— Катя, ну сколько можно повторять? — голос Анны Степановны был ровным, но в нём звенела стальная нотка, знакомая Кате до тошноты. Эта нотка всегда появлялась, когда свекровь начинала говорить о порядке и чистоте. — Ты же видишь, пыль на полках. Я вчера все сама протёрла, но сегодня уже снова лежит. Ты что, не можешь протереть? Или это только моя обязанность, пока ты тут отдыхаешь?
Катя закатила глаза. Опять. Каждый день одно и то же. Уборка, порядок, пыль, крошки на столе, немытая чашка в раковине. Будто у неё других дел нет, кроме как ходить по дому с тряпкой.
— Анна Степановна, я с ребёнком гуляла, — начала она, пытаясь сохранить спокойствие. — Мы только что пришли, он капризничает, хочет есть. У меня руки не доходят сразу до каждой мелочи. Да и вообще, это же не операционная, чтобы тут стерильно было. Мы живые люди.
— Не операционная, это точно, — свекровь сложила руки на груди, её взгляд скользнул по прихожей, задержался на паре Катиных туфель, небрежно брошенных у порога, на детской коляске, которая занимала полпрохода. — Но и не свинарник, дорогая моя. У нас тут чистота всегда была. И будет. И если ты не можешь поддерживать порядок, значит, ты просто не хочешь. Или не умеешь.
Катя почувствовала, как к горлу подступает ком раздражения, горячий и едкий. Эти постоянные намёки на её неаккуратность, на её «неправильность», на то, что она не соответствует негласным стандартам свекрови. Она же старается! Она же с ребёнком сидит, который требует внимания двадцать четыре часа в сутки, она готовит, она стирает, она пытается хоть как-то наладить быт в этом чужом для неё доме! А ей всё равно прилетает. Каждый день. За каждую мелочь.
— Я не понимаю, что вы от меня хотите, — голос Кати стал громче, в нём уже не было попытки сдержаться, только откровенное раздражение. — Я что, должна тут с тряпкой ходить двадцать четыре часа в сутки, пока ребёнок сам себя развлекает? Или мне вообще не выходить из дома, чтобы не приносить пыль с улицы?
Анна Степановна медленно кивнула, её губы сложились в тонкую ниточку, а глаза сузились. В них читалось что-то холодное и расчётливое.
— Я хочу, чтобы ты уважала чужой дом, Катя. И чужие правила. Или ты забыла, что ты здесь не на правах хозяйки? Что это не твоя квартира, и ты здесь лишь гостья, причем временная?
Катя замерла. Это был удар ниже пояса. Самый болезненный. Она знала, что свекровь имела в виду. Прописка. Временная регистрация, которую Анна Степановна сделала ей, чтобы «не было проблем». Это было постоянным напоминанием о её статусе, о том, что она здесь чужая, что она не имеет никаких прав, кроме тех, что ей милостиво предоставили.
— Напоминаю, ты всё ещё живёшь у нас по моей милости, не на правах хозяйки, — свекровь произнесла это спокойно, почти нараспев, словно читала нотацию. Каждое слово было чётко выверено, каждое несло в себе скрытый упрёк и унижение.
В этот момент из комнаты вышел Олег, муж Кати. Он только что проснулся, волосы растрёпаны, глаза ещё сонные. Он вышел в коридор, потирая глаза, и тут же наткнулся на напряжённую сцену. Увидев красное лицо Кати и каменное выражение лица матери, он нахмурился.
— Что тут происходит? — спросил он, его голос был ещё хриплым ото сна. — Опять?
Слова свекрови, её спокойный, уничижительный тон, окончательно вывели Катю из себя. Она почувствовала, как кровь приливает к лицу, как внутри всё взрывается, словно бомба замедленного действия, которая ждала своего часа.
— Да мне эта прописка даром не нужна! — вспылила Катя, её голос сорвался на крик. Она повернулась к Олегу, её глаза метали молнии, полные обиды и ярости. — Слышишь, Олег?! Даром! Я здесь не из-за неё! Я здесь из-за тебя! Из-за нашей семьи! Из-за того, что у нас ребёнок! А не из-за того, что мне какая-то там прописка нужна, чтобы в поликлинику ходить!
Она махнула рукой в сторону свекрови, которая стояла с каменным лицом, не проронив ни слова, лишь наблюдая за её истерикой с каким-то странным, почти научным интересом.
— Мне надоели эти постоянные упрёки! Эти намёки! Эти бесконечные придирки! Я здесь не рабыня! Я твоя жена! Я мать твоего ребёнка! А не уборщица и не прислуга!
Олег стоял, растерянный, переводя взгляд с матери на жену. Он не успел ничего сказать, не успел даже понять, что происходит. Катя, не дожидаясь ответа, резко развернулась и ушла в комнату, с силой захлопнув за собой дверь. Звук был таким, что вздрогнули даже стены, а ребёнок в комнате испуганно заплакал.
Полтора года назад, когда Катя с Олегом поженились, всё казалось таким простым и радужным.
Катя, молодая, полная энергии и оптимизма, верила в их общее будущее, в то, что они смогут преодолеть любые трудности. У них не было своего жилья, и Олег предложил пожить у его мамы, Анны Степановны. «Временно, — говорил он, успокаивая её сомнения, — пока подкопим на съёмную квартиру. Мама не против, она одна живёт, ей даже веселее будет, да и нам подспорье». Катя тогда согласилась. Что такого? Полгода-год, максимум, а потом своё жильё, своя независимость. Она представляла, как они будут обустраивать своё собственное гнёздышко.
Анна Степановна, надо отдать ей должное, встретила их радушно. Сразу же предложила сделать Кате временную регистрацию. «Чтобы проблем не было, — объяснила она с заботливым видом. — С поликлиникой, с детским садом, когда малыш подрастёт. Сейчас без прописки никуда». Катя была благодарна. Это казалось таким простым и нужным шагом, проявлением заботы со стороны свекрови.
Первые месяцы всё шло спокойно. Катя старалась, помогала по дому, готовила, убирала, стараясь угодить свекрови. Анна Степановна, казалось, была довольна, хвалила Катю за кулинарные способности, за чистоту. Они даже находили общие темы для разговоров, обсуждали сериалы, рецепты, новости. Катя думала: «Как мне повезло со свекровью!»
Но потом, постепенно, что-то начало меняться. Незаметно, как вода точит камень, как незаметно накапливается усталость. Катя, привыкшая к самостоятельной жизни, начала чувствовать себя полноправной хозяйкой и в этом доме. Она стала высказываться о быте, о том, как лучше расставить мебель, какие шторы повесить, что приготовить на ужин.
Сначала это были безобидные предложения, высказанные в форме вопроса, но потом они превратились в уверенные указания. Она могла командовать Олегом, что ему делать, а чего не делать, могла вмешиваться в личное пространство свекрови, например, перекладывать её продукты в холодильнике, на полках в ванной или даже в её собственной комнате, если ей казалось, что «так будет удобнее».
— Анна Степановна, ну зачем вы столько хлеба купили? Он засохнет! — могла заявить Катя, хотя хлеб был куплен на деньги свекрови, и это было её личное дело, сколько хлеба покупать. — Мы столько не съедим, это же перевод продуктов!
— Олег, ну сколько можно сидеть за компьютером? — кричала она мужу из кухни, хотя свекровь в это время уже накрывала на стол, а Олег только что пришёл с работы. — Помоги мне с ужином! Или ты думаешь, я одна должна тут всё делать?
Анна Степановна терпела. Она молчала, лишь изредка бросая на Катю долгий, оценивающий взгляд, в котором читалось что-то среднее между удивлением и недовольством. Она не хотела портить отношения с сыном, понимала, что он любит Катю, и не хотела быть причиной их ссор.
Ей казалось, что Катя просто молода, неопытна, что ей нужно время, чтобы привыкнуть к совместному быту, и со временем всё поймёт. Она надеялась, что Катя остепенится, станет мудрее. Но Катя, казалось, понимала всё по-своему, воспринимая молчание свекрови как знак согласия или, что ещё хуже, как слабость.
Катя сидела в комнате, тяжело дыша, и её сердце всё ещё колотилось от злости и несправедливости. Как она смеет?! Эта старая карга! Напоминать ей про какую-то прописку! Будто она здесь милостыню просит, будто она какая-то бездомная, которой оказали великое одолжение!
Она считала, что живёт в доме мужа. А значит, это и её дом тоже. И она имеет полное право чувствовать себя здесь хозяйкой, распоряжаться, как ей удобно, устанавливать свои правила. Она же жена Олега! А Олег – сын Анны Степановны. Значит, по логике вещей, она здесь не чужая, а полноправный член семьи, который имеет право голоса и с которой должны считаться.
Её раздражали эти «намёки» свекрови. Любое напоминание о её статусе, о том, что она здесь «не хозяйка», вызывало у неё приступ ярости, словно ей указывали на её место.
Она же не пришла сюда жить на всём готовом! Она работала, она ребёнка воспитывает, она вкладывается в эту семью, в этот быт! А ей всё равно тычут в нос этой пропиской, как будто она какая-то неблагодарная нахлебница.
Фразу про прописку она восприняла как личное унижение, как попытку поставить её на место, показать, кто здесь главный. Это было не просто замечание, это была пощёчина её самолюбию. И она не могла сдержаться, вспылила. Ну и что? Имеет право! Она же не робот, чтобы всё терпеть, чтобы молчать и кивать в ответ на каждое унижение.
О последствиях она не думала ни секунды. Ну, что может случиться? Выгонят её, что ли? Да никогда! Олег не позволит. Он же её любит, он её муж. И ребёнок у них. Куда они денутся?
Она была абсолютно уверена, что «всё равно никто её не выгонит». Это просто слова, сказанные сгоряча, в пылу ссоры. Анна Степановна поворчит, пообижается, может быть, даже пару дней не будет с ней разговаривать, а потом всё равно смирится. Она же не хочет, чтобы её сын страдал, чтобы он жил в постоянных ссорах. А Олег без Кати не сможет, он же её любит.
Катя лежала на кровати, глядя в потолок, и в голове у неё крутились мысли о том, как она завтра утром покажет свекрови, кто здесь главная. Она будет ещё более вызывающей, ещё более независимой. Пусть знает своё место и не лезет не в свои дела. Она даже представляла, как свекровь будет ходить по струнке, боясь её гнева.
После скандала Анна Степановна ничего не сказала. Ни слова. Она просто молча ушла в свою комнату, закрыв за собой дверь. Ни звука, ни шороха. Эта тишина была ещё страшнее, чем любой крик.
На следующий день утром она тоже молча вышла из квартиры, как обычно, по своим делам, даже не взглянув в сторону Кати. Катя почувствовала лёгкое торжество. Ну вот, испугалась. Поняла, что с ней шутки плохи, и что она не позволит себя унижать.
Два дня Катя чувствовала себя победительницей. Свекровь вела себя тихо, почти незаметно. Не делала замечаний, не вмешивалась в их жизнь, не критиковала.
Катя даже начала думать, что всё наладилось, что она наконец-то поставила свекровь на место, и теперь они смогут жить спокойно. Она даже позволяла себе снисходительно улыбаться, когда видела свекровь, занятую своими делами.
На третий день Анна Степановна вернулась домой после обеда. В руках у неё была плотная папка с документами. Она прошла на кухню, где Катя пила чай, просматривая ленту новостей в телефоне, и спокойно села за стол напротив неё.
— Катя, — произнесла Анна Степановна, и её голос был абсолютно бесстрастным, как будто она читала отчёт. В нём не было ни злости, ни обиды, только холодная констатация факта. — Я была в МФЦ. Подала заявление на снятие тебя с временной регистрации.
Катя выронила кружку. Она разбилась об пол, рассыпав осколки по всей кухне и обдав её ноги брызгами горячего чая. Но она даже не почувствовала ожога.
— Что?! — Олег, который сидел в соседней комнате и играл с ребёнком, услышал грохот и крик. Он тут же прибежал на кухню, его лицо было искажено недоумением и страхом.
— Что ты сказала, мама?! — Олег посмотрел на мать, его лицо было бледным, а глаза расширились от ужаса.
— То, что слышал, сынок, — Анна Степановна спокойно кивнула, даже не моргнув. — С сегодняшнего дня Катя здесь не зарегистрирована. И, соответственно, ключи от квартиры ей больше не предоставляются. Это мой дом, и я решаю, кто в нём живёт.
Она достала из папки несколько бумаг. Заявление, справку о снятии с учёта, копию выписки из домовой книги. Положила их на стол перед оцепеневшими Катей и Олегом.
— Олег, — Катя схватила мужа за руку, её глаза были полны ужаса, а голос дрожал. — Она не может! Она не имеет права! Это же незаконно!
Олег повернулся к матери, его голос был полон мольбы.
— Мама, ну как же так?! Ты что делаешь?! У нас ребёнок! Куда мы пойдём?! На улице останемся?!
— Куда пойдёте? — Анна Степановна подняла брови, и в её глазах мелькнула тень торжества. — Туда, куда Катя захочет. Она же сказала, что ей эта прописка даром не нужна. Что она здесь не из-за неё. Что она не на правах хозяйки. Ну вот. Теперь она здесь и не на правах зарегистрированного лица, и не на правах гостьи.
Олег начал уговаривать мать, его голос дрожал, он почти плакал.
— Мама, ну пожалуйста! Ну это же сгоряча было сказано! Ну прости её! Она не хотела! Она просто… просто вспылила!
Анна Степановна посмотрела на сына, потом на Катю, которая стояла, бледная, с трясущимися руками, не в силах произнести ни слова.
— Уважаю тех, кто умеет отвечать за свои слова, — твёрдо произнесла свекровь, её голос был холоден, как лёд. — Катя сказала, что ей прописка не нужна. Я ей поверила. И сделала так, как она хотела. Я лишь исполнила её желание.
Она встала из-за стола, её движения были размеренными и спокойными.
— У вас есть двадцать четыре часа, чтобы собрать вещи. И съехать. Я не хочу больше видеть вас в своём доме.
Олег пытался найти хоть какое-то временное пристанище, звонил друзьям, знакомым, бывшим одноклассникам. Ночёвки по разным квартирам превратились в кошмар. С маленьким ребёнком, который постоянно плакал, это было невыносимо. Они спали на полу, на диванах, в душных комнатах, где не было места даже для коляски. Вещи были свалены в кучу, еда готовилась на скорую руку, а о нормальном сне можно было только мечтать.
Катя не могла найти жильё по их доходам. С маленьким ребёнком и без регистрации арендодатели отказывались сдавать квартиры. Никто не хотел связываться с семьёй, у которой нет прописки, да ещё и с младенцем, который, как правило, создаёт шум и беспорядок.
— Извините, но у нас строгие правила, — говорили им по телефону, вежливо, но твёрдо. — Только с постоянной регистрацией. И без детей. Мы не сдаём семьям с маленькими детьми, это слишком хлопотно.
Конфликты с мужем стали ежедневными, перерастая в настоящие скандалы. Олег был зол, измотан, его нервы были на пределе. Его мать не разговаривала с ним, не отвечала на звонки, игнорировала его сообщения. Он чувствовал себя виноватым перед ней, но ещё больше – перед своей семьёй, которую он не мог обеспечить жильём, нормальными условиями для жизни.
— Это всё из-за тебя! — кричал он Кате, его лицо было искажено злостью и отчаянием. — Из-за твоих дурацких слов! Из-за твоей гордости! Из-за того, что ты не могла просто промолчать!
Катя огрызалась в ответ, её голос был полон обиды, но в глубине души она понимала, что он прав. Она виновата, но не признавала этого вслух. Гордость не позволяла ей опустить голову, признать своё поражение.
— А ты что, не мог свою мать уговорить?! — отвечала она, переходя на крик. — Ты же мужик! Ты должен был нас защитить! А ты просто стоишь и смотришь, как нас выгоняют!
Но Олег уже не слушал. Он был измотан, зол, и чувствовал себя преданным. Он видел, как его жизнь рушится.
Катя быстро поняла: фраза, сказанная сгоряча, обошлась слишком дорого. Она потеряла не только крышу над головой, но и покой, и стабильность, и даже, кажется, доверие мужа. Её гордость, которая казалась ей такой важной, теперь обернулась против неё.
Она смотрела на своего плачущего ребёнка, на усталое лицо Олега, и понимала, что назад дороги уже нет. Анна Степановна была непреклонна. И жизнь, безжалостная и реалистичная, преподала ей урок, который она запомнит надолго, урок о цене слов и последствиях собственной гордыни.
