— Петь, сделай потише, пожалуйста.
Голос был чужим, хриплым и слабым, он с трудом продрался сквозь ватную пелену, застилавшую горло. Лариса стояла в дверном проёме спальни, придерживаясь рукой за косяк, чтобы не качнуться. Голова была чугунным шаром, наполненным горячим песком. Каждый удар сердца отдавался в висках глухим, набатным гулом. Тело под тонким домашним халатом то горело, то проваливалось в липкий, ознобный холод. Кожа на руках и лице стала болезненно-чувствительной, даже трение о собственную одежду казалось пыткой наждачной бумагой.
Из гостиной, залитой сине-оранжевыми вспышками экрана, нёсся грохот. Стены спальни не спасали. Они вибрировали, пропуская сквозь себя низкочастотный гул взрывов, который отдавался прямо в грудной клетке. За ним следовал сухой, частый треск автоматных очередей и визг шин, ввинчивающийся в мозг раскалённым сверлом. Пётр, развалившись на диване с ногами на журнальном столике, даже не повернул головы. Он был полностью поглощён зрелищем.
— Петя, я не могу уснуть. У меня температура под сорок, — повторила она, делая шаг в комнату. Пол под босыми ногами был ледяным, но ломота в костях заглушала это ощущение.
Вот теперь он отреагировал. Медленно, с явной неохотой, он оторвал взгляд от экрана. Посмотрел на неё так, будто она была назойливой мухой, мешающей ему наслаждаться едой. В его взгляде не было ни капли сочувствия. Только глухое раздражение.
— Лар, ну не начинай. Я отпахал смену, имею право отдохнуть? Иди в спальню, выпей таблетку и лечись.
— Я выпила. Мне плохо. От этого шума голова просто раскалывается. Я прошу тебя, сделай тише. Посмотришь завтра, — её слова тонули в очередной канонаде, донёсшейся из динамиков.
— Завтра я снова буду на работе. Мне нужна разрядка, понимаешь? Я устал, — он произнёс это слово — «устал» — с таким весом, будто таскал вагоны, а не перекладывал бумаги в тёплом офисе. Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
Лариса смотрела на его затылок. Она вспомнила, как всего месяц назад он слёг с обычным гриппом. Температура тридцать семь и восемь превратила его в умирающего страдальца. Она ходила на цыпочках, разговаривала шёпотом. Бульоны, морсы, смена компрессов на лбу каждые полчаса. Она отменила встречу с подругами, потому что ему «было одиноко и страшно». Он требовал полного покоя, и телевизор в доме не включался четыре дня. Сейчас же её сорокаградусная лихорадка была для него не более чем досадной помехой его вечернему отдыху.
— Пётр, я не придумываю. Пожалуйста, — она сделала ещё один шаг, и мир качнулся. Перед глазами на секунду всё поплыло.
Это было ошибкой. Её настойчивость он воспринял как вызов. Как посягательство на его священное право отдыхать. С коротким, злым фырканьем он наклонился, схватил со столика пульт. Лариса с надеждой подумала, что он всё-таки её услышал. Но его палец с силой вдавил кнопку с плюсом. Ещё раз. И ещё.
Волна звука ударила в неё, как физический толчок. Рёв моторов, крики и грохот взрывов стали почти невыносимыми. Теперь они не просто проникали в спальню — они вышибали из неё остатки воздуха. Это было уже не просто пренебрежение. Это был жест. Декларация. Демонстрация того, чья усталость важнее и чьи потребности являются приоритетом в этом доме.
Лариса замерла. Она смотрела на него, на его расслабленную позу на диване, на его увлечённое лицо, освещаемое всполохами экранной войны. И в этот момент что-то изменилось. Лихорадочный туман в голове не рассеялся, но сквозь него проступила одна простая, ледяная мысль, острая, как осколок стекла. Просить было бесполезно. Объяснять — бессмысленно. С ним нельзя было договориться. С ним можно было только воевать. Она молча развернулась и, уже не шатаясь, твёрдым, размеренным шагом пошла обратно в спальню. Не лечиться. Не спать. Думать.
Она не лежала. Она сидела на краю кровати, прямая, как натянутая струна, и слушала. Грохот из гостиной перестал быть пыткой. Он превратился в саундтрек. В метроном, отсчитывающий последние секунды старой жизни. Каждый взрыв, каждый выстрел был не просто звуком — это был аргумент в пользу того, что она собиралась сделать. Она не пыталась уснуть, лихорадка и ломота в теле стали фоном, неприятным, но уже не главным. Главным было это новое, холодное, как сталь, чувство, родившееся из унижения.
Она ждала. Недолго. Музыка внезапно стихла в середине особо яростной перестрелки. Тишина, наступившая так резко, оглушила сильнее, чем шум. Затем послышался скрип диванных пружин — Пётр поднял своё грузное тело. Шаги. Звякнула открывалка о горлышко бутылки. Хлопнула дверца холодильника на кухне. Это был её шанс. Идеальный.
Она не шла — она скользила. Босые ступни бесшумно касались холодного ламината. Тело, ещё час назад казавшееся предательски слабым, теперь двигалось с хищной, выверенной точностью. Адреналин, смешанный с жаром болезни, сотворил странную вещь: он не вылечил, но заморозил боль, отодвинул её на второй план, оставив лишь кристально чистую цель. Коридор. Электрический щиток у входной двери. Её пальцы, не дрогнув, нашли нужные тумблеры. Короткий, сухой щелчок, и вся квартира погрузилась в абсолютную, непроглядную тьму. Умер гул холодильника, погасли индикаторы на бытовой технике.
— Какого чёрта?! — донёсся из кухни возмущённый голос Петра, а затем глухой удар и сдавленное ругательство. Он наткнулся на стул.
У неё было от силы тридцать секунд. Не оборачиваясь, она метнулась в гостиную. Комната была не совсем тёмной — в большое окно проникал тусклый оранжевый свет уличных фонарей, превращая мебель в гротескные, бесформенные тени. Глаза, привыкшие к темноте спальни, видели достаточно. Вот он, алтарь его отдыха — огромный телевизор на тумбе. Рядом, на компьютерном столе — системный блок, его второй портал в миры, где он был сильным и важным. Она опустилась на колени за тумбой. Её руки двигались быстро и точно, как у сапёра. Она знала расположение каждого провода. Пальцы нащупали толстый, упругий кабель питания телевизора, с силой выдернули вилку из удлинителя. Затем — второй, от системного блока.
В коридоре послышалась возня, шарканье ног и бормотание Петра, который пытался найти дорогу к щитку. Лариса, с двумя чёрными «змеями» в руке, метнулась обратно. Она не стала прятать их в спальне — слишком очевидно. Она проскользнула в гардеробную, небольшую тёмную комнату, забитую вещами. В самом дальнем углу стоял старый, забытый чемодан, с которым она когда-то переезжала к нему. Она щёлкнула замками, сунула провода вглубь, под ворох старых свитеров, и захлопнула крышку.
В тот же миг в коридоре снова щёлкнуло, и под потолком вспыхнул свет. Она успела. Вернувшись в спальню, она легла в кровать и накрылась одеялом до самого подбородка, закрыв глаза. Сердце колотилось где-то в горле, гоняя по венам кипящую смесь болезни и триумфа.
Пётр, всё ещё ворча, вернулся в гостиную. Она слышала, как он плюхнулся на диван. Щёлк-щёлк. Щелчки пульта были настойчивыми, злыми. Тишина. Затем снова шаги, уже более тяжёлые, нервные. Он подошёл к телевизору, вероятно, нажимая кнопку на самом корпусе. Тишина. Пауза, во время которой он, очевидно, осматривал провода за тумбой. А потом он подошёл к компьютеру. Щелчок кнопки включения. Тишина.
В этой тишине было что-то новое. Она была плотной, звенящей от нарастающего напряжения. Он понял. Не умом, а каким-то животным, нутряным чутьём он понял, что это не короткое замыкание. Это была диверсия. И он точно знал, кто был диверсантом. Шаги, направленные в сторону спальни, были уже не шаркающими. Они были тяжёлыми, размеренными и полными угрозы. Буря, которую он так любил смотреть на экране, готовилась разразиться прямо в его собственной квартире.
— Отдавай.
Свет из коридора бил в глаза, превращая фигуру Петра в дверном проёме в массивный, угрожающий силуэт. Он не ворвался, он вошёл. Медленно, с тяжестью человека, который пришёл не просить, а забирать своё. Он не смотрел на неё, он смотрел на комнату, будто вычисляя, где она могла спрятать его собственность.
Лариса не шевельнулась. Она лежала под одеялом, и это была её единственная баррикада. Болезнь не отступала, но сейчас к ней примешалось странное, острое, почти приятное возбуждение. Она чувствовала себя охотником, затаившимся в засаде, пока разъярённый зверь ищет его по запаху.
— Ты оглохла? Я сказал, отдай провода, — повторил он, делая шаг к кровати. Его голос был низким и сдавленным, как рычание. — Игры закончились.
Она наконец повернула к нему голову. Лицо горело, глаза слезились от жара, но взгляд был твёрдым и ясным.
— Нет, Петя. Игры только начались, — её хриплый шёпот был отчётливо слышен в напряжённой тишине. — Ложись спать. Ты же устал. Тебе нужна разрядка.
Его лицо окаменело, превратившись в уродливую маску сжатых челюстей. Он понял, что она бьёт его же оружием, его же словами. Это вывело его из себя окончательно.
— Ты совсем больная на голову? Решила в войнушку поиграть? Из-за сраного фильма? Я сейчас всю квартиру переверну, но найду их!
Вот он, тот самый момент. Та точка, после которой пути назад уже не будет. Лариса медленно, рывком села на кровати. Одеяло сползло на колени. Её растрёпанные, влажные от пота волосы прилипли ко лбу, на пылающих щеках горел нездоровый румянец. Она смотрела на него в упор, и в её глазах не было ни страха, ни слабости. Только выжженная дотла ярость.
— Да ты только о себе и думаешь, единоличник! Когда ты болел, я всё делала для тебя, а как я заболела, так ты сразу стал смертельно уставать на работе! С меня хватит!
— Как же ты достала!
— Ты лежал тут, как падишах, с температурой тридцать семь и пять, а я тебе бульончики носила и шёпотом разговаривала! А когда мне хреново так, что я стены не вижу, тебе плевать! Тебе важнее стрелялки свои посмотреть!
Он на мгновение опешил от такой прямой атаки. Он привык, что она уступает, сглаживает углы. Но теперь перед ним сидела не его покладистая жена.
— Не сравнивай! Я мужчина, я работаю, я семью обеспечиваю! Моя усталость — это не твои женские капризы! — рявкнул он в ответ. — Отдай кабели, Лариса. По-хорошему прошу.
— А что будет, если не по-хорошему? Ударишь меня? Давай, попробуй, — она слегка наклонила голову, подставляя ему пылающую щеку. — Покажи, какой ты мужчина.
Это был запрещённый приём, и он сработал. Пётр сжал кулаки, но отступил на шаг. Физическое насилие было той чертой, которую он ещё не переступал. Он начал ходить по комнате. От стены к стене. Тяжёлые шаги отмеряли время их ночной битвы. Он не искал провода. Он пытался сломить её психологически. Он то замолкал, создавая невыносимое давление, то снова начинал говорить, переходя от угроз к неуклюжим попыткам примирения.
— Ну Лар, ну что ты как маленькая. Отдай, и ляжем спать. Завтра всё забудем. Я же не со зла, просто день тяжёлый…
Она молчала, глядя в одну точку. Он снова взрывался.
— Ты пожалеешь об этом! Ты просто не представляешь, как ты об этом пожалеешь! Думаешь, я это так оставлю?
Она молчала. Бледный прямоугольник окна начал медленно наполняться серостью. Проходили часы. Их скандал не был непрерывным воплем. Он был похож на пытку: вспышки ярости сменялись долгими периодами тяжёлого, враждебного молчания, во время которого они просто находились в одной комнате, как два зверя в одной клетке. Он — мечущийся и рычащий. Она — неподвижная, выжидающая, копящая холодную решимость. К утру они оба были вымотаны. Но его измождение было злым и бессильным. А её — спокойным и окончательным. Лихорадка не спала, но она больше не имела значения. Всю ночь, пока он кричал и угрожал, она хоронила их брак. И к рассвету закопала его так глубоко, что откопать уже было невозможно. В ней не осталось ничего — ни любви, ни жалости, ни страха. Только пустота и ясность. Решение было принято.
Рассвет был некрасивым. Не розовая акварель, а мутная, серая взвесь, просачивающаяся сквозь стекло и окрашивающая комнату в цвета больничной палаты. Ночь вымотала их до дна. Пётр перестал ходить по комнате и теперь сидел в кресле, уронив голову на грудь. Он не спал. Его тяжёлое дыхание было единственным звуком в квартире. Лариса всё так же неподвижно сидела на кровати. Лихорадочный жар не спадал, но она его почти не замечала. Внутри неё было тихо и холодно, как в морге. В этой тишине и холоде вызрело решение, твёрдое и гладкое, как речная галька.
Наконец Пётр поднял голову. Его лицо было одутловатым от бессонницы, глаза красные, взгляд тяжёлый и злой. Он посмотрел на неё так, словно она была не человеком, а упрямым, сломавшимся механизмом, который нужно было починить или выбросить. Он сделал последнюю ставку, уверенный, что она сработает.
— Значит, так, — его голос был хриплым и властным. Он говорил медленно, отчеканивая каждое слово. — Я сейчас умоюсь и поеду на работу. Когда я вернусь вечером, мой телевизор и мой компьютер должны работать. Ты меня поняла? Не испытывай моё терпение. Этот цирк пора заканчивать.
Он встал, потянулся, демонстративно хрустнув плечами. Он был уверен, что поставил точку. Что дал ей время «остыть» и «одуматься». Он развернулся и пошёл в сторону ванной, не сомневаясь, что, вернувшись, увидит сломленную и покаявшуюся жену.
Но она не осталась сидеть. Пока он был в ванной, она поднялась. Ноги были ватными, но держали её. Каждый шаг отдавался глухой болью в висках, но она шла твёрдо. Она прошла в гардеробную, опустилась на колени перед старым чемоданом и щёлкнула замками. Запах нафталина и старых вещей ударил в нос. Её пальцы сразу нащупали холодную, гладкую резину двух кабелей. Она вытащила их, поднялась на ноги и пошла в гостиную ждать его.
Когда Пётр вышел из ванной, уже умытый и чуть более свежий, он увидел её. Она стояла посреди гостиной, залитой безжизненным утренним светом. В её руке были провода. На его лице промелькнуло торжество. Он победил. Он знал это. Он даже слегка улыбнулся уголком рта, подходя к ней.
— Вот и умница. Давно бы так, — он протянул руку, чтобы забрать свою добычу.
Но она не отдала. Она посмотрела на два кабеля в своей руке. Затем, очень медленно и демонстративно, она разжала пальцы, и один из проводов, более толстый, от телевизора, упал на пол с глухим шлепком. В её руке остался только один, от компьютера. Она шагнула к нему и вложила этот кабель в его протянутую ладонь.
— Это твоё, — сказала она. Её голос был совершенно спокойным, почти безжизненным. Лихорадка выжгла из него все интонации.
Пётр ошарашенно посмотрел на провод в своей руке, потом на тот, что лежал на полу, потом на неё. До него начало медленно доходить.
— А второй? Ты что творишь? — в его голосе прорезалось недоумение.
— Компьютер твой. Ты покупал его до нашей свадьбы, — так же ровно, как будто зачитывала инструкцию, произнесла она. — Квартира моя. Телевизор мой. Вся мебель и техника в этом доме — мои. Я отдала тебе твою вещь.
Он застыл, глядя на неё, и в его глазах наконец-то отразился не гнев, а настоящий, животный ужас осознания. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, возразить, закричать, но она его опередила.
— У тебя есть десять минут, — её пустые глаза смотрели сквозь него. — Собери свои вещи. Только одежду. Через десять минут ты должен выйти из моей квартиры.
Это было сказано так просто и так окончательно, что любые слова застряли у него в горле. Вся его ночная ярость, его ультиматумы, его уверенность в собственной правоте — всё это рассыпалось в прах перед её ледяным спокойствием. Он стоял посреди своей бывшей гостиной, в своей бывшей жизни, и всё, что у него осталось от неё — это бесполезный кусок чёрного провода в руке. Он посмотрел на неё, потом на кабель, потом снова на неё, и понял, что перед ним стоит совершенно чужой человек. Человек, который только что вынес ему приговор и уже приступил к его исполнению. Из спальни донёсся звук открываемой дверцы шкафа, где лежали его вещи. Она не ждала его ответа. Она просто начала вычёркивать его из своей жизни…
