— Оленька, ты пришла! А я уже ужин разогрел, стол накрыл. Садись, ты, наверное, с ног валишься.
Егор встретил её в коридоре, суетливо забирая из рук тяжёлую сумку. Его показная забота, слишком старательная, слишком громкая, ударила по Ольге сильнее, чем вечерний холод, от которого она только что вошла в тепло квартиры. Она молча стянула сапоги, чувствуя, как ноют затёкшие ноги. Двенадцать часов на ногах в продуктовом, потом ещё четыре — мыть полы в офисном центре на другом конце города. Она уже не чувствовала усталости, она сама была этой усталостью. Казалось, запах хлорки и чужой грязи въелся в её кожу, в волосы, в самую душу.
Он провёл её на кухню. На столе, накрытом чистой скатертью, стояли две тарелки с дымящейся гречкой и котлетами. Всё было до смешного идеально, как на картинке из журнала о счастливой семейной жизни. Слишком идеально для их квартиры, где каждая вещь несла на себе отпечаток вечной экономии и борьбы. Егор порхал вокруг, пододвигал стул, наливал в кружку чай. Его движения были резкими, порывистыми, в них не было спокойной уверенности хозяина, а лишь нервное желание угодить, заслужить прощение за грех, который ещё не был раскрыт.
— Как Тимошка? — спросила Ольга, механически поднося ко рту вилку. Голос был сиплым, чужим.
— Всё хорошо, спит. Температуру мерил час назад — тридцать шесть и семь. Я ему сказку почитал, он и отрубился, — отчитался Егор, садясь напротив. Он не ел, только смотрел на неё своей выжидающей, заискивающей улыбкой, которая не затрагивала глаз.
Ольга кивнула. Тимошка. Их маленький, хрупкий мир вращался вокруг него. Вокруг его кашля по ночам, вокруг его бледного личика, вокруг назначений врачей, которые стоили как крыло от самолёта. На старом комоде в спальне, как на алтаре, стояла простая деревянная шкатулка. В ней лежала их общая вера, их единственный шанс — пачки денег, перетянутые аптечными резинками. Каждый рубль в этой шкатулке был пропитан её потом, её бессонными ночами, её унизительными просьбами взять дополнительную смену. Это была пульсирующая надежда, которую она растила, отказывая себе во всём.
Егор заёрзал на стуле, начал что-то говорить про цены, про соседа, про дурацкий сериал по телевизору. Он заполнял тишину словами, как засыпают яму мусором. Ольга почти не слушала, ковыряя вилкой остывшую котлету. Она просто хотела тишины, но в этой квартире тишина давно стала синонимом тревоги. Его молчание всегда было страшнее его слов. Сегодня он был необычайно болтлив, и это напрягало ещё сильнее. Взгляд его то и дело соскальзывал на телефон, лежавший на столе экраном вниз. Он будто проверял, на месте ли его тайна.
Доев половину, Ольга отодвинула тарелку. Больше не лезло. Нужно было позвонить врачу, уточнить время приёма на следующей неделе. Она дотянулась до своей сумки, достала старенький смартфон. Нажала на кнопку — экран не загорелся. Батарея села окончательно и бесповоротно, как и её силы.
— Егор, дай свой телефон, мой сел. Мне нужно врачу набрать, уточнить по приёму.
Он на долю секунды замер. Всего на миг, но этого было достаточно, чтобы холодная игла тревоги пронзила тупую усталость Ольги. Его улыбка дрогнула, стала стеклянной. Затем он слишком поспешно, слишком услужливо схватил свой аппарат и протянул ей через стол.
— Да, конечно, бери, Оль. Звони, кому нужно.
Она взяла в руки его телефон. Тяжёлый, холодный брусок пластика и стекла. Он был ещё тёплым от его рук. Она нажала боковую кнопку, и экран ожил, вспыхнув ярким, безжалостным светом.
Экран вспыхнул, и Ольга на мгновение ослепла. Не от яркости, а от того, что на нём было. Поверх обоев с улыбающимся лицом Тимошки висело несколько плашек уведомлений. Зелёные и красные иконки букмекерского приложения, название которого она надеялась никогда больше не видеть. «Ваша ставка на матч „Арсенал“ — „Челси“ проиграна». «Внимание! Низкий баланс на счёте». «Экспресс дня! Увеличьте свой выигрыш втрое!». Слова были простыми, но для Ольги они прозвучали громче похоронного колокола. Она почувствовала, как Егор по ту сторону стола перестал дышать. Он не двигался, не говорил, он просто превратился в изваяние, напряжённо ожидающее удара.
Её пальцы не дрогнули. Усталость, накопившаяся за день, за месяц, за годы, вдруг испарилась, сменившись ледяной, кристаллической ясностью. Она смахнула уведомления, и палец сам нашёл его простой графический ключ — незамысловатая загогулина, которую она знала наизусть. Главный экран. Среди рядов обычных иконок — мессенджеры, банк, навигатор — ядовитым пятном выделялся тот самый значок букмекерской конторы. Яркий, агрессивный, обещающий лёгкие деньги. Обещающий то, чего в их жизни никогда не было. Она не колебалась. Её большой палец твёрдо нажал на иконку.
Приложение открылось с короткой заставкой, и Ольга увидела главный экран. Баланс: 0.00 рублей. Круглый, идеальный, насмешливый ноль. Её взгляд скользнул ниже, на вкладку «История операций». Она нажала. Экран на секунду моргнул, загружая данные, и перед ней развернулась бездна. Длинный, бесконечный список, уходящий вниз. Каждая строчка — отдельная транзакция. Пополнение счёта. Ставка. Ставка. Ставка. Почти всё было окрашено в безжалостный красный цвет. Проигрыш. Проигрыш. Проигрыш. Редкие зелёные островки выигрышей были ничтожны и тут же сжирались следующими, ещё более крупными красными суммами.
Она начала листать вверх, от конца к началу. Она не просто смотрела. Она считала. Её мозг, отключив все эмоции, работал как бездушный калькулятор. Вот пополнение: +10 000 рублей. Дата — три недели назад. Она помнила этот день. Она принесла домой премию за переработку и с гордостью положила десять хрустящих купюр в шкатулку. Вот ещё одно: +15 000. Это были деньги, которые ей тайком дала мать, продав старое кольцо. А вот этот, самый большой кусок, самый страшный: +50 000. Дата — вчера. Вчера утром она добавила в их общую копилку деньги, отложенные с двух зарплат. Последний взнос, который почти закрывал нужную сумму на первый, самый важный курс реабилитации для Тимошки.
Она листала, и перед её глазами разворачивалась вся агония его игры. Вот он пытается отыграть первые десять тысяч мелкими ставками. Проигрывает. В панике закидывает ещё пятнадцать. Срывает небольшой куш тысяч на семь, и тут же, в эйфории, ставит всё на какой-то неизвестный ей боливийский футбол. И снова проигрыш. И вот он, последний, отчаянный жест — пятьдесят тысяч. Он разбил их на две крупные ставки. Обе сгорели. Последняя — всего час назад. Пока она ехала в переполненном автобусе домой. Пока он разогревал ей ужин и читал сыну сказку.
Ольга отняла палец от экрана. Тепло, которое исходило от тарелки, больше не согревало. Запах котлет стал вызывать тошноту. Звук работающего холодильника, тиканье часов, его замершее дыхание — всё это отдалилось, стало фоном, не имеющим к ней никакого отношения. Внутри неё не было ни боли, ни обиды. Там было холодно и пусто, словно в выпотрошенном, промороженном насквозь доме. Любовь, доверие, жалость — всё это умерло в ней за те две минуты, что она смотрела в экран его телефона.
Она медленно, с пугающей аккуратностью, положила телефон на середину стола. Экраном вверх. Открытая история ставок горела на нём, как клеймо. Она не посмотрела на Егора. Она встала из-за стола, обошла его и села в старое кресло, стоявшее у стены напротив входной двери. Она села прямо, положив руки на подлокотники, и устремила свой взгляд в пустоту коридора. Она не собиралась звонить врачу. Она собиралась ждать. Ждать, когда он осмелится заговорить первым.
Тишина на кухне стала плотной, вязкой. Она больше не была отсутствием звука, а превратилась в материальную субстанцию, которая давила на барабанные перепонки, мешала дышать. Егор сидел, окаменев, его взгляд был прикован к лицу Ольги, но она не смотрела на него. Она смотрела сквозь него, в тёмный проём коридора, словно видела там что-то, чего не видел он. Наконец он не выдержал. Он издал какой-то сдавленный звук, среднее между всхлипом и кашлем, и медленно, как старик, поднялся со стула.
— Оленька… — начал он шёпотом, делая к ней шаг. — Оль, ты послушай… Это не то, что ты думаешь…
Она не повернула головы. Только её рука, лежавшая на подлокотнике кресла, медленно поднялась и указала на стол. Прямо на светящийся экран телефона. Жест был спокойным, повелительным и не оставлял пространства для манёвра. Он замер на полпути, глядя то на её палец, то на неопровержимую улику.
— Я хотел как лучше, — зачастил он, и слова полились из него сбивчивым, жалким потоком. — Я видел, как ты устаёшь, как ты себя не жалеешь… Я думал, подниму немного. Удвою. Чтобы ты могла отдохнуть. Чтобы мы сразу оплатили всё, и ещё осталось… Я почти отыгрался, Оль! Честное слово! Там один матч не зашёл, всего один гол… Я бы всё вернул сегодня же!
Он говорил, а она слушала, и с каждым его словом лёд внутри неё становился только толще и прочнее. Он не каялся в содеянном. Он сокрушался о своей неудаче. Он не видел трагедии в том, что украл у собственного больного сына будущее, он видел её в том, что ему не хватило везения, чтобы скрыть эту кражу за выигрышем. Он не был раскаявшимся грешником, он был вором, которого поймали за руку.
Наконец, когда его словесный фонтан иссяк, она медленно повернула к нему голову. Её лицо было похоже на маску — без эмоций, без морщин, без жизни. Только глаза смотрели с холодной, всепроникающей ясностью.
— Всё? — тихо спросила она.
Он растерянно кивнул. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, истерики. Но этот замороженный покой пугал его до дрожи в коленях.
Ольга медленно встала с кресла. Она была ниже его на голову, но в этот момент казалось, что это она смотрит на него сверху вниз. Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно попятился, уперевшись спиной в кухонный стол. Она подошла вплотную, заставляя его смотреть ей в глаза.
— Десять лет я тебя из долгов вытаскиваю, а ты проиграл деньги, которые мы на лечение сына собирали? Ты не отец, ты опухоль на теле нашей семьи!
Слова были сказаны негромко, почти без выражения, но они ударили его сильнее любой пощёчины. Он дёрнулся, словно от ожога. Слово «опухоль» повисло между ними — точное, безжалостное, смертельное. Это было не оскорбление. Это был диагноз.
— Да как ты… — прохрипел он, и в его голосе, наконец, прорезалась злость. — Ты не понимаешь! Я для нас старался! Для семьи! А ты что? Только пилишь и считаешь каждую копейку! Да, я взял деньги! Потому что хотел вырваться из этой нищеты, в которую ты нас загнала своим вечным «надо экономить»!
Он перешёл в наступление, потому что это была его единственная защита. Он пытался превратить её в монстра, в скупую, бесчувственную мегеру, которая своим давлением сама толкнула его на этот шаг. Он размахивал руками, его лицо покраснело, слюна брызгала изо рта.
— Тебе никогда не понять, что это такое — быть мужиком и смотреть, как твоя жена пашет на двух работах! Как она приносит деньги, а ты… Ты просто существуешь! Я хотел доказать, что я тоже могу! Что я могу решить все проблемы одним махом!
— Ты ничего не можешь, — так же ровно и холодно отрезала Ольга. Её спокойствие было чудовищным контрастом его багровой ярости. — Ты можешь только брать. Брать моё время, мои силы, моё здоровье. А теперь ты взял у своего сына. Ты не доказывал, что ты мужик. Ты просто очередной раз полез в мой кошелёк, только в этот раз он лежал в шкатулке.
Она отвернулась от него, демонстрируя полное презрение. Этот жест обесценил всю его тираду, превратил его гневный монолог в жалкий скулёж. Он понял, что проиграл не только деньги. Он проиграл всё. И этот финальный проигрыш был самым страшным.
Его ярость схлынула так же быстро, как и нахлынула, оставив после себя лишь липкий, холодный страх. Он смотрел на её спокойное, отрешённое лицо и понимал, что все мосты сожжены, все слова сказаны, и он остался один на пепелище, которое сам же и устроил. Его защитная злость, его последняя баррикада, рассыпалась в прах под её ледяным взглядом. Он остался безоружным, жалким и совершенно голым. Тогда он сделал то единственное, что ему оставалось — он попытался надавить на жалость.
— Оля, прошу тебя… — его голос сорвался, превратившись в жалкое хрипение. Он шагнул к ней, протягивая руки, как утопающий тянется к соломинке. — Не надо так… Я всё исправлю, клянусь! Я на три работы устроюсь! Я почку продам, если надо! Только не бросай меня… Пожалуйста… Ради Тимошки…
Он дотронулся до её плеча. Его пальцы, которые когда-то она так любила, теперь ощущались как прикосновение чего-то чужого, склизкого, мёртвого. Ольга не отшатнулась. Она медленно опустила взгляд на его руку, лежащую на её плече, а затем так же медленно подняла глаза и посмотрела на него. В её взгляде не было ненависти. В нём не было ничего. Пустота. Так смотрят на уличную грязь, прилипшую к подошве ботинка. Она взяла его запястье двумя пальцами, как берут дохлую мышь за хвост, и молча сняла его руку со своего плеча.
Егор застыл, не смея двинуться. Этот жест унизил его больше, чем все сказанные слова. Он понял, что его больше нет в её мире. Он перестал быть мужем, отцом, даже просто человеком. Он стал помехой, грязью, инородным телом, которое нужно удалить.
Её взгляд скользнул мимо него, остановившись на высокой полке в углу кухни. Там, среди банок с крупами и пачек с макаронами, стояла их старая реликвия — пузатая стеклянная банка из-под солений, доверху наполненная монетами. Это была их давняя игра, начавшаяся ещё в первые годы совместной жизни. Они сбрасывали туда всю мелочь, что оставалась в карманах, и называли это «копилкой на мечту». Когда-то они мечтали о путешествии к морю, потом — о новой машине. Последние несколько лет банка пополнялась просто по инерции, и они уже не говорили, на какую мечту копят. Теперь стало ясно, что ни на какую.
Ольга, не говоря ни слова, прошла мимо него к этой полке. Её движения были плавными и лишёнными всякой суеты. Она взяла тяжёлую, увесистую банку обеими руками и сняла её с полки. Егор с недоумением следил за ней. Он не понимал, что она задумала. В его воспалённом мозгу пронеслась дикая мысль, что она сейчас запустит этой банкой в него, но её лицо было слишком спокойным для такого примитивного акта ярости.
Она подошла к нему вплотную, так близко, что он чувствовал холод, исходящий от неё. Она подняла банку на уровень его груди и заглянула ему прямо в глаза. Он увидел в них своё отражение — искажённое, маленькое, дрожащее.
А потом она перевернула банку.
Мелочь с унизительным звоном посыпалась ему на голову, плечи, грудь. Мелкий, холодный град из медных, серебристых и золотистых кругляшей больно бил по лицу, по шее, застревал в волосах. Монеты с сухим грохотом рассыпались по линолеуму у его ног, раскатываясь по всей кухне и звеня, затихая в дальних углах. Это продолжалось несколько секунд, которые показались ему вечностью. Он стоял, ослеплённый и оглушённый, не смея пошевелиться, пока последняя десятирублёвая монета не выкатилась из стеклянного горлышка и не упала на общую кучу у его ног.
Она опустила пустую банку и поставила её на стол. Звук стекла, коснувшегося столешницы, прозвучал в наступившей тишине оглушительно громко.
— Это всё, что у тебя осталось, — произнесла она тихим, ровным голосом, глядя на россыпь монет у его ног. — Можешь сделать последнюю ставку.
Она развернулась и, не оборачиваясь, вышла из кухни. Её шаги, твёрдые и размеренные, прозвучали в коридоре и стихли за дверью комнаты, где спал Тимошка.
Егор остался один. Он стоял посреди кухни, посреди своего разрушенного мира, осыпанный деньгами, которые больше ничего не стоили. Одна монетка, запутавшаяся в его волосах, соскользнула и с тихим «дзинь» упала на плечо. Он вздрогнул, словно от удара…
