— Ну что, забрал?
Голос Ольги был сухим и хриплым, он цеплялся за больное горло, как наждачная бумага. Она лежала, отвернувшись к стене, и не видела, как Вадим вошёл в спальню, но услышала знакомое шуршание пакета из супермаркета и тихий стук, с которым он поставил его на пол. В этом шуршании не было аптечного хруста бумажного пакета. Это был ленивый, сытый шелест пластика.
— Блин… Оль, прости, совсем из головы вылетело, — его голос прозвучал бодро и без тени вины. Он хлопнул себя ладонью по лбу — театральный жест, который он использовал, когда забывал купить сметану или вынести мусор. — Закрутился на работе, совещание, потом отчёты… Просто вылетело, честное слово. Завтра с утра первым делом сгоняю.
Ольга медленно повернула голову. Каждое движение отзывалось тупой, раскалённой болью в затылке. Её тело горело изнутри, а кожа покрывалась ледяной испариной. Ломота в суставах была такой, будто по ним всю ночь били молотком. Она смотрела на него, и мир плыл перед глазами, как в раскалённом мареве. Вадим стоял посреди комнаты — румяный, здоровый, пахнущий морозом и успехом. Он начал доставать из пакета покупки. На комод одна за другой легли пачка чипсов, копчёный сыр и четыре запотевшие бутылки пива, его любимого. Они весело звякнули друг о друга.
Этот звук — лёгкий, беззаботный звон стекла — стал для Ольги спусковым крючком. Весь день она лежала в этом липком, температурном бреду, но её мозг продолжал работать, как диспетчерский пункт аэропорта. В девять утра, глотая слова, она позвонила сантехнику и договорилась о ремонте крана. В одиннадцать написала в родительский чат, что Егор не придёт в школу. В час дня составила в телефоне список продуктов, чтобы Вадим ничего не забыл. В три позвонила ему на работу и напомнила про анализы. Не просто напомнила — продиктовала часы работы процедурного кабинета и номер нужного окна. Она сделала всё. Её единственной просьбой, её личной, эгоистичной просьбой за весь день было забрать эту чёртову бумажку.
Он не просто забыл. Он даже не счёл это достаточно важным, чтобы записать. Чтобы поставить напоминание. В его мире, где были совещания и отчёты, её просьба была лишь фоновым шумом. Зато пиво он купить не забыл. Это было в его системе координат. Это было важно.
Её слабость, та самая, что приковывала её к постели, внезапно отступила, выжженная дотла волной холодного, чистого гнева. Она села на кровати. Резкое движение отозвалось вспышкой боли в висках, но она не обратила на неё внимания.
— Да как ты мог забыть забрать мои анализы?! А кто не забыл заплатить за квартиру, записать сына к врачу и купить тёте Вале подарок на юбилей?! Я! Твоя работа — прийти с работы, а моя — помнить всё! Я больше не твой личный секретарь, Вадим! Разбирайся сам!
— Оля, я не это имел ввиду… И не надо… У тебя не такая работа…
— Да нет! Помнить всё! Помнить дни рождения твоих родственников, размеры обуви нашего сына, кличку собаки твоей начальницы, дату поверки счётчиков! Я твой ходячий ежедневник, твой навигатор, твой будильник!
Вадим замер с бутылкой в руке, его лицо вытянулось от удивления. Он явно не ожидал такой реакции. Он ожидал тихого упрёка, может быть, обиженного вздоха. Но не этого.
— Оль, ты чего? У тебя температура, ты, может, бредишь? Из-за бумажки скандал устраивать…
— Это для тебя бумажка! — она почти выплюнула эти слова. — А для меня это маркер того, что важно, а что нет! Купить себе пива и чипсов — важно! А просьба больной жены — это так, мелочь, которая вылетает из головы! Говорю ещё раз, чтобы ты это запомнил: больше не твой личный секретарь, Вадим. Разбирайся сам.
Она откинулась обратно на подушки, тяжело дыша. Не от слабости. От гнева, который сжёг все её силы. Она смотрела в потолок, и по тому, как Вадим молча и растерянно поставил бутылку на комод, она поняла: он не услышал. Он не понял ничего. Он решил, что это просто температурный бред.
Несколько секунд он просто смотрел на неё, как на внезапно заговоривший предмет мебели. В его взгляде не было вины или раскаяния, только чистое, незамутнённое удивление. Он действительно не понимал. Затем его лицо медленно начало твердеть, а уголки губ поползли вниз. Он прошёл к комоду, взял одну из запотевших бутылок и демонстративно, с лёгким щелчком, открыл её о край столешницы. Сделал большой глоток, не сводя с Ольги глаз.
— Ты закончила? — спросил он, вытирая губы тыльной стороной ладони. — Вечно ты из мелочи трагедию делаешь. Ну забыл, с кем не бывает? Ты думаешь, я на работе в потолок плюю? У меня голова забита вещами поважнее, чем твои бумажки. Завтра заберу, ничего с ней не случится.
Его слова упали в раскалённое пространство комнаты, как капли воды на горячую сковородку. Они не потушили огонь, а лишь заставили его зашипеть с новой силой. Ольга приподнялась на локтях, чувствуя, как от этого простого движения у неё темнеет в глазах. Но тьма отступала перед обжигающей ясностью её гнева.
— Поважнее? — переспросила она. Её голос больше не был громким. Он стал тихим, вкрадчивым и оттого ещё более зловещим. — Что, например? Отчёт, который ты сдаёшь раз в месяц? Или совещание, на котором ты делаешь вид, что слушаешь? Это важнее, чем здоровье твоего сына? Эта «бумажка», как ты её называешь, — это результат обследования. От неё зависит, какое лечение ему назначат. Это звено в цепи, Вадим. В цепи, которую тяну в основном я.
Он хмыкнул и сделал ещё один глоток пива. Его поза излучала самодовольство и снисходительность. Он был в своей стихии — здоровый, сильный, правый.
— Опять ты за своё. Цепи, якоря… Я семью обеспечиваю, Оля. Я приношу деньги. Это, по-твоему, ничего не значит? Или ты думаешь, эти деньги на деревьях растут? Я прихожу домой, чтобы отдохнуть, а не выслушивать твои вечные претензии. Что я не так гвоздь забил, не там чашку поставил, забыл какую-то твою очередную сверхважную ерунду.
Он говорил, а она смотрела на него и видела не мужа, а чужого, самоуверенного мужчину, который искренне считал, что его вклад в семью измеряется исключительно в купюрах. Он не видел, не хотел видеть ту гигантскую, невидимую работу, которая делала его жизнь такой комфортной. Он не видел, как она, словно паук, плела сложнейшую паутину из сотен мелких дел, чтобы их семейный механизм не развалился.
— Обеспечиваешь? Хорошо. Тогда представь, что за всё, что я делаю, тебе пришлось бы платить, — она говорила медленно, чеканя каждое слово, чтобы оно дошло до его сознания, затуманенного пивом и эгоизмом. — Заплати личному повару за завтрак, обед и ужин. Заплати клининговой компании за ежедневную уборку. Заплати личному секретарю за то, что он помнит все твои встречи и даты. Заплати няне, которая забирает сына из школы и делает с ним уроки. Заплати психологу, который выслушивает твои жалобы на начальника. Заплати…
— Да что ты несёшь?! — он перебил её, его лицо начало багроветь. — Ты моя жена, а не прислуга! Это твои обязанности!
Вот оно. Ключевое слово. Обязанности. Её. Не их общие. Её. В этот момент Ольга поняла всю тщетность этого разговора. Он не притворялся. Он действительно так думал. Она была для него функцией. Удобной, бесплатной функцией, которая внезапно дала сбой и начала качать права.
— Нет, Вадим, — она покачала головой, и это движение далось ей с огромным трудом. — Это была моя работа. И сегодня я с неё уволилась.
Она отвернулась к стене, давая понять, что разговор окончен. Она больше не хотела тратить на него ни капли своих сил, ни глотка воздуха. Она лежала и слушала, как он раздражённо сопит за спиной, как звякает бутылка, которую он ставит на комод. Он постоял ещё с минуту, ожидая, видимо, продолжения. Не дождавшись, он развернулся и вышел из комнаты. Он думал, что последнее слово осталось за ним. Он думал, что она просто капризничает из-за болезни. Он даже не догадывался, что это было не окончание скандала. Это было объявление войны.
Ночь прошла в тяжёлом, липком забытьи. Ольга то проваливалась в жар, то её бил озноб. Вадим спал в гостиной на диване, громко и обиженно. Он не подошёл ни разу — не принёс воды, не проверил температуру. Он отбывал наказание, как ему казалось, за её вчерашний «спектакль». Утром его разбудил не привычный запах кофе, а настойчивый звон собственного будильника, который он обычно игнорировал. В квартире стояла непривычная, вязкая тишина.
Он вошёл в спальню, уже одетый в мятые вчерашние джинсы, и раздражённо дёрнул дверцу шкафа.
— Где моя синяя рубашка? Та, которую ты гладила в понедельник.
Ольга приоткрыла глаза. Лихорадка немного спала, оставив после себя свинцовую слабость и гул в голове. Она посмотрела на него так, будто видела впервые.
— Не знаю. Поищи сам.
Его рука замерла на вешалках. Он обернулся, готовый возмутиться, но что-то в её спокойном, отстранённом взгляде остановило его. Он фыркнул, выдернул из шкафа первую попавшуюся рубашку и начал яростно её застёгивать.
— Егора в школу собрать не забудь, — бросила она ему в спину.
Через десять минут с кухни донеслись звуки катастрофы: грохот кастрюли, раздражённое бормотание Вадима и недовольный голос сына: «Пап, каша опять подгорела!» Ольга лежала, не двигаясь, и слушала эту суетливую, неумелую возню. Она не чувствовала ни злорадства, ни жалости. Она чувствовала лишь пустоту. Словно из неё вынули какой-то важный орган, отвечающий за беспокойство о других.
— Ты сантехнику звонила? Он должен был прийти сегодня, кран посмотреть, — крикнул Вадим из коридора, пытаясь одновременно завязать себе галстук и помочь Егору зашнуровать ботинки.
— Звонила. Вчера, — ровным голосом ответила она.
— И что? Во сколько он придёт? Мне нужно на работу не опоздать!
— Я болею, Вадим. Я не помню.
Он ничего не ответил, лишь громко хлопнул входной дверью. Весь день телефон, лежавший на тумбочке, молчал. Вадим не звонил. Раньше он мог набрать её по пять раз на дню: спросить, что купить в магазине, уточнить, оплатила ли она интернет, напомнить ему, чтобы он не забыл заехать на мойку. Сегодня он справлялся сам. Или не справлялся. Её это больше не касалось. Она встала, выпила жаропонижающее, съела йогурт и снова легла. Её тело требовало отдыха, а мозг, впервые за долгие годы освобождённый от сотен мелких задач, наслаждался тишиной.
Вечером Вадим вернулся злой, как чёрт. Он буквально влетел в квартиру, швырнув портфель на пол.
— Это что такое было?! — заорал он прямо с порога, направляясь в спальню.
Ольга сидела в кровати, прислонившись к подушкам, и читала книгу. Она выглядела лучше. Бледность осталась, но лихорадочный блеск в глазах сменился холодным спокойствием. Она медленно опустила книгу и посмотрела на него.
— Ты о чём?
— Мне звонил сантехник! Я был на совещании, он орал в трубку, что прождал полчаса под дверью! Почему ты мне не сказала, что договорилась на три часа? Я выглядел как полный идиот перед начальством!
Она не вздрогнула. Ни один мускул не дрогнул на её лице.
— Я же сказала тебе вчера. Разбирайся сам. Это включает в себя и звонки сантехнику, и память о встречах.
Он смотрел на неё, и в его глазах ярость боролась с растерянностью. Он начал понимать, что это не просто каприз. Это была не обида, которую можно загладить цветами или походом в ресторан. Это был сбой системы. Его личной, идеально отлаженной системы жизнеобеспечения, которая вдруг отказалась работать.
— То есть ты это специально сделала? — в его голосе прозвучало недоверие. — Ты решила мне отомстить?
— Нет, — спокойно ответила Ольга, снова поднимая книгу. — Я просто перестала работать твоим секретарём. Добро пожаловать во взрослую жизнь. Тебе здесь не понравится.
Прошло два дня. Два дня странной, густой тишины, нарушаемой лишь бытовыми звуками. Ольга почти оправилась от болезни. Температура спала, оставив после себя лишь лёгкую слабость, которая, впрочем, была почти приятной на фоне той огненной ломоты. Она двигалась по квартире спокойно и размеренно, занимаясь только собой и сыном. Она готовила простую еду для них двоих, читала Егору книги, проверяла его уроки. Мир Вадима, который раньше был эпицентром её вселенной, теперь существовал где-то на периферии, как шум машин за окном. Она его видела, слышала, но не взаимодействовала.
Он ходил по дому, как неприкаянный призрак. Его рубашки были мятыми, он не мог найти свои носки, питался бутербродами и злился. Злился на весь мир, но больше всего — на неё. За её спокойствие. За её отстранённость. Он ждал, что она сломается, что этот бойкот закончится, и всё вернётся на круги своя. Он ждал кульминации, скандала, после которого можно будет выпустить пар и снова зажить по-старому. И кульминация наступила.
В пятницу вечером он вернулся домой раньше обычного. Ольга сидела в гостиной и помогала Егору со скворечником для урока труда. Вадим не вошёл — он ввалился в комнату. Лицо его было бледным, с красными пятнами на щеках, а глаза лихорадочно блестели. Он швырнул ключи на столик с такой силой, что они отскочили и упали на пол.
— Сегодня была годовщина свадьбы моих родителей, — сказал он глухим, сдавленным голосом. Егор вздрогнул и посмотрел на отца.
Ольга медленно подняла на него глаза. В её взгляде не было ни удивления, ни сочувствия. Лишь холодное, бесстрастное ожидание.
— Мне сейчас звонила мать. Она кричала. Так кричала, что я еле разобрал слова. Спрашивала, почему мы её не поздравили. Почему единственный сын забыл про их сорокалетие. Я выглядел не просто как идиот, Оля. Я выглядел как неблагодарная сволочь. А знаешь почему? Потому что ты даже не напомнила! Ты знала и специально промолчала!
Он говорил громко, срываясь на визг, и в его голосе смешались ярость, обида и унижение. Он нашёл виноватого. Он нашёл причину своего позора, и эта причина сидела прямо перед ним.
— Егор, иди к себе в комнату, пожалуйста, — мягко сказала Ольга, не сводя глаз с мужа. Сын, испуганно глянув на отца, быстро собрал детали и скрылся за дверью.
Когда шаги затихли, Ольга отложила молоток и посмотрела на Вадима.
— А почему я должна была помнить дату свадьбы твоих родителей? — спросила она тихо, но каждое слово было острым, как осколок стекла.
— Что? — он опешил. — Потому что ты всегда это делала! Ты всегда покупала подарки, подписывала открытки, звонила им!
— Верно. Я это делала. А ещё я записывала тебя к стоматологу, потому что у тебя самого не доходили руки. Я покупала лекарства для твоей спины, потому что ты забывал название. Я заказывала стол в ресторане, чтобы отметить годовщину нашего знакомства, потому что ты бы вспомнил о ней в лучшем случае к ночи. Я делала всё то, что взрослый, дееспособный мужчина должен делать сам. Я была твоим внешним жёстким диском, Вадим. Твоей персональной системой оповещения.
Она встала. В ней больше не было ни капли слабости. Она стояла прямо, глядя ему в глаза, и он впервые увидел её не как жену, а как абсолютно чужого человека.
— Ты думаешь, твой вклад — это деньги? Нет. Твои деньги — это просто плата за аренду половины квартиры и еду. Всё остальное — комфорт, порядок, предсказуемость, твой безупречный имидж заботливого сына и внимательного мужа — всё это создавала я. Бесплатно. Просто потому, что любила. Но ты не просто перестал это ценить. Ты решил, что так и должно быть. Что я — функция. И когда функция дала сбой, ты взбесился. Ты не мужа потерял, Вадим. Ты потерял систему жизнеобеспечения. А теперь, будь добр, разберись сам. Окончательно.
Она не кричала. Она говорила ровно, почти безэмоционально, и от этого её слова звучали как приговор. Он стоял посреди комнаты, раздавленный и опустошённый, и впервые в жизни отчётливо понял, что он один. Абсолютно один в мире, который, как оказалось, он совершенно не умеет организовывать. Ольга развернулась и пошла в комнату к сыну, оставив его стоять в оглушительной тишине разрушенного им же самим уюта…
