой ярости.
— Ты чего орёшь? Ну, бывает, с кем не бывает? Саня же не специально, — начал он оправдываться, но она его оборвала, указывая на дверь.
— Вон отсюда! Все! Чтобы через минуту ни тебя, ни твоих дружков здесь не было! Убирайтесь!
Дверь за ними не хлопнула. Илья просто потянул её на себя, и замок глухо щёлкнул, отсекая его растерянный мат и шаркающие шаги его приятелей по лестничной клетке. Дарья осталась стоять посреди гостиной. Внезапно наступившая тишина была густой и тяжёлой, пропитанной запахом пролитого пива, пота и стылого жира от остывшей пиццы. Этот запах был запахом его мира, который окончательно и бесповоротно вторгся в её мир и пустил в нём метастазы.
Она не плакала. Слёз не было, как не было и дрожи в руках. Яростный крик, вырвавшийся из неё, сжёг всё дотла, оставив внутри лишь холодную, выжженную пустоту и кристальную ясность. Она медленно опустилась на колени перед лужей, растекшейся по её пластинкам. Конверты уже размокли, картон пошёл волнами, а бесценные виниловые диски плавали в липкой жиже. Она аккуратно достала один, потом второй. Miles Davis. John Coltrane. Bill Evans. Имена, которые были для неё музыкой, теперь были испорчены, осквернены. Она провела пальцем по мокрой обложке, и краска смазалась, оставив на её коже грязный след.
Она не стала их спасать. Пытаться высушить, отмыть. Это было бы бессмысленно, как делать искусственное дыхание трупу. Она просто смотрела на дело рук его и его друзей, и в её голове не было ни одной мысли, только звенящая пустота, которая постепенно начала обретать форму. Форму холодного, взвешенного решения.
Её взгляд медленно переместился с пола на противоположную стену. На его святилище. Там, на специальных плечиках, в ровном ряду, висела его главная гордость — коллекция хоккейных маек. Каждая была реликвией. Вот эта, с фамилией Овечкина и его размашистым автографом, была куплена на аукционе за бешеные деньги. А эта, синяя, с номером Мессье, была привезена им из Нью-Йорка и хранилась под специальным чехлом. Каждая майка — это выигранный финал, легендарный игрок, частичка его хоккейного рая. Он сдувал с них пылинки. Он запрещал ей даже прикасаться к ним во время уборки. Это были не просто вещи. Это были его иконы.
Дарья медленно поднялась. Её движения были плавными и точными, как у хирурга, приступающего к сложной операции. Никакой спешки, никакой суеты. Она молча прошла на кухню, взяла пустое ведро и тряпку. Потом вернулась в гостиную и остановилась перед его алтарём.
Она сняла первую майку. Ярко-красную, с фамилией Овечкина. Ткань была плотной, качественной. Чёрный автограф, сделанный маркером, резко выделялся на белом номере. Не колеблясь ни секунды, она опустила майку прямо в липкую пивную лужу на полу. Ткань мгновенно впитала в себя жидкость, потемнела, стала тяжёлой и вонючей. Затем она начала методично вытирать пол, размазывая пиво и грязь по ярко-красному полотну. Автограф великого хоккеиста размазался в нечитаемое серое пятно. Она вытерла не только пол, но и каждую пострадавшую пластинку, оставляя на них грязные, липкие разводы.
Закончив с этим, она взяла следующую майку. Синюю, с логотипом «Рейнджерс». С ней она пошла на кухню. Вчера вечером Илья жарил стейки, и брызги жира покрыли пол вокруг плиты. Она бросила майку на пол и ногой, обутой в тапок, принялась растирать застывший жир. Белые и красные полосы на рукавах быстро превратились в грязные, бурые разводы.
Третьей стала майка с фамилией Малкина. Ей она вытерла грязные следы от ботинок его друзей в прихожей. Белоснежная ткань стала почти чёрной от уличной грязи и пыли.
Она работала молча, сосредоточенно. В её действиях не было истерики или злобы. Только холодная, ледяная целесообразность. Он сказал, что это просто вещи. Хорошо. Она использует эти вещи по их прямому назначению — для уборки грязи.
Когда в квартире не осталось ни одного грязного пятна, она собрала все изуродованные, вонючие, мокрые тряпки, в которых уже с трудом угадывались его реликвии, и бросила их бесформенной кучей в самый центр гостиной. Прямо на то место, где он завтра утром первым делом их увидит. Затем она села в своё кресло, взяла уцелевшую пластинку Нины Симон, поставила на проигрыватель и опустила иглу. В наступившей чистоте полилась музыка. Она не собиралась спать. Она собиралась ждать.
Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в шторах, ударил Илью прямо по глазам. Голова гудела тупым, похмельным гулом, а во рту стоял вкус вчерашнего пива и пепельницы. Он с трудом сел на кровати, пытаясь собрать воедино обрывки воспоминаний: матч, крики, гол, а потом… потом какая-то вспышка. Яростное лицо Дарьи. Он поморщился. Опять, наверное, наорала из-за какой-то ерунды. Ну, ничего, отойдёт.
Он побрёл из спальни, ожидая увидеть привычный утренний хаос: пустые бутылки, тарелки, разбросанные вещи. Но его встретила оглушительная, стерильная тишина и едкий запах чистящего средства. Квартира была вылизана до блеска. Ни соринки, ни пятнышка. Эта неестественная чистота встревожила его больше, чем любой беспорядок.
Он вошёл в гостиную и застыл. Посреди комнаты, на идеально чистом паркете, лежала бесформенная, грязная, мокрая куча. Сначала он не понял, что это. Просто груда разноцветных тряпок. Но потом его мозг начал вычленять знакомые детали: вот синий клочок с красной полосой, вот кусок белой ткани с остатками чёрной цифры «8». Его глаза расширились. Он сделал шаг, потом ещё один, и рухнул на колени перед этой кучей.
— Что это? — прохрипел он, его голос был сухим и непослушным.
Дарья, стоявшая у проигрывателя и протиравшая его крышку мягкой салфеткой, не обернулась. Её голос прозвучал ровно и спокойно, будто она комментировала погоду за окном.
— Уборка. Ты же сам вчера сказал, что это просто хлам. Я и использовала их как что-то ненужное. После чего не жалко это выбросить. Для уборки.
Илья схватил верхнюю тряпку. Это была она. Его «Овечкин». Ярко-красная ткань пропиталась пивом и грязью, стала жёсткой и липкой. Легендарный автограф превратился в нечитаемое серое месиво. Он отшвырнул её и вытащил другую. Майка Малкина. Вся в бурых разводах и уличной грязи. Он перебирал их одну за другой, и с каждой новой тряпкой, которую он узнавал, его лицо каменело, а в груди разгорался холодный огонь. Это было не просто уничтожение. Это было осквернение. Методичное, хладнокровное унижение всего, что было ему дорого.
— Ты… ты что наделала, дура? — он медленно поднялся на ноги, его кулаки сжались так, что побелели костяшки. Головная боль испарилась, вытесненная чистой, дистиллированной яростью.
Только теперь Дарья повернулась к нему. В её глазах не было ни страха, ни раскаяния. Только холодное, презрительное спокойствие.
— Я сделала ровно то, что вы вчера сделали с моими пластинками. Я взяла твой «хлам», как ты вчера выразился, и вытерла ими грязь, которую вы оставили. Что-то не так?
Она кивнула на стопку испорченных конвертов, аккуратно сложенных у стеллажа. Они всё ещё были влажными и деформированными.
— Ты сравнила! Ты сравнила какие-то картонные квадраты с этим! — он ткнул пальцем в груду на полу. — Этому цены нет! Это история! А твои пластинки… да их на любом рынке купить можно!
Её губы скривились в усмешке, лишённой всякого веселья.
— Правда? Попробуй, купи. Найди мне первый пресс «Blue Train» в таком же состоянии, в каком он был до того, как твой приятель залил его пивом. Тебе всей твоей жизни не хватит, чтобы заработать на это. Но дело ведь не в деньгах, Илья. Ты так и не понял. Ты никогда ничего не понимал.
Он шагнул к ней, нависая над ней всей своей массой. Воздух между ними, казалось, загустел и затрещал от напряжения.
— Я тебе сейчас так объясню, что ты всё поймёшь! Ты, психопатка ненормальная! Ты уничтожила мою коллекцию! Я тебя…
— Что ты? Ударишь меня? — спокойно спросила она, глядя ему прямо в глаза. — Давай. Ударь. Докажи окончательно, что ты тупое, агрессивное животное, для которого кусок тряпки с фамилией дороже живого человека.
Он замер, его рука дёрнулась, но так и не поднялась. Её спокойствие обезоруживало и бесило одновременно. Она не боялась его. Она его презирала. И это было хуже любого удара.
— Ты не человек, — процедил он сквозь зубы. — Так поступить могла только конченая тварь. Исподтишка, пока я спал.
— А приходить в мой дом со своими дружками-свиньями, гадить здесь, уничтожать то, что мне дорого, и говорить, что это «просто хлам» — это поступок человека? — её голос стал жёстче, в нём зазвенела сталь. — Нет, Илья. Это ты вчера всё решил. Я просто сделала выводы.
Ярость Ильи, не найдя выхода в словах, сгустилась в чистое, животное намерение. Он больше не смотрел на Дарью. Его взгляд, полный ненависти, впился в её проигрыватель. В этот изящный, дорогой аппарат, который сейчас проигрывал какую-то заунывную мелодию, словно издеваясь над ним. Если его иконы были осквернены, то и её алтарь должен быть разрушен. Он сделал резкий выпад в сторону тумбы, его рука уже тянулась, чтобы смахнуть тонарм, схватить вращающийся диск и сломать его о колено.
— Даже не думай, — голос Дарьи прозвучал тихо, но в нём была такая ледяная твёрдость, что Илья замер на полпути. Это был не крик и не угроза. Это было простое констатирование факта, как если бы она сказала, что за окном идёт дождь.
Он медленно повернул голову. Она не сдвинулась с места. Она просто смотрела на него, и в её взгляде он впервые увидел нечто худшее, чем гнев или обиду. Он увидел полное, абсолютное безразличие. Он перестал для неё существовать как человек, превратившись в предмет, который нужно было убрать из квартиры.
— Ты думаешь, я позволю тебе здесь остаться после этого? — продолжила она тем же ровным тоном. — Ты думаешь, мы просто покричим и всё будет как раньше? Нет, Илья. Как раньше уже не будет.
Её взгляд сместился в сторону коридора. Он проследил за ним и увидел то, чего не заметил раньше. У самой входной двери стояли три большие спортивные сумки. Его сумки. А рядом — коробка от игровой приставки и пакет, из которого торчала его любимая пивная кружка и несколько книг в мягких обложках. Она всё собрала. Не только одежду. Она методично обошла квартиру и упаковала всю его жизнь. Его зубную щётку, его дезодорант, его зарядку для телефона, его дурацкие диски с играми. Всё.
Осознание ударило его, как физический удар под дых, выбив остатки ярости и оставив звенящую пустоту. Это не было спонтанным решением, принятым в пылу ссоры. Это был приговор, который она вынесла ему ещё ночью, и хладнокровно привела в исполнение. Он проиграл эту войну, даже не подозревая, что она началась. Он был не участником конфликта, а просто мусором, который аккуратно рассортировали по пакетам для выноса.
— Что? Не нравится, когда с твоими вещами так поступают, уничтожают их, да? Вот и мне тоже это не нравится! Так что собирай свои шмотки и вали жить к своим друзьям! Тут больше и ноги твоей не будет!
Она произнесла это. Ту самую фразу из заголовка их последнего скандала. Произнесла без крика, без надрыва, как зачитывают окончательное решение, не подлежащее обжалованию.
Илья молчал, переводя взгляд с неё на сумки, а потом на кучу грязных тряпок в центре комнаты. Он понял, что это ещё не всё.
— А это, — она кивнула на изуродованные майки, — заберёшь с собой. Это же твой хлам. Твоя гордость. Не оставлять же их здесь.
Это было последним, самым жестоким унижением. Она заставляла его не просто уйти, а унести с собой своё собственное посрамление. Взять в руки эти липкие, вонючие комки, которые ещё вчера были его святыней, и вынести их на глазах у всего мира.
Он двинулся к выходу, как автомат. Его тело двигалось само по себе, мозг отказывался обрабатывать происходящее. Он взял сумки, повесил их на плечо. Затем он нагнулся и, стараясь не дышать, начал собирать с пола мокрые, грязные тряпки. Руки пачкались в смеси пива, жира и уличной грязи. Он сгрёб всё это в охапку и, не глядя на Дарью, пошёл к двери.
Он открыл дверь и шагнул на лестничную клетку. Он не сказал ни слова. Слов больше не было.
— Илья, — позвала она, когда он уже был за порогом.
Он остановился, но не обернулся.
— Ключи.
Он молча снял с пояса связку, нащупал ключ от квартиры, отцепил его и, не глядя, бросил на пол в прихожей. Металл глухо звякнул о паркет.
Дверь за его спиной не захлопнулась с грохотом. Дарья просто потянула ручку на себя, и замок тихо, буднично щёлкнул, навсегда отрезая его от этой квартиры, от этой жизни. Илья остался стоять на лестничной клетке, один, с сумками на плече и охапкой грязных, вонючих тряпок в руках. А из-за двери, уже в другом, чужом для него мире, продолжала тихо играть музыка, котрую он терпеть не мог…
