— Мы же просили. Никаких телефонов до десяти лет.
Голос Юлии был ровным, почти безэмоциональным, но в этой ровности чувствовался сжатый до предела металл. Она стояла, скрестив руки на груди, и смотрела не на свекровь, а на плотную белую коробку в руках своего восьмилетнего сына. Костя сидел на ковре посреди гостиной, и его лицо сияло таким чистым, неподдельным восторгом, что это делало происходящее ещё более уродливым. Белое яблоко на коробке выглядело как насмешка над их скромной квартирой и родительскими принципами.
Элеонора Аркадьевна, сидевшая в кресле с прямой, как у балерины, спиной, изящно отставила чашку с недопитым чаем. Фарфор тихо звякнул о блюдце.
— Милочка, не будь занудой. У всех мальчишек в его классе уже давно есть такие. Ребёнок не должен чувствовать себя обделённым. Я могу себе позволить сделать внуку достойный подарок, в отличие от некоторых.
Последняя фраза была брошена вскользь, но попала точно в цель. Григорий, муж Юлии, который до этого пытался незаметно раствориться у книжного шкафа, шагнул вперёд. Его лицо выражало крайнюю степень дискомфорта.
— Мам, ну правда, мы с Юлей это обсуждали. Мы считаем, что Косте ещё рано. Дело не в деньгах.
— Ах, дело не в деньгах? — Элеонора Аркадьевна одарила сына снисходительным взглядом, в котором читалось и сожаление, и лёгкое презрение. — Конечно, не в деньгах, когда их нет. Гриша, я просто хочу, чтобы мои внуки имели всё самое лучшее. И я не понимаю, почему их собственная мать этому противится.
Она обращалась к сыну, но смотрела на Юлию. Это была их дуэль, а все остальные были лишь декорациями. Костя, почувствовав, что атмосфера накаляется, крепче прижал к себе коробку, будто она могла защитить его от невидимых искр, летающих по комнате. Его радость уже начала тускнеть, сменяясь тревогой.
— Противлюсь? — Юлия сделала шаг вперёд, вступая в круг света от торшера. — Я противлюсь тому, что вы пытаетесь подменить воспитание деньгами. Тому, что вы демонстративно игнорируете наши с мужем решения. Вы не просто дарите подарки, вы покупаете их расположение, показывая, что их родители — неудачники, которые не могут дать им «всё самое лучшее».
— Какая мелодрама, — фыркнула свекровь, поправляя безупречную укладку. — Вам просто завидно, что я могу, а вы — нет. Вместо того чтобы сказать спасибо, ты устраиваешь сцену в день рождения ребёнка. Очень педагогично.
Григорий попытался вмешаться, встать между ними, но было поздно. Механизм уже был запущен.
— Спасибо? За то, что вы разрушаете наш авторитет в глазах наших же детей? За то, что превращаете день рождения сына в поле битвы за ваше эго? Нет, спасибо я говорить не буду. И этот телефон он не получит.
Юлия произнесла это твёрдо и посмотрела на сына. Её взгляд не смягчился.
— Костя, отдай коробку.
Мальчик в ужасе посмотрел на мать, потом на бабушку, ища защиты. Его губы задрожали.
— Но… это же мой подарок…
И тут плотину прорвало. Юлия повернулась к Элеоноре Аркадьевне, и её спокойный тон сменился ледяной сталью.
— Если вас не устраивают правила нашей семьи, то вы вообще больше не будете видеться со своими внуками, Элеонора Аркадьевна! Только я и мой муж решаем, как нам воспитывать наших детей, и ваши советы и подарки нам и даром не нужны!
Элеонора Аркадьевна медленно поднялась. На её лице не было гнева, только холодное, аристократическое презрение. Она подошла к внуку, который съёжился под её взглядом.
— Что ж, раз подарок не нужен, я его забираю. Неблагодарность нужно пресекать на корню.
Она без малейшего усилия выдернула коробку из ослабевших детских рук. Костя издал тихий, сдавленный всхлип, похожий на писк пойманного зверька. Элеонора Аркадьевна, не оборачиваясь, прошествовала в прихожую.
— Гриша, я надеюсь, ты объяснишь своей жене элементарные правила приличия. Я жду извинений.
Она надела своё кашемировое пальто, и за ней закрылась входная дверь. Не было ни хлопка, ни крика. Только звук отобранного у ребёнка праздника и оглушающее молчание, которое последовало за ним.
На следующее утро в квартире стояла напряжённая, вязкая тишина. Праздничные шарики, оставшиеся со вчерашнего дня, казались неуместными и жалкими. Костя почти не разговаривал, молча ковыряя вилкой остывшую яичницу. Григорий пил уже третью чашку кофе, глядя в окно на серый двор, будто искал там ответы. Юлия двигалась по кухне с резкой, отточенной аккуратностью, и каждое её движение — от поставленной на стол солонки до закрытой дверцы шкафа — звучало как выстрел.
Звонок в дверь разорвал это оцепенение. Он был коротким и настойчивым. Григорий вздрогнул и пошёл открывать, на его лице было написано отчаянное желание, чтобы за дверью оказался кто угодно, только не она. Но это была она.
Элеонора Аркадьевна стояла на пороге, одетая в строгое серое пальто, с идеальной укладкой и лицом, не выражавшим ничего, кроме деловой сосредоточенности. В руках у неё были два больших, пустых хозяйственных баула. Она не поздоровалась.
— Гриша, я ненадолго, — произнесла она ровным, почти вежливым тоном. — Я пришла забрать свои вещи. Проводи меня в детскую.
Григорий застыл, не в силах ни впустить её, ни остановить.
— Мама, зачем? Давай поговорим. Вчера все были на взводе…
— Я не разговаривать пришла, а действовать, — отрезала она и, мягко отстранив сына плечом, прошла в квартиру.
Она двигалась с целеустремлённостью коллектора. Первым делом она вошла в гостиную, где Костя, услышав её голос, замер с вилкой во рту. Элеонора Аркадьевна подошла к телевизору, под которым стояла игровая приставка — её подарок на прошлый Новый год.
— Гриша, будь добр, отсоедини провода. Упакуй всё в эту сумку. Джойстики и диски не забудь.
Костя смотрел на это широко раскрытыми глазами, в которых стоял немой ужас. Он не плакал, он просто перестал дышать. Юлия вышла из кухни и остановилась в дверном проёме, наблюдая за происходящим. Её лицо было белым, как полотно.
— Что вы делаете? — тихо спросила она.
Элеонора Аркадьевна даже не повернулась к ней.
— Я забираю то, что принадлежит мне. Поскольку мои подарки, как вчера выяснилось, вам «даром не нужны». Я лишь исполняю твою просьбу, милочка. Не вижу причин для удивления.
Григорий, бледный и несчастный, начал распутывать провода. Он делал это медленно, неловко, будто его руки ему не принадлежали. — Мама, перестань. Это же детские вещи…
— Это дорогие вещи, — поправила она его. — И они были подарены в расчёте на благодарность, а не на оскорбления. Планшет Кости где? На его столе? Отлично.
Она проследовала в детскую. Юлия двинулась за ней. Комната была маленькой, но уютной. И почти всё, что делало её яркой и современной, было куплено Элеонорой Аркадьевной. Она действовала методично. Сняла с вешалки дорогую брендовую куртку Кости. С полки взяла планшет. Затем её взгляд упал на большой кукольный дом в углу, где играла пятилетняя Маша. Девочка подняла на бабушку удивлённые глаза.
— Этот дом мы тоже заберём. Он слишком громоздкий, Гриша, поможешь мне потом вынести его к машине.
Маша прижала к себе куклу и посмотрела на маму. В её взгляде ещё не было страха, только детское недоумение. Юлия шагнула вперёд и встала между свекровью и дочерью.
— Вы не тронете её вещи.
— Я трону всё, за что платила, — холодно ответила Элеонора Аркадьевна. — Это простой принцип. Если человек плюёт в колодец, из которого пьёт, колодец нужно забрать.
Она повернулась к Григорию, который так и стоял в дверях с приставкой в руках.
— Ты позволишь ей это сделать? — спросила Юлия, глядя прямо на мужа. Её голос был лишён всяких эмоций, и это было страшнее любого крика.
— Юля, мама… давайте все успокоимся, — пролепетал он, переводя затравленный взгляд с одной на другую.
— Я абсолютно спокойна, — заявила Элеонора Аркадьевна, бросая куртку и планшет в баул. — Я просто навожу порядок. Раз ваша семья не ценит мою заботу, значит, она в ней не нуждается. Всё логично.
Она застегнула молнию на одной сумке и посмотрела на пустые места на полках. Комната мгновенно стала блёклой и бедной.
— Когда твоя жена научится вести себя прилично и принесёт извинения, возможно, я подумаю о том, чтобы вернуть что-то из этого. А пока — всего доброго.
Она подхватила сумку и направилась к выходу, оставив за собой растерянного мужа, оцепеневшую от ярости жену и двоих детей, которые молча смотрели на пустые места, где ещё пять минут назад были их сокровища.
Два дня квартира жила в режиме затишья после бомбардировки. Пустые места на полках и у телевизора кричали громче любых слов. Дети были тихими и какими-то взрослыми. Они не спрашивали, почему бабушка так поступила, будто инстинктивно понимали, что ответ будет ещё страшнее самого поступка. Григорий ходил из угла в угол, как зверь в клетке, периодически хватаясь за телефон, но так и не решаясь позвонить матери. Он пытался заговорить с Юлией, начинал с неуверенного «Может, она одумается…», но натыкался на её холодный, непроницаемый взгляд и замолкал.
Вечером третьего дня телефон зазвонил сам. Григорий увидел на экране «Мама» и поспешно ушёл на кухню. Юлия слышала его приглушённый, умоляющий тон. Через пять минут он вернулся в комнату. — Она хочет приехать. Говорит, просто попрощаться с детьми. Она поняла, что была неправа, хочет извиниться и уехать на дачу на пару недель, подумать.
Юлия оторвалась от книги и посмотрела на мужа.
— Ты ей веришь?
— Я хочу верить, Юля. Она моя мать. Может, она действительно осознала… Давай дадим ей шанс. Последний. Ради детей.
Юлия ничего не ответила, лишь плотнее сжала губы. Она знала, что это спектакль. Но она также знала, что Григорию нужно увидеть финал своими глазами, чтобы перестать цепляться за иллюзии.
Элеонора Аркадьевна приехала через час. Она выглядела иначе: не было в ней вчерашней воинственности, только тихая, благородная печаль. Она принесла с собой не баулы, а лишь одну небольшую, но очень красивую коробку, перевязанную атласной лентой.
— Здравствуйте, — тихо сказала она, входя в прихожую. — Я не буду вас задерживать. Я просто хотела увидеть детей.
Костя и Маша вышли из своей комнаты. Они смотрели на бабушку настороженно, как на непредсказуемое природное явление. Элеонора Аркадьевна присела на корточки, чтобы быть с ними на одном уровне. Её взгляд был мягким и скорбным.
— Простите меня, мои хорошие. Бабушка вчера была не в себе.
Она протянула красивую коробку Маше.
— Это тебе, моя принцесса. Маленький подарок на память.
Маша с опаской взяла коробку. Внутри, на шёлковой подкладке, лежала фарфоровая кукла. Невероятно красивая, с настоящими волосами и в кружевном платье. Лицо девочки на мгновение озарилось чистым восторгом. Она подняла глаза на бабушку, и в них блеснула надежда.
Костя стоял рядом, напряжённо наблюдая. Он не верил ни единому слову.
— Какая она красивая, — прошептала Маша.
— Да, — кивнула Элеонора Аркадьевна, не сводя глаз с внучки, но говоря так, чтобы слышали все. — Но ты же понимаешь… твоя мама не любит мои подарки. Она считает, что они портят детей. Мы ведь не хотим её расстраивать, правда? Поэтому я не могу тебе её оставить. Мы просто посмотрим на неё вместе, а потом я заберу её с собой.
Она произнесла это самым добрым, самым заботливым тоном на свете. И в этой доброте было столько яда, что воздух в комнате стал густым. Она дала ребёнку чудо, позволила его потрогать, а затем объявила, что отнимет его — и не потому, что она злая, а потому что такова воля матери. Это был гениальный в своей жестокости ход. Она настраивала детей против Юлии, выставляя её бездушным цербером, стоящим на пути к их счастью.
Личико Маши исказилось от недоумения и подступающего горя. Она ещё крепче прижала к себе куклу.
Но удар был нанесён не по ней. Он был нацелен на Костю. Мальчик смотрел на это, и в его глазах больше не было детской обиды. Там была взрослая, леденящая ненависть. Он всё понял. Он понял этот чудовищный, изощрённый механизм унижения.
И в этот самый момент всё понял и Григорий. Он смотрел на лицо своей матери, на её скорбную маску, под которой скрывался холодный расчёт, и впервые в жизни увидел её по-настоящему. Не мать, а манипулятора, который получает удовольствие от чужой боли. Он увидел, как она намеренно, медленно и с наслаждением ломает его детей, чтобы наказать его жену.
Юлия шагнула вперёд. Она не повысила голоса. Она не стала вырывать куклу. Она просто встала между Элеонорой Аркадьевной и детьми.
— Уходите.
— Юлечка, я же просто…
— Я сказала, уходите. Прямо сейчас. И больше никогда не приближайтесь к моему дому и к моим детям. Вы их больше не увидите. Никогда.
Элеонора Аркадьевна поднялась с корточек. Её лицо снова стало жёстким и надменным. Она поняла, что проиграла.
— Ты пожалеешь об этом, — процедила она.
— Нет, — так же тихо ответила Юлия. — Жалеть буду я, если позволю вам находиться рядом с ними ещё хотя бы минуту.
Она взяла ошеломлённую Машу за руку и увела в детскую, оставив Григория стоять лицом к лицу со своей матерью в пустой прихожей.
Дверь за ней закрылась. Григорий не двинулся с места, он просто смотрел на гладкую поверхность дерева, отделявшую его мир от того, что только что вышло за порог. В нём не было гнева или обиды, как раньше. В нём родилась холодная, тяжёлая ясность, как будто с глаз сняли мутную плёнку, через которую он смотрел на мир всю свою жизнь. Он увидел не просто неудачный поступок или вспышку гнева. Он увидел систему. Продуманный, жестокий механизм, который его мать оттачивала годами, и теперь он наблюдал его работу на своих детях.
Юлия вышла из детской и молча встала рядом. Она не задавала вопросов, не требовала от него немедленных действий. Она просто ждала. Она знала, что этот бой он должен закончить сам.
Григорий медленно вытащил из кармана телефон. Его пальцы не дрожали. Он нашёл в контактах номер «Мама» и нажал на вызов. На том конце ответили почти мгновенно, будто ждали звонка у аппарата.
— Да, Гриша. Я надеюсь, ты позвонил, чтобы сказать, что твоя жена образумилась?
Голос Элеоноры Аркадьевны был полон ледяного самодовольства. Она была уверена в своей победе, в том, что сын, как всегда, сломается и придёт просить прощения за строптивость своей жены.
— Мама, я звоню сказать, что всё кончено, — ровно произнёс Григорий. В его голосе не было эмоций, только констатация факта. — Ты больше никогда не увидишь ни меня, ни Костю с Машей.
— Что значит «кончено»? — в её голосе прорезалось недоумение, смешанное с раздражением. — Не говори глупостей. Эта женщина тебя совершенно одурманила. Ты не можешь принимать такие решения. Я твоя мать.
— Именно поэтому я и звоню, — продолжил он тем же спокойным тоном. — Чтобы ты услышала это от меня, а не от неё. То, что ты сделала сегодня, с этой куклой… это было не просто жестоко. Это было омерзительно. Ты пыталась сломать моих детей, чтобы досадить моей жене. Я это видел.
На том конце провода повисла пауза. Затем голос Элеоноры Аркадьевны изменился. Он стал вкрадчивым, полным фальшивого сочувствия.
— Сынок, я вижу, ты ничего не понимаешь. Я пытаюсь спасти тебя. Спасти моих внуков. Я не хотела тебе говорить… но я больше не могу молчать. Я видела её. Твою Юлию. С другим мужчиной. Они выходили из ресторана на прошлой неделе, она села к нему в машину. Тебе пора открыть глаза, Гриша. Она тебе изменяет.
Григорий молчал. Он слушал эту наспех сочинённую, грязную ложь и чувствовал, как последняя ниточка, связывавшая его с этой женщиной, истлевает и превращается в пепел. Это была последняя карта, которую она выложила на стол. Самая грязная.
— Поэтому она и настраивает тебя против меня, — продолжала Элеонора Аркадьевна, входя в раж. — Ей нужно, чтобы ты был один, без поддержки семьи. Чтобы потом было легче тебя обобрать. Ты должен подать на развод, Гриша. Немедленно. И забрать детей. Я помогу тебе. Мы наймём лучших…
— Хватит, — прервал её Григорий. Его голос был тихим, но в нём была такая окончательность, что свекровь на том конце провода замолчала. — Спасибо, мама.
— Что «спасибо»? Ты меня услышал?
— Да. Я всё услышал. И всё понял. Не про неё. Про тебя. Ты готова на любую мерзость, лишь бы всё было по-твоему. Даже на такую.
Он сделал паузу, вдыхая воздух.
— У тебя больше нет сына. И внуков у тебя тоже нет. Никогда не звони сюда больше. Прощай.
Он завершил вызов и положил телефон на тумбочку. Он не стал его блокировать или выключать. Он просто знал, что звонков больше не будет. Он пересёк черту, с которой нет возврата. Он посмотрел на Юлию. В её глазах не было торжества, только бесконечная усталость и тихое облегчение. Он подошёл и просто обнял её. Крепко, молча. Война была окончена. Они выстояли. А какой ценой — это уже совсем другая история…
