— Ну зачем ты так, Катя? Это же мама, — ноющий, почти детский голос Димы повис в оглушительной тишине прихожей. Он смотрел на массивную входную дверь так, будто надеялся, что она сейчас откроется сама собой, а его мать, улыбаясь, вернётся обратно со своими нелепыми цветастыми чемоданами, и всё это окажется дурным сном. Тяжёлый запах её духов, сладкий и удушливый, всё ещё стоял в воздухе, смешиваясь с запахом остывающего ужина, до которого они так и не добрались.
Екатерина стояла, прислонившись плечом к стене в проёме гостиной. Она не смотрела на дверь. Она смотрела на своего сорокалетнего мужа и видела перед собой растерянного, обиженного мальчика. Его плечи были опущены, губы поджаты в гримасе беспомощного негодования. Он так и не снял уличную обувь, в которой встречал свою маму, будто подсознательно был готов в любой момент сорваться и убежать.
Не ответив, она молча оттолкнулась от стены и прошла мимо него в комнату. Её движения были лишены суеты, в них была звенящая, отточенная точность часового механизма. Дима, ожидавший криков или упрёков, неуверенно поплёлся за ней. Он сел на край дивана, готовый к долгой и нудной обороне, к привычным аргументам и примирительным фразам. Но Катя не собиралась спорить. Она подошла к журнальному столику, где лежал его телефон, и взяла его в руку.
— Ты что делаешь? — встрепенулся он, инстинктивно протягивая руку.
Она сделала шаг назад, уклоняясь от его попытки перехватить аппарат. Её пальцы быстро и уверенно забегали по экрану. Холодный свет дисплея отражался в её сосредоточенных, сузившихся глазах. Дима вскочил, но замер на полпути. Было в её спокойствии что-то такое, что парализовывало волю и делало любой протест бессмысленным и жалким. Он наблюдал, как она открыла его список контактов, нашла заветную запись «Мама», задержала на ней палец, а затем хладнокровно нажала на иконку с мусорной корзиной. «Удалить контакт?» — беззвучно спросил телефон. Она нажала «Да». Затем, не останавливаясь, открыла журнал звонков, нашла последний входящий, скопировала номер и внесла его в чёрный список.
— Катя, верни телефон! Что ты себе позволяешь?! — его голос наконец обрёл немного металла, но было уже поздно.
Она положила телефон на верхнюю полку книжного стеллажа, куда ему, с его ростом, пришлось бы тянуться, как школьнику. И только после этого повернулась к нему.
— Я позволяю себе ровно то, на что ты оказался неспособен, — произнесла она ровным, лишённым всяких эмоций тоном. — Раз ты не можешь отказать ей во встрече, я сделаю так, чтобы она не могла тебе позвонить. А теперь слушай сюда. Внимательно.
— Господи… Что ещё?
— Чтобы и ноги твоей матери больше не было у нас в квартире после того, что она только что тут устроила! А если я узнаю, что она тут была, то, поверь мне, милый, ты поедешь жить к ней, раз она без тебя и дня не может провести! Ты меня понял?!
Она сделала паузу, давая словам впитаться, осесть ядовитым осадком в его сознании. Он беспомощно смотрел на неё, открывая и закрывая рот, не находя ответа.
— Но это не всё, — продолжила Катя, и в её голосе появилась нотка деловитости, от которой ему стало по-настояшему жутко. — С сегодняшнего дня у тебя новый распорядок. После работы ты идёшь не на диван и не к телевизору. Ты идёшь навещать свою маму. Каждый день. Чтобы она не скучала. И пока ты не вернёшься, ужина не будет. Будешь взрослым мужчиной, способным самостоятельно решать проблемы со своими родственниками — тогда и поговорим. А пока… побудь хорошим сыном. За пределами моего дома.
Она развернулась, прошла на кухню и демонстративно начала греметь посудой, давая понять, что разговор окончен. Дима остался один посреди гостиной, глядя то на молчащий телефон на полке, то в сторону кухни, откуда доносился уверенный стук тарелок. Он только что потерял не просто мать в своей квартире. Он потерял право на ужин, на отдых и, кажется, на собственное мнение. Игра началась по новым правилам, которые установила не она, а он сам — своим многолетним бездействием.
Следующий день на работе превратился для Димы в вязкую, туманную пытку. Он механически отвечал на письма, кивал на совещаниях и пил остывший кофе, но все его мысли были там, в квартире, где вчерашний скандал застыл, как уродливая ледяная скульптура. Он убеждал себя, что Катя остынет. Она всегда была вспыльчивой, но отходчивой. Ярость выгорит, оставив после себя лишь пепел обиды, который можно будет развеять парой ласковых слов и букетом цветов. Да, точно, нужно будет купить цветы. Он даже представил, как войдёт в квартиру, протянет ей букет, она фыркнет для вида, но потом вздохнёт и скажет своё обычное: «Ладно, проехали». А его новый «распорядок дня» был просто глупостью, сказанной в сердцах. Не может же она всерьёз.
Когда вечером он вставил ключ в замочную скважину, сердце неуверенно дрогнуло. Щелчок замка прозвучал как обычно. В прихожей было чисто, её туфли аккуратно стояли на коврике. И главное — из кухни доносился запах. Божественный, густой и обволакивающий аромат жареной курицы с чесноком и травами. Его любимой. Дима выдохнул с облегчением. Всё в порядке. Буря миновала. Этот запах был символом дома, уюта, прощения. Он бросил портфель на тумбу, начал расстёгивать пуговицы на манжетах рубашки и по привычке направился в гостиную, чтобы рухнуть на диван.
— У тебя ещё дела на сегодня.
Голос Кати, спокойный и ровный, прозвучал не из кухни, а из кресла в углу комнаты. Она сидела там с планшетом, подняв на него глаза лишь на секунду, и снова уставилась в экран. Её поза была расслабленной, домашней. Она была в мягком халате, волосы собраны в небрежный пучок. Ничто в её виде не говорило о вчерашнем напряжении.
— О чём ты? Я с работы, — Дима остановился на полпути к дивану, пытаясь изобразить на лице усталое недоумение.
— Я помню. Мама ждёт, — она даже не подняла головы. Её палец равнодушно скользил по экрану планшета.
Он нервно усмехнулся. Шутка затянулась. Пора было её прекращать.
— Кать, ну хватит. Вчера погорячилась, я всё понимаю. Давай не будем об этом. Курица пахнет просто невероятно.
Только теперь она отложила планшет на подлокотник и посмотрела на него в упор. Её взгляд был абсолютно пустым, как у кассира, который смотрит на очередного покупателя.
— Я не горячилась. Я установила порядок. Ужин будет готов, когда ты вернёшься.
До Димы начало доходить. Медленно, со скрипом, как доходит до пьяного, что он заблудился в трёх соснах. Он растерянно обвёл взглядом комнату. Всё было на своих местах. Но воздух был другим. Он был холодным и чужим. Аромат курицы из обещания превратился в издевательскую дразнилку.
— Ты серьёзно? — его голос сел. — Ты заставляешь меня сейчас, после целого дня, снова куда-то тащиться? Катя, я устал. Давай я завтра съезжу, обещаю.
— Правила не меняются, — отрезала она. — Чем дольше ты здесь стоишь и споришь, тем позже вернёшься. И тем холоднее будет твой ужин.
Это был удар ниже пояса. Он посмотрел в сторону кухни. На накрытом для одного человека столе стояла тарелка, лежали приборы. Всё было готово. Для него. Но получить это он мог, только выполнив унизительное условие. Он почувствовал, как внутри закипает волна бессильной ярости.
— Я никуда не пойду! Я хочу есть! Я в своём доме, в конце концов!
— Хорошо, — неожиданно легко согласилась она и махнула рукой в сторону дивана. — Диван там. Отдыхай. Кухня закрыта до твоего возвращения от мамы. Выбор за тобой.
И она снова взяла в руки планшет, демонстративно отрезая себя от дальнейшего диалога. Дима застыл на месте. Он стоял посреди собственной гостиной, терзаемый голодом и запахом еды, которую ему не дадут. Он мог устроить скандал, начать кричать, но интуитивно понимал — это бесполезно. Перед ним была не его вспыльчивая Катя. Перед ним был незнакомый, холодный и расчётливый человек, который просто следовал своему плану. Словно чужой в собственном доме, он молча развернулся, снова натянул ботинки, которые успели остыть, взял портфель и вышел за дверь. Щелчок замка за спиной прозвучал как выстрел. Там, в тёплой квартире, оставалась его еда и его жена. А он шёл в темноту осеннего вечера, униженный и голодный, исполнять приказ.
Прошло три дня. Три одинаковых, серых, как грязный городской снег, дня. Новый порядок, который поначалу казался Диме бредовой фантазией взбешённой женщины, обрёл плоть и кровь, вцепившись в его жизнь мёртвой хваткой. Каждый вечер, ровно в шесть пятнадцать, он выходил из офисного здания и, вместо того чтобы повернуть к метро, ведущему домой, брёл к автобусной остановке в противоположную сторону. Поездка в дребезжащем, набитом усталыми людьми автобусе, полчаса в гостях у матери, потом снова автобус и, наконец, возвращение в собственную квартиру, где его ждал остывший ужин и абсолютное, ледяное молчание.
Катя не устраивала сцен. Она просто выполняла свою часть договора с пугающей педантичностью. Ровно в девять вечера, когда Дима, униженный и злой, вваливался в квартиру, на столе его ждала тарелка. Еда была вкусной, как всегда, но холодной. Он давился молча, а она сидела напротив с книгой или планшетом, не обращая на него ни малейшего внимания. Она не спрашивала, как прошёл его день, не интересовалась, как дела у его матери. Она просто присутствовала, как предмет мебели, как молчаливый надзиратель, который своим безразличием наказывал куда сильнее, чем криком.
В этот вечер у матери пахло пирожками. Едва Дима переступил порог, как его мать, Валентина Петровна, засуетилась, запричитала, глядя на его осунувшееся лицо. Она не задавала прямых вопросов, но каждое её слово было пропитано ядовитым сочувствием. Она говорила о том, как важен мужчине горячий ужин, как губительно для желудка есть всухомятку, как тяжело, должно быть, её «кровиночке» после работы мотаться по всему городу. Она создавала вокруг него кокон жалости к себе, в котором Дима, измученный и голодный, с готовностью увязал.
— Вот, возьми, Димочка, — сказала она на прощание, протягивая ему тяжёлый, тёплый пакет. — Тут котлетки, пюре картофельное и пирожки с капустой, твои любимые. Покушаешь по-человечески. Негоже мужику пустыми щами питаться.
Дима колебался лишь мгновение. Этот пакет был не просто едой. Это был акт саботажа. Маленький флаг, который он пронесёт на вражескую территорию. Это была её материнская забота, которую он противопоставит холодному безразличию Кати. Он почувствовал прилив почти мальчишеского азарта. Он не просто принесёт еду. Он принесёт домой доказательство того, что есть в мире место, где его по-прежнему любят и ждут.
Войдя в квартиру, он постарался вести себя как можно естественнее. Катя, как обычно, сидела в гостиной. Он быстро прошмыгнул на кухню, намереваясь незаметно переложить содержимое пакета в холодильник. «Потом разогрею, когда она ляжет спать», — пронеслось в голове. Его руки уже развязывали узел на целлофановом пакете, когда он почувствовал её присутствие за спиной.
Она стояла в дверном проёме, молча глядя на пакет в его руках. В её взгляде не было ни удивления, ни гнева. Только холодное, оценивающее любопытство, как у энтомолога, разглядывающего новое насекомое.
— Что это? — её голос был тихим, почти бесцветным.
— Еда. Мама дала, — буркнул Дима, инстинктивно прижимая пакет к себе.
Не говоря ни слова, Катя протянула руку. Это был не вопрос, а приказ. У него не хватило духа ослушаться. Он, как заворожённый, вложил тёплый, пахнущий домом свёрток в её ладонь. Она взяла пакет двумя пальцами, брезгливо, словно это было что-то грязное, и прошла к мусорному ведру под раковиной. Дима смотрел на её спину, ещё не до конца понимая, что происходит.
Она нажала на педаль. Крышка ведра бесшумно открылась, обнажив неприглядное нутро с кофейной гущей и яичной скорлупой. И тогда, на его глазах, Катя спокойно, методично перевернула пакет и вытряхнула всё его содержимое прямо в мусор. Тёплые, румяные пирожки и аккуратные домашние котлеты с глухим, влажным стуком упали на вчерашние очистки. Она бросила пустой пакет следом и закрыла крышку.
— Что ты делаешь?! — вырвалось у Димы сдавленным шёпотом, переходящим в крик. — Ты с ума сошла?! Это мама готовила!
Катя повернулась к нему. Её лицо было абсолютно спокойным, даже умиротворённым. Она вытерла руки о бумажное полотенце, хотя они даже не испачкались.
— Я предупреждала. В моём доме не будет еды из чужих рук, — произнесла она медленно и отчётливо, глядя ему прямо в глаза. — Особенно тех, которые пытаются накормить тебя за моей спиной. Твой ужин на столе. Он остыл.
Выброшенная в мусор еда стала последней каплей. Это было не просто оскорбление матери. Это было публичное, демонстративное уничтожение последнего бастиона его, Диминой, значимости. Весь следующий день он провёл в тумане ярости, подогреваемый звонками Валентины Петровны. Её голос, обычно приторно-заботливый, теперь звенел от праведного гнева. Она говорила, что так больше продолжаться не может, что эта «женщина» окончательно потеряла всякий стыд, и что он, как мужчина, должен поставить её на место. К вечеру у них созрел план. Простой и, как им казалось, гениальный в своей прямоте. Они пойдут вместе. Он и его мать. Они поставят ультиматум. Она не посмеет выгнать их обоих.
Когда они поднялись на свой этаж, Дима чувствовал, как колотится сердце. Он сам завёл себя, накачал решимостью, но рядом с дверью квартиры вся его храбрость начала улетучиваться, уступая место дурному предчувствию. Валентина Петровна, наоборот, стояла прямо, как гвардеец на параде. Её лицо выражало скорбную решимость мученицы, идущей на костёр. Она ободряюще сжала локоть сына. Дима глубоко вздохнул и нажал на кнопку звонка.
Дверь открыла Катя. Она была в домашней одежде, без макияжа, и вид у неё был спокойный, почти сонный. Она посмотрела на Диму, потом перевела взгляд на стоящую рядом с ним свекровь. В её глазах не было ни удивления, ни гнева. Лишь на долю секунды в них промелькнуло что-то похожее на разочарование, но оно тут же исчезло, сменившись холодным, отстранённым вниманием.
— Мы пришли поговорить, — начал Дима, стараясь, чтобы его голос звучал твёрдо. — Все вместе. Мама войдёт.
Валентина Петровна, не дожидаясь приглашения, сделала шаг вперёд, намереваясь протиснуться в прихожую.
Катя не сдвинулась с места. Она не преградила ей путь физически, но её неподвижность была красноречивее любого барьера. Она смотрела не на свекровь. Она смотрела прямо на мужа.
— Ты уверен? — спросила она так тихо, что только он мог её расслышать. Это был не вызов. Это был последний контрольный вопрос перед необратимым действием.
— Да, — отрезал он, чувствуя за спиной одобрительное сопение матери. — Она войдёт в свой дом. К своему сыну.
Катя молча смотрела на него ещё секунду. Затем она кивнула сама себе, словно приняв окончательное решение. Без единого слова она развернулась и ушла вглубь квартиры, оставив дверь открытой. Дима и его мать на мгновение замерли в растерянности. Валентина Петровна уже было победоносно улыбнулась, решив, что крепость пала. Они даже сделали шаг в прихожую, вдыхая знакомый воздух квартиры, который теперь казался воздухом свободы.
Но через полминуты Катя вернулась. В одной руке она несла его тёмно-синий чемодан на колёсиках, тот самый, с которым он ездил в командировки. В другой — его зимнее пальто и шарф. Она подошла к ним, молча обошла остолбеневшего Диму и с глухим стуком поставила чемодан на лестничной клетке, прямо у ног Валентины Петровны. Сверху аккуратно бросила пальто.
Дима смотрел на свои вещи, потом на жену, ничего не понимая. Его мозг отказывался обрабатывать происходящее.
Екатерина выпрямилась и, наконец, посмотрела на него. Её взгляд был чистым, ясным и абсолютно беспощадным. Она полностью игнорировала свою свекровь, будто той не существовало в природе. Всё её внимание было сосредоточено на нём.
— Я тебе говорила, чтобы и ноги твоей матери больше не было у нас в квартире после того, что она тогда тут устроила. Но ты меня плохо понял и притащил её к нам! Так что, ты сам себе подписал этим приговор! — она произнесла свою старую угрозу, но теперь это звучало не как предупреждение, а как констатация свершившегося факта. Затем, после небольшой паузы, она добавила, глядя на его чемодан: — Ты сделал свой выбор. А я просто помогла тебе с вещами. Чтобы ей не пришлось долго ждать своего сыночка.
Она сделала шаг назад и, не прощаясь, закрыла дверь. Щёлкнул замок, сначала один, потом второй. Этот двойной, окончательный щелчок прозвучал в оглушительной тишине подъезда как два гвоздя, забитых в крышку гроба.
Дмитрий и Валентина Петровна остались стоять на лестничной клетке. Вдвоём. Рядом с аккуратно упакованным чемоданом. Их общая победа обернулась полным и сокрушительным поражением. Они стояли молча, победитель и его трофей, изгнанные из рая, который сами только что разрушили…
