— Опять вся кухня в этих обрезках. Наташ, это надолго?
Сергей стоял на пороге кухни, скривившись, будто увидел на полу не россыпь цветного картона, а что-то по-настоящему отвратительное. Его взгляд, полный плохо скрываемого раздражения, скользил по столу, превращённому в творческий хаос. Для него это был именно хаос: обрезки тиснёной бумаги, катушки с атласными лентами, баночки с блёстками и микробисером. Мусор, который его жена почему-то называла «материалами».
Для Наташи же это был не хаос, а её маленький, упорядоченный мир. Каждый сантиметр стола был частью её личного святилища. Вот лежал специальный коврик для резки, испещрённый миллионами едва заметных царапин — шрамами от сотен рождённых на нём идей. Рядом — коллекция фигурных дыроколов, способных превратить обычный лист бумаги в ажурное кружево. В прозрачных органайзерах, словно драгоценности, покоились металлические подвески, брадсы и люверсы. Это была её сокровищница, её отдушина. Она могла часами сидеть здесь, подбирая текстуры, сочетая оттенки, создавая из бездушных бумажек живые, тёплые истории. Сейчас она работала над свадебным альбомом для какой-то восторженной пары, аккуратно составляя композицию из вырезанных вручную цветов и винтажных фотографий.
Мир Сергея находился в трёх метрах от её стола, в гостиной. Это был высокий барный шкаф из тёмного дерева, подсвеченный тёплыми светодиодными лентами. Внутри, словно божества в стеклянном иконостасе, стояли они — его бутылки. Коллекционный виски. Каждая имела свою историю, свой регион, свою выдержку. Сергей не просто пил. Он совершал священнодействие. Вечерами он мог достать одну из бутылок, налить в специальный бокал ровно тридцать миллилитров янтарной жидкости, долго вращать его, вдыхая ароматы торфяного дыма, солёного морского бриза или верескового мёда. Он сдувал с них пылинки, буквально и фигурально, и с гордостью демонстрировал свою коллекцию каждому гостю, сопровождая показ лекцией о тонкостях дистилляции и превосходстве односолодовых над купажированными.
Обычно эти два мира существовали параллельно, почти не соприкасаясь. Но сегодня у Сергея был плохой день. Сорвавшаяся сделка, нагоняй от начальства, пробитое на парковке колесо. Он вернулся домой, ища не утешения, а повода выплеснуть накопившуюся злость. И повод нашёлся. Прямо на кухонном столе.
— Я спрашиваю, когда ты уже перестанешь заниматься этой ерундой и займёшься чем-то полезным? — его голос стал жёстче, он сделал шаг вперёд.
Наташа не ответила, слишком поглощённая процессом приклеивания крошечной жемчужной полубусины. Это молчание взбесило его ещё больше. Он подошёл к столу, взял почти готовый разворот альбома, на который она потратила весь вчерашний вечер, и небрежно бросил его в сторону, освобождая себе место, чтобы поставить портфель.
Движение было пренебрежительным, уничижительным. Нежный цветок из шёлковой ленты смялся, а крошечная полубусина, так и не успевшая приклеиться, отскочила и со звонким стуком покатилась под стол. Наташа замерла. Её пальцы, державшие пинцет, застыли в воздухе. Она медленно подняла глаза, в которых не было обиды или слёз. В них было что-то холодное и острое, как лезвие её резака для бумаги. Она посмотрела на искажённый цветок, потом на самодовольное лицо мужа, а затем её взгляд скользнул в сторону гостиной, к его сияющему алтарю.
— Ещё раз ты назовёшь мои увлечения «бесполезной ерундой», и я докажу тебе, что твоя коллекция виски — это просто крашеная вода, которую можно вылить в раковину!
Сергей фыркнул, не придав её словам никакого значения.
— Ой, испугала. Руки коротки, — бросил он, открывая холодильник в поисках ужина. Он не видел, как её пальцы сжались в кулаки с такой силой, что в ладони впились острые ногти. Он не понял, что только что подписал смертный приговор своей драгоценной коллекции.
Вечер прошёл в ледяном, наэлектризованном молчании. Сергей демонстративно посмотрел футбол, громко комментируя игру и хрустя чипсами. Наташа убрала со стола, методично раскладывая свои сокровища по коробкам и контейнерам. Она аккуратно расправила смятый цветок на испорченном развороте альбома, но шрам на нежной шёлковой ленте остался. Он был похож на уродливую гримасу. Она не проронила ни слова, но внутри неё обида медленно остывала, превращаясь в нечто твёрдое и острое, как осколок стекла. Она не собиралась плакать или устраивать сцен. Она собиралась преподать урок.
Ночь опустилась на город. Сергей, довольный собой и уверенный в своей правоте, давно спал, издавая тихий, присвистывающий храп. Квартира погрузилась в тишину, нарушаемую лишь гудением холодильника. Наташа дождалась, пока часы на микроволновке не показали два ночи. Она бесшумно встала с кровати, накинула халат и прошла на кухню.
Её движения были точными и выверенными, лишёнными суеты. Словно она не собиралась совершать акт вандализма, а приступала к созданию очередного шедевра. Она поставила на плиту маленький ковшик с водой. Пока вода закипала, она достала из шкафчика пачку самого дешёвого и крепкого чёрного чая. Никаких ароматизаторов, никаких бергамотов. Только чистый, грубый вкус и густой, тёмный цвет. Она бросила в кипяток четыре пакетика, убавила огонь до минимума и оставила заварку томиться, превращаясь в почти чёрную, смолянистую жидкость.
Затем она подошла к его алтарю. Мягкий свет подсветки падал на ряды бутылок, заставляя их гореть изнутри янтарём, золотом и медью. Её взгляд без колебаний нашёл главную жемчужину коллекции. Lagavulin, шестнадцатилетней выдержки. Бутылка из тёмно-зелёного стекла с лаконичной белой этикеткой. Он говорил, что в её аромате — вся Шотландия: торфяные болота, йод, морская соль и дым костра. Он купил её на первую большую премию и берёг для особого случая, который за три года так и не наступил.
Её пальцы, привыкшие к работе с крошечными деталями, легко подцепили край фольги на горлышке. Она сняла её одним аккуратным движением, не оставив ни единой царапины. Затем, взяв из ящика штопор, она с хирургической точностью ввинтила его в пробку. Раздался тихий, вакуумный хлопок — звук, который Сергей называл «вздохом ангела». Она отложила пробку в сторону и поднесла бутылку к раковине.
Она не стала выливать всё. Это было бы слишком просто, слишком грубо. Она наклонила бутылку и позволила густой, маслянистой жидкости стечь в слив. Ровно до половины. Она следила за уровнем по изгибу стекла. В нос ударил резкий, дымный запах. Для неё он пах просто спиртом и горелой резиной. Когда половина была вылита, она поставила бутылку на стол.
Заварка в ковшике достигла нужной кондиции. Наташа процедила её через ситечко, чтобы ни одна чаинка не нарушила чистоту эксперимента, и дала ей остыть до комнатной температуры. Затем, используя маленькую воронку, она аккуратно долила холодный чай в бутылку с виски. Уровень жидкости вернулся к прежнему. Она вставила пробку обратно, с тем же лёгким хлопком. Протёрла горлышко салфеткой, не оставив ни единого отпечатка. Она вернула бутылку на её законное место в шкафу. Под светом диодов жидкость внутри казалась чуть более мутной, но в полумраке это было совершенно незаметно.
Утром он заметил не сразу. Он проснулся, выпил свой кофе, и уже собираясь на работу, по своей привычке, подошёл к шкафу, чтобы полюбоваться коллекцией. Он замер. Сначала он не понял, что не так. Просто какое-то внутреннее чувство, интуиция коллекционера, забила тревогу. Он прищурился. Цвет. Цвет его Lagavulin был неправильным. Непрозрачным. Грязноватым.
Он рывком открыл дверцу и схватил бутылку. Вынес её на свет. В утренних лучах солнца всё стало очевидно. Янтарная прозрачность исчезла. Внутри плескалась мутная, бурая жижа. Он лихорадочно сорвал пробку и поднёс горлышко к носу. Вместо богатого букета торфа и йода он почувствовал слабый, едва уловимый запах дешёвого чая, смешанный с запахом спирта.
— Что это? — его голос был низким, сдавленным от ярости. Он повернулся к Наташе, которая спокойно сидела за столом и пила свой чай. Он поставил бутылку на стол с таким стуком, что чай в её чашке плеснулся. — Я спрашиваю, что это?!
Она медленно подняла на него глаза.
— Странно, — она пожала плечами, и в её голосе не было ни капли раскаяния. — Наверное, это такая же бесполезная ерунда, как и мои альбомы. Просто дорогая крашеная вода.
Секунда, две, три. Сергей смотрел на неё, потом на бутылку, потом снова на неё. Его лицо, до этого красное от гнева, начало медленно бледнеть, приобретая нездоровый, сероватый оттенок. Ярость не выплеснулась криком. Она свернулась внутри него в тугой, холодный узел. Он не стал спорить, не стал задавать вопросов. Он всё понял. Её слова не были пустой угрозой. Это была декларация войны, и она нанесла первый удар. Предельно точный, унизительный и неотвратимый.
Он молча развернулся. Его движения стали какими-то чужими, механическими. Он вышел из кухни и вернулся через минуту. В руках у него были большие, чёрные мусорные мешки из плотного полиэтилена, те, что покупают для строительного мусора. Он раскрыл один из них с резким, шелестящим звуком, который разорвал утреннюю тишину.
Наташа не сдвинулась с места. Она продолжала сидеть за столом, держа в руках остывшую чашку чая, и просто смотрела. Она стала зрителем в первом ряду на представлении, которое сама же и спровоцировала.
Он подошёл к её рабочему уголку. К её святилищу. И начал зачистку. Он действовал не хаотично, а с методичностью ликвидатора. Сначала он взял готовые работы. Тот самый свадебный альбом, который она делала на заказ. Он небрежно перелистал страницы, его пальцы грубо сминали тонкие кружевные вставки и объёмные бумажные цветы. Потом он с силой согнул толстую обложку пополам. Раздался отвратительный треск ломающегося картона. Он бросил искалеченный альбом в чёрный мешок. Следом полетели открытки, которые она готовила к ярмарке. Он не рвал их, он просто сминал каждую в плотный комок, прежде чем выбросить.
Затем он перешёл к материалам. Он взял прозрачный органайзер с сотнями ячеек, в каждой из которых лежали отсортированные по цвету и размеру полубусины, стразы и брадсы. Он не стал вытряхивать их. Он просто бросил в мешок весь органайзер целиком. Пластик глухо стукнулся о смятый картон. Дорогая дизайнерская бумага, купленная поштучно, листы с бархатным напылением, с золотым тиснением, с перламутровым блеском — всё это он сгрёб со стола широким, загребающим движением и запихнул в мешок. Ленты, тесьма, сухоцветы, кружева — всё смешалось в одну бесформенную, жалкую кучу.
Наташа смотрела, как её мир, такой упорядоченный и яркий, превращается в мусор. Она видела, как в чёрную пасть мешка летят катушки с вощёным шнуром, баночки с блёстками, которые рассыпались внутри, покрывая всё липкой, сверкающей пылью. Она вложила в это не просто деньги. Она вложила сотни часов своей жизни, своё терпение, своё вдохновение. А он уничтожал это за несколько минут, с бесстрастным лицом человека, выкорчёвывающего сорняки.
Последними пошли инструменты. Фигурные дыроколы, которые он когда-то сам дарил ей на день рождения. Машинка для тиснения. Набор профессиональных резаков. Он сваливал их в тот же мешок. Металл глухо звенел, ударяясь друг о друга. Это был звук разоружения. Он отнимал у неё не просто хобби. Он отнимал у неё способ говорить с миром.
Когда стол опустел, Сергей затянул горловину первого мешка и открыл второй. Он не сказал ни слова. Просто окинул взглядом её полки, где стояли коробки с запасами. Он методично снял их все и одну за другой отправил во второй мешок. Он не оставил ничего. Ни единого листочка, ни одной ленточки. Только голый стол, исцарапанный лезвиями резаков, и пустые полки на стене.
Он завязал второй мешок, взял оба в руки и пошёл к выходу. Наташа проводила его взглядом.
— Куда ты? — её голос прозвучал ровно, без единой дрогнувшей нотки.
Он остановился у порога, не оборачиваясь.
— Наводить порядок, — ответил он глухо. — Ты же любишь, когда дома чисто.
Дверь за ним закрылась. Не хлопнула, а просто мягко щёлкнула замком. Наташа осталась одна в квартире. Она медленно обвела взглядом опустевший угол кухни. Это была выжженная земля. Погребальный костёр для её воспоминаний и мечтаний. Она поставила чашку на стол. Внутри неё не было боли. Боль уже прошла, оставив после себя пустоту и холодную, кристаллическую ясность. Она знала, что нужно делать дальше.
Наташа не стала ждать его возвращения. Время ожидания и раздумий прошло. Когда он вынес за дверь два чёрных мешка, он вынес не просто бумагу и пластик — он вынес часть её самой, оставив на её месте зияющую, уродливую пустоту. А пустота, как известно, требует заполнения. Или, как в её случае, тотального выравнивания ландшафта.
Она встала из-за кухонного стола и, не оглядываясь на свой разгромленный уголок, прошла в гостиную. Её шаги были лёгкими и уверенными. Она подошла к его сияющему алтарю из тёмного дерева. Свет диодных лент всё так же ласково и тепло освещал стеклянные бока его божеств. Она провела пальцем по прохладной полированной поверхности шкафа. Ни пылинки. Он заботился о них.
Её рука без малейшего колебания потянулась к дверце. Она открыла её. Первым ей под руку попался двенадцатилетний Macallan в хересной бочке. Она помнила, как он с придыханием рассказывал про его ореховые и фруктовые ноты. Она взяла тяжёлую, солидную бутылку, открутила крышку и, вернувшись на кухню, одним плавным движением опрокинула её над раковиной.
Густая, тёмно-золотая жидкость с громким, булькающим звуком полилась на нержавеющую сталь. В воздухе тут же распространился густой, сладковатый аромат сухофруктов, ванили и спирта. Она смотрела, как драгоценные миллилитры исчезают в сливном отверстии, смешиваясь с остатками чая и кофейной гущи. Когда бутылка опустела, она не бросила её, а аккуратно поставила на столешницу рядом с раковиной. Затем вернулась к шкафу.
Следующим был восемнадцатилетний Highland Park. Его гордость. Виски с островов, пахнущий вереском и дымом. Та же процедура. Открыть. Вылить. Поставить. Ароматы начали смешиваться, создавая в маленькой кухне невообразимую, тошнотворную какофонию запахов. Сладкое мешалось с дымным, цветочное с торфяным. Это был запах денег, времени и чужой страсти, утекающих в канализацию.
В этот момент в замке щёлкнул ключ. Дверь открылась, и на пороге появился Сергей. Он увидел её сразу. Наташа как раз держала в руках бутылку японского Yamazaki, и янтарный поток уже лился в раковину. Она не вздрогнула и не остановилась. Она лишь на секунду повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза. А потом снова перевела взгляд на свои руки, дожидаясь, пока не упадёт последняя капля.
Он застыл на пороге, словно врезался в невидимую стену. Его лицо не выражало гнева. На нём было написано нечто худшее — медленное, леденящее душу осознание масштаба катастрофы. Он смотрел на ряд пустых бутылок, выстроенных на столешнице, как надгробия. Он смотрел на свою жену, которая с хладнокровием палача вершила казнь над тем, что он любил. Он сделал шаг вперёд, потом второй. Он не бросился к ней, не закричал. Он просто остановился в паре метров, парализованный, бессильный что-либо изменить. Он был зрителем на похоронах своей коллекции.
Наташа поставила пустую бутылку Yamazaki в ряд с остальными. И взяла следующую. Ирландский. Потом американский бурбон. Она опустошала их одну за другой, и единственными звуками в квартире были бульканье льющейся жидкости, тихий звон стекла, когда она ставила очередную пустую бутылку на стол, и шум его сбившегося, тяжёлого дыхания. Она методично уничтожала его мир, его гордость, его убежище. Она превращала его сокровища в ничто, в вонючую лужу в изгибе сифона.
Когда она взяла последнюю бутылку — тот самый испорченный Lagavulin — она выдержала паузу. Она посмотрела на мутную жидкость внутри, а потом снова на него. И вылила её вслед за остальными. Всё. Шкаф был пуст. На полках сиротливо поблескивали лишь несколько бокалов. Кухня утопала в густом, пьянящем смраде.
Она выключила воду, которой споласкивала раковину, и повернулась к нему. Они стояли друг напротив друга в молчании. Между ними — выжженная земля. Он уничтожил её бумажный мир, она — его стеклянный. Паритет.
— Теперь чисто, — сказала она тихо, но её слова прозвучали в оглушительной тишине как выстрел.
Он ничего не ответил. Он просто смотрел на пустые полки своего бара, потом на её абсолютно спокойное лицо, и в его глазах не было ненависти. Только пустота. Такая же, как в его шкафу. Такая же, как теперь была между ними. В этой квартире больше не было ни скрапбукинга, ни коллекционного виски. Не было ничего, за что можно было бы зацепиться. Ничего, что можно было бы любить, и ничего, что ещё можно было бы разрушить…
