— Кирюша, мы с отцом тут подумали…
Людмила Аркадьевна опустилась на стул напротив сына с той особой, плавной бесшумностью, которая всегда предшествовала серьёзному разговору. Она пододвинула к себе сахарницу, хотя сахар никогда не добавляла, и сложила на ней руки. Этот жест был отрепетирован годами — жест матери-настоятельницы, готовящейся изречь нерушимую истину. Кирилл не поднял головы, продолжая методично размешивать в чашке уже давно растворившийся мёд. Звук ударяющейся о фарфор ложечки был единственным звуком на кухне, и он действовал ему на нервы, но остановиться он не мог. Это было единственное действие, которое позволяло ему не смотреть на неё.
— Эта твоя девушка… ну, с железкой в носу… она тебе не пара. Пойми, сын, мы ведь видим со стороны. Это не твой круг. Что это за мода такая — дырявить себе лицо? Это же сразу говорит о человеке. О его ветрености, о несерьёзности. С такой семью не построишь. Она сегодня с пирсингом, завтра с татуировкой на лбу, а послезавтра что? Сбежит с каким-нибудь мотоциклистом.
Её голос был мягким, обволакивающим, как тёплый кисель. Именно этот тон Кирилл ненавидел больше всего на свете. В нём не было злости или агрессии, только вязкая, удушающая «забота». Она не ругала, она «объясняла», не приказывала, а «советовала», не вторгалась, а «участвовала». Она говорила, а он смотрел на крошечную царапину на эмали своей чашки и чувствовал, как под столешницей его пальцы сжимаются в кулак так сильно, что ногти впиваются в ладонь. Он уже знал, что будет дальше. Это был всегда один и тот же сценарий, разыгрываемый с филигранной точностью. Сначала — приманка, незначительная тема, а затем — основной удар.
— И насчёт института, — Людмила Аркадьевна сделала паузу, давая первой части своего монолога впитаться, укорениться в его сознании. — Мы же договорились, что ты пойдёшь в медицинский. Кирюша, это же не просто профессия. Это стабильность, это уважение. И потом… кто нас с отцом в старости лечить будет? Мы ведь не молодеем. Твой отец столько сил вложил, чтобы у тебя всё было. Мы хотим быть уверены, что наш единственный сын будет рядом, что он сможет позаботиться о нас, когда придёт время. Архитектор… Ну что это за профессия? Сегодня есть заказы, а завтра нет. Сидеть и ждать у моря погоды? Это не для нашей семьи.
Она говорила о его будущем так, словно это был их семейный инвестиционный проект, в котором его личные желания — не более чем досадный, непредусмотренный сметой расход. Он молчал. Молчал, потому что знал: любое слово, любая попытка возразить будет немедленно вплетена в её повествование как доказательство его незрелости и влияния «девушки с железкой». Он уже подал документы. На архитектурный. Он уже нашёл два варианта съёмных квартир, которые они с Леной собирались посмотреть на выходных. Он уже принял решение. А сейчас он сидел и слушал, как его жизнь, его будущее, его выбор методично разбирают на части и выбрасывают в мусорное ведро под соусом родительской любви.
— Мы хотим для тебя только самого лучшего, ты же понимаешь, — закончила она свою тираду, и её ладонь мягко, по-хозяйски накрыла его кулак, лежавший на столе. Этот жест был последней точкой, печатью на вынесенном приговоре. Он медленно разжал пальцы и поднял на неё глаза. Спокойствие, которое он так отчаянно пытался удержать внутри, треснуло.
Кирилл убрал ложку из чашки и аккуратно положил её на блюдце. В его движениях не было резкости, не было нервозности, которую так ждала мать. Он поднял на неё глаза, и в его взгляде она не увидела ни вызова, ни злости. Только холодную, отстранённую усталость, как у человека, который слишком долго шёл под проливным дождём и наконец смирился с тем, что промок до нитки.
— Мам, я уже подал документы, — произнёс он негромко, почти буднично, как будто сообщал, что собирается в магазин за хлебом. — На архитектурный. И мы с Леной сейчас ищем квартиру. Скорее всего, съедем в течение месяца.
На секунду на кухне стало абсолютно тихо. Мягкость мгновенно слетела с лица Людмилы Аркадьевны, как дешёвая позолота с бижутерии. Её рука, до этого покровительственно лежавшая на его, замерла, а затем пальцы чуть сжались. Несильно, но ощутимо — как коготь, проверяющий плоть перед ударом. Её лицо, только что выражавшее вселенскую материнскую заботу, окаменело, а в голосе, когда она заговорила снова, появились новые, незнакомые Кириллу металлические нотки.
— Что ты сказал? — переспросила она, и это был уже не вопрос, а требование немедленно взять свои слова назад. — Ты решил всё за нашими спинами? Ты сговорился с этой… девицей и решил предать собственную семью?
Приторный кисель заботы испарился, оставив после себя едкий запах горечи. Теперь она не «советовала». Она обвиняла. Кирилл смотрел на неё прямо, не отводя взгляда. Он ждал этого. Он готовился к этому.
— Это не предательство. Это моя жизнь, — ответил он так же ровно, хотя внутри всё сжималось в тугой ледяной ком. — И её зовут Лена.
— Да мне плевать, как её зовут! — её голос стал выше, острее. — Я так и знала, что это она тебя обрабатывает. С самого первого дня, как ты её притащил. Что, рассказала тебе сказки про свободную жизнь и творчество? Этим девочкам из неполных семей только одно и нужно — прицепиться к хорошему мальчику из приличной квартиры, сесть ему на шею и свесить ножки! А ты, дурак, и уши развесил! Неужели ты не видишь, что она тобой манипулирует? Этот пирсинг, эти чёрные шмотки — это всё пыль в глаза, приманка для таких наивных, как ты!
Она говорила быстро, зло, выбрасывая слова как камни. Каждое слово было нацелено на то, чтобы унизить не только Лену, но и его самого, его выбор, его чувства. Выставить его глупым мальчишкой, попавшим под дурное влияние. Но Кирилл больше не был мальчишкой, который боялся материнского гнева.
— Она единственный человек, который поддержал моё желание стать архитектором, — его голос оставался спокойным, но в нём появилась сталь. — Единственный, кто спросил, чего хочу я, а не что будет «правильно» или «стабильно». Она работает с шестнадцати лет, чтобы помогать своей матери, и платит за свою учёбу сама. Так что насчёт «сесть на шею» — это ты зря.
Он защищал её, и эта защита в глазах Людмилы Аркадьевны была самым убедительным доказательством её правоты. Сын был отравлен. Яд проник слишком глубоко. Она отдёрнула руку от его, словно прикоснулась к чему-то грязному, и встала. Её поза стала жёсткой, воинственной.
— Значит, так. Никаких съёмных квартир не будет. Документы из своего архитектурного ты заберёшь завтра же. И с этой потаскушкой прекратишь всякое общение. Это не обсуждается.
Это был ультиматум. Чистый, без примесей «заботы». Это был приказ, который не подразумевал возражений. Людмила Аркадьевна смотрела на него сверху вниз, уверенная в своей власти, в нерушимости своего авторитета. Она ждала, что он сейчас стушуется, опустит глаза и пробормочет извинения, как делал это всегда. Но он не опустил. Он смотрел на неё, и в его глазах разгорался холодный огонь. В коридоре послышались шаги. Отец возвращался из гаража.
Дверь в кухню открылась, и на пороге появился отец. Игорь Анатольевич был человеком крупным, основательным, с тяжёлым, хозяйским взглядом, которым он привык оценивать мир — от качества сборки автомобиля до надёжности делового партнёра. Он вошёл, принеся с собой холодный запах улицы и едва уловимый аромат машинного масла. Он не спросил, что случилось. Он просто остановился в дверном проёме, смерил взглядом напряжённую спину жены, потом перевёл взгляд на застывшего за столом сына, и его лицо не выразило ничего, кроме глухого, сдержанного недовольства.
Людмила Аркадьевна обернулась. Одного короткого взгляда, брошенного мужу, хватило, чтобы передать всю картину произошедшего. В этом безмолвном обмене информацией была вся суть их союза — единого, монолитного фронта, в котором роли были давно распределены.
— Наш сын, — произнесла она с ядовитой отчётливостью, — решил, что он уже взрослый. Он подал документы за нашей спиной. И собрался жить с этой своей… художницей.
Игорь Анатольевич медленно снял куртку, повесил её на крючок и прошёл вглубь кухни. Он не сел. Он опёрся бедром о столешницу рядом с раковиной, скрестив руки на мощной груди. Поза хозяина положения, судьи, который выслушал обвинителя и теперь готов вынести вердикт. Он смотрел на Кирилла не так, как мать. В его взгляде не было уязвлённой любви или обиды. В нём был холодный, прагматичный расчёт и лёгкое презрение, как к механизму, который вдруг начал работать со сбоями.
— Архитектурный, значит, — произнёс он негромко, и в его голосе прозвучала насмешка. — Домики чертить решил. Романтика. Ты хоть понимаешь, что это не работа, а хобби для богатых бездельников? Ты думаешь, архитекторы нарасхват? Ты будешь годами сидеть на мелких заказах, если они вообще будут, перебиваться с копейки на копейку, пока твои ровесники, нормальные ребята, будут строить карьеру и зарабатывать деньги.
Он говорил не для того, чтобы убедить. Он говорил для того, чтобы раздавить. Каждое его слово было взвешенным и било точно в самые уязвимые места — в мужское самолюбие, в страх перед будущим, в неуверенность.
— Врач — это профессия. Это статус. Это кусок хлеба с маслом до конца твоих дней. Ты всегда будешь нужен, тебя всегда будут уважать. А что твой архитектор? Сегодня ты нарисовал сарай, а завтра сидишь без штанов, потому что никому твои рисунки не нужны. Мы с матерью не для того на ноги тебя ставили, чтобы ты в итоге свою жизнь в мусорное ведро выбросил ради каких-то глупых фантазий.
Кирилл смотрел то на мать, с её лицом оскорблённой праведности, то на отца, с его убийственным прагматизмом. Они стояли по разные стороны от него, но говорили как одно целое. Они были двумя головами одного и того же существа, которое сейчас методично пожирало его будущее, его выбор, его личность. Мать атаковала его сердце, отец — его разум. И он чувствовал, как воздух вокруг сгущается, становится плотным, как его лёгким не хватает кислорода. Привычная кухня с её жёлтыми обоями и запахом утреннего кофе вдруг показалась ему тесной камерой.
— Это всё она тебе в уши надула, — подхватила мать, почувствовав поддержку мужа. — Это её идейки про «творчество» и «самовыражение». Ей-то что, у неё ни кола ни двора, ей терять нечего.
— Хватит о ней, — сквозь зубы проговорил Кирилл.
— Нет, не хватит! — отрезал отец, и его голос впервые стал жёстким. — Именно в ней всё дело. Мы с матерью жизнь прожили и видим людей насквозь. А ты ослеп. Ты готов променять надёжное будущее, семью, всё, что мы тебе дали, на юбку и пустые обещания.
И в этот момент что-то внутри Кирилла оборвалось. Словно туго натянутая струна, выдержавшая немыслимое напряжение, наконец лопнула с оглушительным звоном. Он резко отодвинул стул. Звук ножек, проехавшихся по линолеуму, был резким и неприятным. Он вскочил на ноги, и в его глазах, до этого холодных и усталых, полыхнула ярость.
— Да что же вы с отцом постоянно лезете в мою жизнь, мама?! С кем хочу, с тем и встречаюсь! Куда хочу, туда и поступаю! Это моя жизнь, и я её сам хочу прожить!
Крик Кирилла не разорвал тишину — он её спрессовал. Он повис в плотном воздухе кухни, тяжёлый и осязаемый, как камень. На мгновение родители замерли. Но в их глазах не было ни страха, ни растерянности, ни даже удивления. Яростный выпад сына не пробил их броню, а лишь подтвердил диагноз. Болезнь зашла слишком далеко, и мягкое лечение больше не поможет. Требуется хирургическое вмешательство.
Первой заговорила Людмила Аркадьевна. Её голос был неузнаваем. Из него исчезла всякая мягкость, всякая вкрадчивость. Он стал тихим, ровным и холодным, как сталь хирургического скальпеля.
— Значит, лезем. Хорошо. Тогда давай я напомню тебе, как мы «лезли». Когда тебе в пять лет понадобился лучший логопед в городе — мы лезли. Когда в десятом классе тебе нужен был репетитор по математике, чтобы ты сдал экзамены, — мы лезли. Когда ты захотел самый мощный компьютер, чтобы «готовиться к поступлению», как ты говорил, твой отец работал две недели без выходных. Мы тоже лезли. Всю твою жизнь мы только и делали, что лезли в проблемы, чтобы у тебя их не было. Мы строили для тебя фундамент, Кирюша. Прочный, надёжный фундамент. А ты решил построить на нём картонный домик и поселить туда первую встречную.
Она не повышала голоса. Она произносила приговор. Это был не упрёк обиженной матери, а холодный отчёт инвестора, чьи вложения не оправдались. Каждое слово было точным, выверенным и безжалостным. Кирилл смотрел на неё, и его гнев медленно угасал, сменяясь чем-то гораздо более страшным — опустошающим пониманием. Он смотрел на женщину, которая его родила, и не видел в ней мать. Он видел кредитора, зачитывающего окончательный счёт.
Затем вперёд шагнул отец. Он положил свою тяжёлую ладонь на плечо жены, словно давая ей знак, что теперь его очередь. Он посмотрел прямо в глаза сыну, и его взгляд был абсолютно лишён эмоций. Это был взгляд начальника, который увольняет нерадивого сотрудника.
— Твоя жизнь, говоришь. Хорошо. Будет тебе твоя жизнь. Но у всего есть цена. С этой минуты ты живёшь свою жизнь сам. Полностью. Это значит, что этого дома для тебя больше нет. Финансовой поддержки — никакой. Ни копейки. Ты хотел быть взрослым — будь им. Иди, снимай свою квартиру, рисуй свои домики, живи со своей… избранницей. Посмотрим, на сколько тебя хватит. Но запомни одно: дорога отсюда только в один конец. Обратно пути не будет. Мы с матерью свой выбор сделали. Теперь делай свой.
Это не было угрозой. Это не было попыткой напугать. Это было объявление об ампутации. Холодное, деловое, окончательное.
И в этот момент Кирилл всё понял. Он понял, что они никогда не любили его. Они любили свой проект, свою идею об идеальном сыне, своё спокойное будущее. А он был лишь функцией, деталью в их механизме. И когда деталь дала сбой, её решили не чинить, а просто выбросить.
Он больше ничего не сказал. Слова были не нужны. Он молча смотрел на них ещё несколько секунд, но видел уже не родителей, а двух чужих, незнакомых ему людей, стоящих посреди кухни. Потом он развернулся и так же молча вышел.
Он прошёл в свою комнату. Не стал собирать вещи, не стал открывать шкаф. Он просто снял со стула свой старый рюкзак, с которым ходил на подготовительные курсы, сунул в него ноутбук и зарядное устройство. Этого было достаточно. Он прошёл по коридору, не глядя в сторону кухни, где они остались. В прихожей он молча надел кроссовки, взял куртку. Его рука легла на ручку входной двери. Он не оглянулся. Он просто открыл дверь и вышел, тихо прикрыв её за собой. Щелчок замка прозвучал в пустой квартире оглушительно громко.
На кухне Игорь Анатольевич подошёл к холодильнику, достал бутылку с минеральной водой и налил себе полный стакан. Людмила Аркадьевна механическим движением поправила салфетку в салфетнице, выравнивая её точно по центру стола. Они победили. В их доме снова воцарился идеальный порядок. И идеальная тишина…
