— Мариночка, они… они опять звонят! Говорят, что приедут, если он не отдаст! Я не знаю, что делать!
Голос матери в телефонной трубке был чужим, надтреснутым и высоким, будто говорила не она, а кто-то другой, использующий её голосовые связки для трансляции чистого, животного ужаса. Марина на мгновение замерла посреди кухни, с занесённой над раковиной чашкой. Утренний кофе показался внезапно горьким.
— Мама, спокойно. Кто звонит? Какие-то мошенники опять? Я же говорила, просто клади трубку.
— Нет, это не мошенники! Они называют фамилию Олега! Они знают мой адрес, Марина! Они сказали, что он указал меня… как гаранта или что-то такое! Говорят про какой-то огромный долг!
Слово «долг» ударило наотмашь, выбив воздух из лёгких. Чашка выскользнула из ослабевших пальцев и с глухим стуком упала в раковину, к счастью, не разбившись. Картина начала складываться. Не сразу, а медленно, мучительно, как собирается пазл из грязных, засаленных кусочков. Внезапно всё обрело смысл. Последний месяц. Его скрытность, которую она списывала на усталость. То, как он вздрагивал от каждого уведомления на телефоне, мгновенно переворачивая его экраном вниз. Его туманные разговоры о «перспективном стартапе», который вот-вот «выстрелит» и решит все их финансовые проблемы. Его ночные бдения у ноутбука, когда он думал, что она спит.
Она вцепилась в телефон так, что побелели костяшки пальцев.
— Мам, слушай меня внимательно. Что именно они говорят? Дословно.
— Я не помню! Что-то про проценты, про то, что если он не появится, то разговаривать будут со мной! Что знают, где я работаю! Мариночка, мне страшно!
Страха в её голосе не было. В нём была холодная, кристаллическая ярость, которая вытеснила все остальные эмоции. Самое страшное было не то, что он влез в долги. И даже не то, что он всё проиграл, — в этом она уже не сомневалась ни секунды. Самым чудовищным, самым непростительным было то, что он, её муж, втянул в эту грязную, липкую историю её мать. Пожилую женщину, которая всю жизнь боялась любого стука в дверь, которая вздрагивала от звонков с незнакомых номеров. Он использовал её как живой щит. Как громоотвод, который должен был принять на себя первый, самый страшный удар.
— Так. Я всё поняла. Никому не открывай дверь. Вообще никому. На звонки не отвечай. Я сейчас всё решу. Перезвоню.
Она нажала на отбой, не дожидаясь ответа. Квартира, их уютное съёмное гнёздышко, внезапно показалась чужой и враждебной. Вот его кресло, в котором он сидел вчера вечером, с жаром рассказывая про «анализ рынка». Вот его ноутбук на столе — орудие преступления. Воздух стал плотным, в нём повисло предчувствие чего-то неотвратимого, как пахнет озоном перед грозой. Все её подозрения, все мелкие уколы ревности к его телефону, все сомнения, которые она гнала от себя, обвиняя себя в мнительности, — всё это слилось в одну большую, уродливую правду.
Он не просто ошибся. Он не просто прогорел. Он сознательно и хладнокровно подставил самого близкого для неё человека. Он пожертвовал её матерью ради своих азартных игр, которые он высокопарно называл «инвестициями».
Никакого плана действий у неё не было. Было только одно чувство, одно желание, которое заполнило её целиком — дождаться его. Посмотреть ему в глаза. Она медленно прошла по комнате, её шаги были абсолютно бесшумными. Она не собиралась ничего крушить или бить. Это было бы слишком просто, слишком мелко для того уровня предательства, с которым она столкнулась. Она будет ждать.
Через час в замке провернулся ключ. Дверь открылась, и на пороге появился Олег. Улыбающийся, немного уставший, с пакетом продуктов в руке. Он ещё не знал, что заходит не домой. Он заходит в эпицентр урагана, который сам же и создал.
— Привет! Я тут захватил твой любимый йогурт. Представляешь, последний с полки забрал!
Олег вошёл в квартиру, излучая натужную бодрость человека, который отчаянно хочет казаться нормальным. Он поставил пакет на пол в прихожей и начал расшнуровывать ботинки, стараясь не встречаться с ней взглядом. Марина молча стояла в дверном проёме кухни, скрестив руки на груди. Её неподвижность была более красноречивой, чем любой крик. Он наконец поднял голову, и его заготовленная улыбка наткнулась на её пустое, непроницаемое лицо. Улыбка дрогнула и сползла.
— Что-то случилось? Ты чего такая… мрачная?
Его голос был почти обыденным, но в нём уже прозвучала фальшивая нотка беспокойства. Он выпрямился, взял пакет и прошёл мимо неё на кухню, создавая иллюзию деятельности. Начал выкладывать продукты на стол: молоко, хлеб, тот самый йогурт. Будничная рутина, которая должна была сгладить острые углы. Но углов больше не было. Была только отвесная стена.
— Ты сегодня с моей мамой разговаривал? — её голос был ровным, лишённым всякой интонации, как будто она задавала вопрос автомату.
Олег замер, держа в руке пачку масла. Секундная заминка, которая длилась вечность. Он медленно положил масло на стол.
— С твоей мамой? Нет. А должен был? У неё всё в порядке?
Ложь. Такая быстрая, такая неуклюжая и очевидная. Он даже не попытался придумать что-то правдоподобное. Простое отрицание. Он считал её идиоткой. Эта мысль обожгла её изнутри холодом.
— Странно. А она мне звонила. Говорит, какие-то люди тебя искали. Очень настойчиво. Называли твою фамилию и её адрес.
Она наблюдала за ним, не моргая. За тем, как едва заметный румянец проступил на его шее, как он отвернулся к холодильнику, пряча лицо. Он открыл дверцу, бессмысленно переставляя банки, выигрывая время.
— А, это… — он наконец нашёл слова, его голос доносился из недр холодильника приглушённо. — Это по работе, не бери в голову. Партнёры немного нервные попались, но это решаемый вопрос. Ты же знаешь, как твоя мама любит паниковать на пустом месте.
Он закрыл холодильник и повернулся к ней, нацепив на лицо маску снисходительного спокойствия. Он пытался взять контроль над ситуацией, выставить её и её мать паникёршами, а себя — серьёзным человеком, решающим серьёзные проблемы. Но он опоздал.
— Партнёры? — Марина сделала шаг к нему. — То есть, коллекторы теперь называются «нервными партнёрами»? Это новый бизнес-термин?
Слово «коллекторы» повисло в воздухе кухни. Оно было уродливым, грязным и абсолютно неуместным в их маленьком мире, который он так старательно пытался сохранить. Лицо Олега изменилось. Маска спокойствия треснула, и из-под неё проглянула злость. Злость загнанного в угол человека.
— А вот не надо вот этого! Я пытаюсь для нас, для нашей семьи что-то сделать, кручусь, рискую, а ты сразу веришь в худшее! Вместо того чтобы поддержать, выслушать, ты начинаешь меня допрашивать, как следователь! Да, есть определённые трудности! Но они временные! Я всё контролирую!
Он перешёл в нападение, повышая голос. Это была его излюбленная тактика: когда ложь не работает, нужно обвинить другого в недоверии. Сделать его виноватым. Но Марина больше не была зрителем в его театре. Она была приговором.
— Ты всё контролируешь? Ты это серьёзно? Твои «трудности» звонят моей матери и угрожают ей! Твой «контроль» — это её панические атаки! Ты вообще понимаешь, что ты натворил?
— Натворил?! — в его голосе зазвенел металл оскорблённой добродетели. Он оттолкнулся от холодильника и шагнул к ней, вторгаясь в её личное пространство. — Я натворил?! Да я ради нас с тобой на стену лезу! Я пытаюсь вырваться из этой съёмной конуры, из этой вечной экономии на всём! Я хотел, чтобы у нас было будущее! Нормальное будущее, а не вот это вот всё!
Он обвёл рукой их маленькую, но уютную кухню с таким презрением, будто говорил о грязной придорожной забегаловке. Его лицо исказилось, превратившись в маску праведного гнева. Это был его коронный приём: превратить любое обвинение в доказательство собственной жертвенности.
— Ты думаешь, мне легко было? Взять на себя такую ответственность? Это был проект, понимаешь? Стартап! Да, рискованный, но с огромным потенциалом! Я всё просчитал! Я неделями не спал, анализировал графики, читал прогнозы! Это был почти стопроцентный шанс подняться!
Марина слушала его, и в её голове что-то щёлкнуло. Графики. Прогнозы. Это был не стартап. Никакого проекта не было. Была биржа. Банальная, примитивная игра на бирже, которую такие, как он, называли «инвестициями», чтобы придать своей зависимости вес и значимость. Он не создавал, он просто ставил на красное или чёрное, надеясь сорвать куш. А когда всё рухнуло, он даже не нашёл в себе смелости признаться в этом.
— А мама? — спросила она так же тихо, но в этом шёпоте было больше угрозы, чем в его крике. — При чём здесь моя мама, Олег? В твоём гениальном бизнес-плане был пункт «подставить тёщу»?
Его напор на мгновение сбился. Он отвёл взгляд, и в его глазах мелькнула досада человека, которого поймали на мелкой, но постыдной лжи.
— Это была просто формальность! — выпалил он. — Просто контактное лицо! У меня не было выбора, понимаешь? Мне нужна была эта сумма сразу, а для этого требовался поручитель или хотя бы контакт, которому они могли бы доверять! Я был уверен, что им никто никогда не позвонит! Я собирался всё вернуть через неделю, с процентами! Кто же знал, что рынок так просядет? Это форс-мажор!
Он говорил быстро, сбивчиво, будто боялся, что если он остановится, то вся хлипкая конструкция его оправданий рухнет. Он выставлял себя жертвой мирового финансового кризиса, гением, которому просто не повезло. Он верил в то, что говорил. И это было самое страшное. Он не видел ничего предосудительного в том, чтобы поставить на кон спокойствие и безопасность её матери. Она была для него всего лишь строчкой в анкете. Формальностью.
И в этот момент внутри Марины что-то окончательно умерло. Последняя капля тепла, последнее воспоминание о том человеке, которого она когда-то любила, испарились, оставив после себя лишь выжженную, холодную пустоту. Она посмотрела на него так, как смотрят на чужого, отвратительного человека на улице. И весь её гнев, вся ярость, весь ужас последних часов сконцентрировались в одной фразе, произнесённой с убийственным спокойствием.
— Да как ты мог так подставить мою маму? Зачем ты вообще брал все эти займы и сказал её адрес и телефон? И где все эти деньги? Ты опять всё проиграл?
Эти вопросы не требовали ответа. Они были приговором. Каждое слово било точно в цель, разрушая его жалкий мир иллюзий. Весь его пафос, вся его напускная трагедия схлопнулись, как проколотый воздушный шар. Он смотрел на неё, и огонь в его глазах погас. Осталось только растерянное, жалкое выражение лица мужчины, чью последнюю, самую главную ложь вытащили на свет и растоптали.
Его лицо будто обвалилось. Спесь, гнев, самоуверенность — всё это стекло с него, как дешёвая позолота под кислотой, обнажив растерянную и жалкую основу. Он смотрел на Марину, а видел перед собой не жену, а судью, вынесшего окончательный вердикт. Он открыл рот, потом закрыл. Слова, которые он так легко находил для лжи и самооправданий, внезапно закончились.
— Марина, подожди… — пролепетал он наконец, и в его голосе не было ничего, кроме паники. — Это не… это не так. Мы можем… я всё исправлю! Я тебе клянусь, я найду деньги! Продам машину, что угодно! Мы решим это вместе!
Он сделал шаг к ней, протягивая руку, чтобы коснуться её плеча, чтобы вернуть её в их общий мир, в то уютное «мы», которое он только что разрушил. Но она отступила, и его рука повисла в воздухе. Её лицо было абсолютно спокойным, и это спокойствие пугало его гораздо больше, чем крик. В нём не было ненависти или злости. В нём не было ничего. Пустота. Так смотрят на неодушевлённый предмет, который нужно убрать с дороги.
Не сказав ни слова, она развернулась и пошла из кухни в прихожую. Её движения были лишёнными суеты, экономичными и точными. Олег поплёлся за ней, всё ещё бормоча что-то бессвязное про то, что она должна его понять, что это была ошибка, что он любит её. Он не понимал, что разговор давно окончен. Что он говорит с призраком своих воспоминаний.
Она подошла к вешалке. Сняла его кожаную куртку, которая ещё хранила его запах, и, не колеблясь, шагнула к входной двери. Повернула ключ в замке, распахнула дверь настежь, впуская в квартиру тусклый свет и затхлый запах подъезда. И с коротким, лишённым всякой злобы движением, выбросила куртку на грязный бетонный пол лестничной клетки. Куртка упала с глухим, нелепым шлепком.
Олег застыл.
— Ты… ты что делаешь?
Она не ответила. Наклонилась, взяла его ботинки, стоявшие у порога, и так же методично вышвырнула их вслед за курткой. Один ботинок отлетел к перилам, другой остался лежать рядом с скомканной кожей. Затем она вернулась к столику в прихожей, взяла его бумажник и телефон, которые он всегда оставлял там, и бросила их туда же, на пол. Телефон ударился о бетон с противным пластиковым стуком.
Только теперь до него дошло. Это не было театральным жестом. Это было изгнание.
— Марина! Прекрати! Ты с ума сошла?! — он бросился к ней, пытаясь преградить ей дорогу, но она просто стояла в дверном проёме, холодная и неприступная, как статуя.
Она посмотрела ему прямо в глаза, и он впервые увидел её по-настоящему. Не свою жену, не свою Марину, а абсолютно чужую женщину, на лице которой было написано только одно — брезгливость.
— Пошёл вон.
Её голос был тихим, почти беззвучным, но эта фраза прозвучала в оглушённом сознании Олега громче набатного колокола. Он смотрел то на неё, то на свои вещи, разбросанные по грязному полу, как мусор. На него смотрели соседи из приоткрытой двери напротив. Унижение было полным, абсолютным и публичным. Он что-то мямлил, пытался воззвать к её разуму, к их прошлому, но слова застревали в горле.
Она просто ждала. Не торопила, не кричала. Просто стояла и ждала, когда он уберётся из её жизни. И он, сломленный, шагнул за порог. Нагнулся, подбирая свой телефон, запихивая в карман бумажник. Схватил куртку, ботинки. Он не смел поднять на неё глаза.
Как только он пересёк невидимую черту порога, она, не говоря больше ни слова, потянула дверь на себя. Не было хлопка. Раздался лишь сухой, механический щелчок замка. Щёлк. И ещё один. Звук, который окончательно и бесповоротно отрезал его прошлое от её будущего…
