— Если завтра твои вещи ещё будут захламлять мою квартиру, я все их вынесу на помойку! Так и знай! Больше я церемониться с тобой не собираюсь!
Татьяна произнесла эти слова ровным, лишенным всякой эмоциональной окраски тоном, глядя куда-то поверх головы мужа. Она стояла посреди гостиной, выпрямив спину, словно проглотила металлический штырь, и в утреннем свете, пробивающемся сквозь плотные жалюзи, её лицо казалось высеченным из серого камня. Никакой истерики, никакого надрыва. Только сухая констатация факта, как объявление диктора на вокзале об отмене поезда.
Олег, с трудом разлепив опухшие веки, попытался сфокусировать взгляд. Голова гудела так, будто внутри черепной коробки работал отбойный молоток, а во рту было сухо и гадко, словно там ночевал бродячий кот. Он лежал на диване в той же одежде, в которой вчера ввалился в квартиру: джинсы были перекручены, одна штанина задралась до колена, открывая волосатую ногу в сером носке с дыркой на большом пальце. Футболка, когда-то белая, теперь была покрыта желтоватыми пятнами пота и разводами от чего-то пролитого.
— Тань, ну чего ты начинаешь… — прохрипел он, пытаясь приподняться на локте, но тут же рухнул обратно, побежденный гравитацией и вертолетами в голове. — Дай воды, а? Трубы горят, сил нет.
— Вода в кране, — отрезала Татьяна. — А у тебя горят не трубы, Олег. У тебя горит земля под ногами.
Она шагнула к столу, где стояла старинная бархатная шкатулка с потертыми уголками. Это была вещь её бабушки, единственное, что осталось от той эпохи, когда вещи делали на века, а не из китайского пластика. Олег знал эту шкатулку. Он знал, что её нельзя трогать. Но вчерашний день стер все запреты, растворив их в мутной жиже дешевой водки.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросила Татьяна, беря шкатулку в руки. Она открыла крышку. Внутри, на выцветшем атласе, зияли пустые углубления.
Олег облизнул пересохшие губы. Мозг, отравленный этанолом, работал медленно, со скрипом проворачивая шестеренки памяти. Он помнил ломбард. Помнил противный писк сканера и лицо приемщика за толстым стеклом — равнодушное, рыбье лицо. Помнил хруст купюр. А вот как он оказался дома — не помнил.
— Не понимаю, о чем ты, — буркнул он, отворачиваясь к спинке дивана. Стратегия страуса всегда работала. Раньше. — Потеряла, небось, сама. Или на работу нацепила. Дай поспать, Тань. Башка раскалывается.
Татьяна подошла к дивану вплотную. От Олега исходил тяжелый, кислый запах перегара, смешанный с ароматом немытого тела и застарелого табака. Этот запах за три года въелся в обивку мебели, в шторы, казалось, даже в обои. Раньше Татьяна пыталась его выветрить, забивала освежителями, стирала чехлы. Сейчас она чувствовала лишь брезгливость, какую испытываешь, глядя на раздавленное насекомое.
— Потеряла? — переспросила она тихо. — Серьги с рубинами? Тяжелый золотой перстень прадеда? Цепочку с плетением «бисмарк»? Я их не теряла, Олег. Я их хранила. На черный день. И знаешь, что самое смешное? Черный день наступил, но не у меня.
Она сунула руку в карман своего домашнего халата и достала смятый, жалкий клочок бумаги. Это был залоговый билет. Бумага была дешевой, серой, текст на ней отпечатался плохо, но сумма и опись изделий читались отчетливо.
— Я нашла это в кармане твоих брюк, когда собиралась кинуть их в стирку, — сказала она, разглаживая бумажку на ладони. — Ты даже спрятать улики не удосужился. Настолько тебе было плевать. Или мозг уже совсем протух?
Олег резко сел, преодолевая тошноту. Лицо его пошло красными пятнами. Пойман. Загнан в угол. В таких ситуациях он обычно переходил в нападение — тактика, отработанная годами скандалов.
— Ты по карманам шаришь?! — взвизгнул он, и голос его сорвался на фальцет. — Нормальная жена по карманам не лазит! Это мое личное пространство! Я, может, хотел сюрприз сделать! Выкупить потом… с зарплаты!
— С какой зарплаты, Олег? — Татьяна смотрела на него с холодным любопытством ученого, наблюдающего за реакцией бактерии. — Тебя уволили четыре месяца назад. Ты пропил все мои заначки. Ты пропил микроволновку. Теперь ты добрался до семейных реликвий. Это не сюрприз. Это воровство. Крысятничество.
— Не смей меня так называть! — он попытался встать, но ноги запутались в пледе, и он нелепо плюхнулся обратно, подняв облачко пыли. — Я болен! Ты же знаешь, это болезнь! Мне помощь нужна, а не твои прокурорские допросы! Ты меня пилишь и пилишь, вот я и срываюсь! Если бы ты меня поддерживала, я бы…
— Три года, — перебила она его, не повышая голоса. — Три года я тебя лечила, кодировала, капала, вытаскивала из отделений, платила твои штрафы. Я поддерживала тебя так, что у самой хребет треснул. Но кража золота — это финиш, Олег. Это дно. И ты его пробил.
Она скомкала квитанцию и бросила её ему в лицо. Бумажный шарик ударился о его небритую щеку и упал на грязный пол.
— Это был мой последний вклад в твое здоровье, — сказала Татьяна. — На эти деньги ты, видимо, планировал пить еще неделю. Что ж, считай, что ты их получил. Но жить здесь ты больше не будешь.
— Да пошла ты! — рыкнул Олег, чувствуя, как страх сменяется привычной злобой. — Это и моя квартира тоже! Я тут прописан! Никуда я не пойду!
— Квартира куплена мной до брака, — напомнила Татьяна ледяным тоном. — Ты здесь никто. Просто жилец, который задолжал за аренду совести. Вставай.
Она развернулась и пошла в коридор. Олег слышал, как она открыла кладовку, как зашуршал полиэтилен. Звук был специфический, плотный. Так шуршат мешки для строительного мусора. Те самые, особо прочные, на сто двадцать литров, которые они покупали, когда делали ремонт на кухне. Тогда они еще мечтали, выбирали плитку, спорили о цвете затирки. Теперь этот звук означал совсем другое.
Олег сидел на диване, обхватив голову руками. В висках стучало: «Выгонит. Точно выгонит». Но поверить в это до конца он не мог. Татьяна всегда прощала. Поорет, поплачет, потом начнет варить куриный бульон и звонить наркологу. Это был ритуал. Сценарий, по которому они жили. Она не могла просто взять и сломать систему.
Но Татьяна вернулась в комнату с рулоном черных мешков в руках. Она оторвала один, резко встряхнула его, расправляя, и этот хлопок прозвучал в тишине квартиры как выстрел стартового пистолета.
— У тебя десять минут, чтобы умыться, пока я собираю этот хлам, — сказала она, подходя к шкафу, где висели его рубашки. — Если не встанешь, пойдешь на улицу в том, в чем валяешься. В своих обоссанных штанах.
— Тань, не дури… — пробормотал Олег, чувствуя, как холодок пробегает по спине. — Ну виноват, ну бес попутал. Выкуплю я твои побрякушки, зуб даю! Займу у Витьки…
— Время пошло, — ответила она и сдернула первую вешалку.
— Ты что творишь? Это же моя выходная рубашка! Ты её помнешь! Эй!
Олег, наконец, сполз с дивана. Его шатало, он хватался за спинку кресла, пытаясь обрести равновесие, но глаза уже налились недобрым, мутным блеском. Зрелище, которое предстало перед ним, пробивалось даже сквозь алкогольный туман: Татьяна не складывала вещи. Она их утилизировала.
Она сгребала одежду с полок широкими, загребающими движениями, словно счищала снег с капота машины. Стопка футболок — в мешок. Джинсы, свернутые в тугие валики — туда же. Свитер, который она сама вязала ему два года назад, надеясь, что ручная работа согреет не только тело, но и душу, полетел в черное жерло следом за старыми трениками.
— Я не в санаторий тебя собираю, Олег, — спокойно ответила Татьяна, даже не повернув головы. — Мне плевать, помнется твоя рубашка или порвется. Для меня это больше не одежда. Это биомусор. Источник запаха и грязи.
Она перешла к ящику с его «сокровищами». У каждого мужчины есть такой ящик: клубки проводов, старые зарядки, какие-то винтики, сломанные телефоны, которые «можно починить». Раньше Татьяна боялась даже пыль там вытирать, чтобы не нарваться на скандал о нарушении личного пространства. Сейчас она просто выдвинула ящик целиком и перевернула его над мешком. Грохот пластика и металла о паркет — часть просыпалась мимо — заставил Олега вздрогнуть всем телом.
— Ты больная! — заорал он, кидаясь к ней. — Там же жесткий диск! Там флешки! Ты совсем ополоумела со своей правильностью?!
Он попытался схватить её за руку, его ладонь, влажная и горячая, стиснула её запястье. Татьяна остановилась. Она медленно подняла глаза и посмотрела на него. В этом взгляде не было ни страха, ни ненависти. В нем была такая ледяная пустота, что Олег невольно разжал пальцы. Это был взгляд патологоанатома на труп, который вдруг начал дергаться на столе.
— Трогаешь меня еще раз — и я вызываю наряд, — произнесла она тихо. — И тогда ты поедешь не к маме, а в обезьянник. А с учетом кражи в особо крупном, там тебе будет очень весело. Отойди.
Олег отступил, тяжело дыша. Его грудь ходила ходуном под грязной футболкой. Он понимал, что физически сейчас слабее. Алкоголь вымыл из него все силы, оставив только трясущиеся конечности и пульсирующую головную боль.
Татьяна вернулась к методичному уничтожению его присутствия в квартире. Она прошла на кухню. Олег, шатаясь, поплелся за ней, как побитая собака, наблюдающая, как хозяин рушит будку.
На столешнице стояла его кружка. Большая, с дурацкой надписью «Босс», с отбитой ручкой, которую он приклеил суперклеем. Он пил из нее все: чай, рассол, водку. Это был его тотем. Татьяна взяла кружку двумя пальцами, словно дохлую мышь, и швырнула в уже наполовину полный мешок с одеждой. Глухой удар керамики о ткань показался Олегу пощечиной.
— Таня, ну зачем так… — его голос снова сорвался на жалобный скулеж. Агрессия улетучилась, сменившись паникой. — Ну давай поговорим. Ну хочешь, я на коленях попрошу? Ну не выкидывай ты меня как пса! Мы же семья! Десять лет вместе, Тань! Вспомни, как мы на море ездили…
В этот момент в кармане её халата зазвонил телефон. Мелодия была громкой, резкой, разрезающей густую атмосферу квартиры. Татьяна достала смартфон. На экране высветилось фото пожилой женщины в старомодной шляпке и подпись: «Свекровь».
Татьяна усмехнулась — коротко, зло. Конечно. Он уже успел настучать. Пока она искала мешки, он, видимо, успел отправить SOS единственному человеку, который верил в его святость.
Она нажала кнопку ответа и тут же ткнула в значок громкой связи. Положила телефон на кухонный стол, прямо между собой и мужем.
— Таня! Танечка! — голос свекрови вибрировал от возмущения, перекрываемого фальшивой заботой. — Ты что там удумала? Олежек звонил, плачет, слова сказать не может! У него давление! Ты хочешь его в гроб загнать?
Олег втянул голову в плечи, глядя на телефон с надеждой. Мама. Тяжелая артиллерия.
— Я хочу, Галина Петровна, чтобы ваш сын освободил мою жилплощадь, — ответила Татьяна, продолжая сгребать с полки в ванной его бритвенные принадлежности. — Прямо сейчас.
— Да как у тебя совести хватает?! — взвизгнула трубка. — Человек болен! Ему помощь нужна, поддержка, а не пинок под зад! Мы же договаривались, что после праздников положим его в клинику! Я уже с врачом договорилась, деньги нашла… Ты же жена! В горе и в радости, забыла? Или тебе только здоровый мужик нужен, чтобы деньги носил?
Олег перевел взгляд на Татьяну. Вот сейчас она должна устыдиться. Мама всегда умела находить нужные слова, давить на жалость, на общественное мнение, на этот проклятый женский долг.
Но Татьяна даже не замедлилась. Она бросила в мешок его зубную щетку — старую, с разлохмаченной щетиной.
— Галина Петровна, — сказала она, наклоняясь к телефону. — Ваш святой Олежек вынес из дома фамильное золото моей бабушки. Серьги с рубинами, кольцо и цепь. И сдал в ломбард, чтобы купить себе водки.
В трубке повисла пауза. Секундная заминка, пока мозг матери переваривал информацию и искал оправдание.
— Ну… — голос свекрови стал менее уверенным, но тут же набрал новую высоту. — Значит, ты его довела! Значит, денег не давала! Мужик в отчаянии был! Это крик о помощи, Таня! Нельзя же так материально подходить к вопросу! Вещи — это тлен, а человек…
— А человек — вор, — закончила за неё Татьяна. — И этот вор сейчас едет к вам. Вместе со своим тленом. Готовьте диван, Галина Петровна. И прячьте свои украшения, если они у вас еще остались.
— Не смей! — закричала свекровь. — Я тебе не позволю! Я всем расскажу, какая ты…
Татьяна нажала «отбой». Экран погас. Она посмотрела на Олега. Тот стоял, прислонившись к холодильнику, и лицо его было серым. Последний бастион пал. Даже мать не смогла пробить эту броню.
— Ну что, услышал? — спросила Татьяна, затягивая пластиковую завязку на горловине первого мешка. Узел вышел тугим, мертвым. — Мама тебя ждет. Правда, не очень рада, судя по голосу. Но это уже ваши родственные разборки. Бери.
Она пнула туго набитый мешок в его сторону. Черный пластик скользнул по кафелю и ударился о ногу Олега.
— Я никуда не пойду, — прошептал он, вцепившись в ручку холодильника так, что побелели костяшки. — Ты не имеешь права. Сейчас зима. Там холодно.
— У тебя есть куртка, — Татьяна подошла к вешалке в прихожей и сорвала его пуховик. Он был грязным, засаленным у карманов, с оторванной петличкой. Она бросила куртку ему в лицо. — Одевайся. Или я вынесу тебя по частям, как этот мусор. Второй мешок я сейчас добью обувью. И не надейся, что я буду искать пары.
Она вернулась в коридор, где стояла обувница. Олег смотрел ей в спину, и в его затуманенном мозгу начала пульсировать одна страшная, отрезвляющая мысль: она не пугает. Она действительно это сделает. И никто — ни мама, ни полиция, ни господь бог — её сейчас не остановит.
Три огромных, туго набитых черных мешка выстроились в коридоре, словно уродливые, раздувшиеся опухоли, которые Татьяна только что хирургическим путем удалила из тела своей квартиры. В воздухе висела тяжелая, густая тишина, нарушаемая лишь сиплым дыханием Олега. Он стоял спиной к входной двери, расставив руки в стороны, изображая из себя живой заслон. Его поза была бы комичной, если бы не безумие, плескавшееся на дне его водянистых глаз.
— Отойди, — сказала Татьяна. Она не кричала. Её голос звучал глухо, словно она говорила из-под воды. Внутри у неё всё дрожало от адреналина, но внешне она оставалась пугающе спокойной.
— Нет, — Олег мотнул головой, и от этого резкого движения его качнуло. Он перехватил рукой косяк, оставив на светлых обоях влажный след от потной ладони. — Ты не сделаешь этого, Тань. Ну посмотри на меня. Я же живой человек. Нельзя вот так, на мороз… Я же пропаду.
Он снова попытался включить режим «несчастного ребенка», который срабатывал безотказно последние три года. Он шмыгнул носом, скривил губы, пытаясь выдавить слезу. Но Татьяна смотрела на него и видела не мужа, не мужчину, и даже не человека. Она видела грязное, липкое пятно на своей жизни. Пятно, которое воняло перегаром и ложью.
— Ты уже пропал, Олег. В тот момент, когда понес серьги моей бабушки скупщику, — она сделала шаг вперед, волоча по полу первый мешок. Пластик противно заскрипел по ламинату. — Открывай дверь. Или я открою её твоей головой.
— Сука… Какая же ты сука… — прошипел он, меняя тактику. Жалость сменилась злобой загнанной крысы. — Я же тебя любил! Я тебе все отдавал! А ты из-за каких-то железок…
Он рванулся к ней, пытаясь схватить за плечи. Его пальцы впились в ткань её домашнего халата, и Татьяну накрыла волна тошнотворного, физиологического отвращения. Это было похоже на прикосновение слизняка. Запах его немытого тела, смешанный с парами ацетальдегида, ударил ей в ноздри, вызывая рвотный рефлекс.
— Не трогай меня! — рявкнула она, и в этом крике выплеснулась вся боль трех лет унижений.
Она дернулась, сбрасывая его руки. Олег, ослабленный многодневным запоем, не удержал равновесия. Его ноги в дырявых носках поехали по гладкому полу, и он, нелепо взмахнув руками, рухнул на колени, больно ударившись о тумбочку.
Татьяна не стала ждать, пока он очнется. Она перешагнула через него, чувствуя себя карателем, исполняющим приговор. Щелкнул замок. Один оборот, второй. Она нажала на ручку и с силой толкнула тяжелую металлическую дверь наружу.
В квартиру ворвался прохладный, свежий воздух подъезда, пахнущий хлоркой и чужим жареным луком. Для Татьяны этот запах показался ароматом альпийских лугов по сравнению с тем смрадом, в котором она жила последнее время.
— Пошел вон, — скомандовала она.
Олег, кряхтя, пытался подняться, цепляясь за вешалку.
— Танька, не дури… Соседи же увидят… — бормотал он, оглядываясь на распахнутую дверь, как на зияющую пасть чудовища.
— Мне плевать на соседей. Мне плевать на весь мир, — она схватила ближайший мешок за узел и с размаху швырнула его на лестничную клетку. Мешок гулко ударился о бетонный пол и покатился к ступеням.
Следом полетел второй. Он был тяжелее — там была обувь и куртки. Татьяна вложила в этот бросок всю свою ярость, всю обиду за украденную молодость, за ночные бдения у окна, за стыд перед друзьями.
— Это мое! — взвыл Олег, наконец встав на ноги. Он попытался преградить ей путь к третьему мешку, но Татьяна была быстрее. И, что самое страшное для него, — она была трезвой и злой.
Она толкнула его в грудь. Не женским, слабым толчком, а жестким, коротким ударом ладоней, в который вложила вес всего тела. Олег, не ожидавший такой силы, попятился. Он споткнулся о порог и, нелепо взмахнув руками, вывалился спиной вперед на лестничную площадку, едва не растянувшись прямо на грязном бетоне рядом со своими пожитками.
— И это забери, — Татьяна выпихнула последний мешок ногой. Он ударился о ноги Олега, заставив того отскочить. — Куртка на тебе. Ботинки в мешке. Одевайся и проваливай.
Олег стоял на холодном полу подъезда, в одних носках, жалко кутаясь в расстегнутый грязный пуховик. Его лицо перекосило от ненависти и бессилия. Вокруг валялись черные мешки, похожие на трупы его надежд вернуться в теплую квартиру.
— Ты пожалеешь, — прохрипел он, брызгая слюной. — Ты приползешь ко мне! Ты сдохнешь одна, никому не нужная стерва!
Татьяна посмотрела на него сверху вниз. Она стояла на пороге своей светлой, чистой прихожей, а он был там — в серости и грязи общественного коридора. Граница была проведена. И эта граница была не просто порогом двери, это была пропасть между жизнью и существованием.
— Единственное, о чем я жалею, Олег, — сказала она тихо, глядя ему прямо в глаза, — это то, что я не сделала этого три года назад.
Она увидела, как открывается дверь у соседей напротив — любопытная баба Маша высунула свой нос, почуяв скандал. Олег тоже это заметил и съежился, пытаясь спрятать лицо в воротник. Но Татьяне было все равно. Она больше не играла в приличную семью. Спектакль был окончен. Занавес опущен. Пришло время гасить свет.
Дверь захлопнулась с тяжелым, плотным звуком, отрезая Татьяну от лестничной клетки, от грязи, от прошлого. Этот звук был похож на падение гильотины. Она не просто прикрыла створку — она возвела баррикаду. Щелчок первого замка прозвучал сухо и коротко. Второй замок, нижний, с длинным ригелем, проворачивался туго, с металлическим скрежетом, и каждый его оборот отзывался в душе Татьяны странным, мстительным удовлетворением. Один, два, три, четыре. Всё. Герметизация отсека завершена.
Снаружи, за слоем стали и шумоизоляции, тут же начался хаос. Олег, осознав, что его блеф не сработал, и он действительно остался на бетонном полу в одних носках, перешел от угроз к активным действиям.
— Открой! Открой, сука! — заорал он, и дверь содрогнулась от удара. Судя по звуку, он пнул её ногой. — Ты не имеешь права! Это моя квартира! Я ментов вызову! Я дверь выломаю!
Татьяна не отшатнулась. Она стояла в полумраке прихожей, глядя на вибрирующее дверное полотно, как смотрят на клетку с бешеным зверем в зоопарке — с опаской, но понимая, что прутья крепкие. Ей не было страшно. Страх выгорел еще год назад, когда она впервые нашла спрятанную бутылку в бачке унитаза. Сейчас осталась только брезгливость и дикая, звенящая усталость.
— Танька! Ну открой, холодно же! — тон за дверью резко сменился на плаксивый. Олег понял, что силой сталь не возьмешь, и попытался включить «сиротку». — Ну прости, ну дурак я! Ну дай хоть ботинки надеть! Люди же смотрят!
Татьяна молча развернулась и пошла вглубь квартиры. Её шаги по ламинату звучали твердо. Она зашла на кухню, где на столе продолжал вибрировать и светиться телефон. Экран мигал, как новогодняя гирлянда в дурдоме. «Свекровь (5 пропущенных)», «Свекровь», «Золовка Ира», сообщение в мессенджере: «Ты что творишь, тварь? Маме плохо с сердцем!».
Она взяла смартфон в руки. Текст сообщений всплывал в превью, каждое слово сочилось ядом и манипуляцией. Родня мужа, которая годами закрывала глаза на его пьянство, которая говорила: «Ну, с кем не бывает, терпи, женщина должна быть мудрой», теперь объединилась в единый фронт против «агрессора». Им было плевать на Татьяну, им было страшно, что теперь этот «подарок» свалится на их головы.
— Мудрой, значит… — прошептала Татьяна. — Вот и будьте мудрыми. Забирайте. Лечите. Нянькайте.
Она не стала ничего отвечать. Не стала блокировать номера — это было бы слишком эмоционально. Она просто зажала кнопку выключения питания. Экран погас, превратившись в черный глянцевый кирпич. Тишина в квартире стала почти осязаемой, если бы не глухие удары, всё еще доносившиеся из подъезда.
Олег снова начал буянить. Теперь он бил в дверь кулаками, ритмично и безнадежно. Слышались голоса соседей.
— Эй, алкашня! А ну тихо! Сейчас полицию вызовем! — пробасил голос соседа сверху, отставного военного.
— Дядь Миш, это я, Олег! Танька меня выгнала! Скажите ей! — заверещал муж, ища союзников.
— Правильно сделала! Давно пора было тебя, паразита, вышвырнуть! Вали отсюда, пока я не спустился! — рявкнул сосед.
Татьяна подошла к раковине. Она включила холодную воду, подставила руки под струю. Ледяная вода обожгла кожу, смывая фантомное ощущение липкости от прикосновений мужа. Она умыла лицо, фыркая, как кошка, смывая с себя этот бесконечный, тягучий день. Потом набрала полный стакан воды и выпила его залпом, чувствуя, как холодный ком катится по пищеводу, остужая внутренности.
Она обвела взглядом кухню. Здесь было чисто. Идеально чисто, если не считать пустого места на столешнице, где раньше стояла его грязная кружка. Воздух в квартире всё ещё хранил слабый, едва уловимый запах перегара, но Татьяна знала — это ненадолго. Пару часов проветривания, влажная уборка с хлоркой, и дух Олега исчезнет отсюда навсегда, как исчезает неприятный запах после дезинсекции.
Шум за дверью начал стихать. Удары стали реже, потом превратились в какое-то царапанье, словно собака скреблась, просясь домой. Потом послышался звук открывающегося лифта, шаркающие шаги и гулкий удар — видимо, Олег, напоследок пнул мешок с вещами. Лифт уехал.
Наступила тишина.
Татьяна стояла посреди кухни и слушала эту тишину. Раньше тишина пугала её. Тишина означала, что Олег либо пьет где-то тайком, либо уже валяется в отключке, либо копит злость перед скандалом. Она всегда была напряженной, эта тишина, как натянутая струна. Но сейчас… Сейчас тишина была другой. Она была пустой и спокойной. Она принадлежала только ей.
Татьяна прошла в спальню. Кровать, широкая, двуспальная, теперь казалась огромным аэродромом. Она стянула с себя одежду, бросила её в корзину для белья — завтра перестирает всё, до чего он дотрагивался. Достала из шкафа чистое постельное белье. Хрустящее, пахнущее лавандой, а не потом и безнадежностью.
Она перестилала постель методично, разглаживая каждую складку. Это был ритуал очищения. Она вытряхнула одеяло, взбила подушки. Его подушку она свернула и убрала в дальний угол шкафа — завтра вынесет на помойку вместе с остальным мусором.
Выключив свет, Татьяна легла в кровать. Темнота окутала её мягким коконом. Она лежала на спине, глядя в потолок, на котором уличный фонарь рисовал полоски света через жалюзи.
Никаких слез не было. Не было даже жалости к себе, мол, «потеряла три года». Было странное, новое ощущение — ощущение пространства. Она могла раскинуть руки и ноги, заняв всю кровать. Она могла дышать полной грудью. Никто не храпел рядом, отравляя воздух сивушными парами. Никто не бормотал пьяный бред. Никто не мог потребовать денег, внимания, жизни.
Где-то там, на улице, в холодной ночи, возможно, всё ещё сидел на своих мешках человек, которого она когда-то называла мужем. Возможно, он звонил матери, проклиная «бессердечную стерву». Возможно, он искал ломбард, чтобы заложить куртку. Ей было всё равно. Это происходило в другой вселенной, за пределами её личной крепости.
Она была не брошенкой. Она была спасшейся.
Татьяна закрыла глаза. Впервые за три года сердце билось ровно, без перебоев и тревожных скачков. Мышцы спины расслабились. Она глубоко вдохнула чистый, прохладный воздух своей квартиры и, повернувшись на бок, провалилась в глубокий, спокойный сон без сновидений. Балласт был сброшен. Корабль мог плыть дальше…
