Весна 616 года выдалась ранней и щедрой. Нежная зелень уже покрыла холмы вдоль дороги на Мец, а в низинах пестрели первые цветы. Пятнадцатилетний Дагоберт, сын короля франков Хлотаря II, едва сдерживал коня, то и дело порывавшегося перейти с размеренного шага в галоп. Молодому принцу хотелось того же – пришпорить коня и умчаться вперед, оставив позади тяжеловесную процессию вассалов и воинов.
Свита растянулась по дороге длинной змеей: тяжелые доспехи, знамена, груженые повозки. Все это двигалось к Австразии – неспокойному германскому королевству, которое отец недавно присоединил к Нейстрии. Дагоберту предстояло принять там бразды правления, и эта мысль наполняла его одновременно гордостью и тревогой.
Он помнил, какой ценой досталось отцу это объединение. Всего два года назад старая королева Брунгильда, его двоюродная бабка, нашла свой конец, привязанная к хвосту необъезженной лошади. Три дня длилось дознание – три дня пыток, после которых даже железная Брунгильда призналась во всем, чего от нее требовали. В те дни Дагоберт впервые по-настоящему осознал жестокую природу власти.
Юноша машинально коснулся рукой шеи, словно проверяя, на месте ли массивная золотая гривна – знак его нового статуса. Черные волосы, заплетенные по обычаю франкских вождей, падали на плечи, а глаза щурились от яркого весеннего солнца. Дагоберт знал о своей привлекательности, но сейчас его занимали совсем другие мысли.
Еще недавно он сам едва избежал отцовского гнева после истории с Садрагезилем. Губы невольно тронула усмешка при воспоминании о том, как его наставник, знаменитый герцог Аквитанский, метался по пиршественному залу, хватаясь за остатки своих обрезанных усов.
Конечно, это была опасная шутка – посягнуть на главную гордость франкского вождя. Но разве мог Дагоберт удержаться, когда самодовольный Садрагезиль в очередной раз принялся насмехаться над своим воспитанником?
Укрытие в маленькой часовне Сен-Дени спасло его тогда от отцовской расправы. Монахи приняли опального принца как родного, и теперь, возвращаясь мыслями к тем дням, Дагоберт понимал: именно там, среди тишины и святости, он научился главному – терпению. Оно пригодилось в переговорах с отцом, оно же поможет ему править Австразией.
Впереди показались башни Меца. Город, раскинувшийся на холмах, встречал нового правителя колокольным звоном. Дагоберт выпрямился в седле, расправил плечи. Он больше не был тем мальчишкой, что срезал усы своему наставнику. Теперь ему предстояло доказать, что имя Дагоберт – «сияющий, как день» – дано ему не случайно.
Лес расступился неожиданно, открыв взгляду поляну с одинокой хижиной. Крытая почерневшей соломой, она словно вросла в землю, окруженная плетнем из орешника. У самого плетня девушка в выцветшем платье складывала только что законченные корзины. Ее волосы, подсвеченные полуденным солнцем, отливали червонным золотом.
Дагоберт натянул поводья. Свита замерла за его спиной – десятки глаз уставились на незнакомку. Та, почувствовав чужие взгляды, вскинула голову, как вспугнутая лань. В следующий миг она уже метнулась к двери хижины, но двое воинов, повинуясь безмолвному кивку господина, преградили ей путь.
«Какая необычная», – подумал Дагоберт, разглядывая ее точеную фигуру. Простое платье из грубой ткани не могло скрыть природной грации. Крестьянка, но держится прямо, с достоинством, хотя в глазах цвета спелого ореха плещется страх.
— Ты здешняя? – Дагоберт намеренно смягчил голос, привыкший отдавать приказы.
— Да, мой господин. Меня зовут Бертиль.
— Местные прозвали ее Голубкой, – подал голос один из воинов, знавший окрестности.
— Голубка… – Дагоберт спешился, подошел ближе. – Живешь одна?
— С тех пор как отца задрал кабан. Мать не помню – умерла при родах.
Она говорила тихо, но внятно, не опуская глаз, как подобало бы простолюдинке. В этом чувствовалась внутренняя сила, которая влекла Дагоберта больше, чем очевидная красота девушки.
Плетеные корзины у ее ног были искусной работы – тонкие прутья сплетались в затейливый узор. Такие вещицы ценились в городах, где их охотно покупали зажиточные горожанки.
— И этим живешь? – Дагоберт взял одну корзину, провел пальцем по гладкому краю.
— Этим и огородом, господин. Хватает на хлеб и соль.
В ее голосе не было ни жалобы, ни мольбы. Только спокойное достоинство человека, привыкшего рассчитывать на себя. Дагоберт вдруг остро ощутил разницу между этой простой девушкой и теми придворными красавицами, что заискивающе улыбались ему в Нейстрии.
Решение пришло мгновенно, как и все его решения. Он протянул руку, коснулся золотистой пряди, выбившейся из-под льняного платка:
— Поедешь со мной. В Мец.
Это не было вопросом – Голубка поняла это сразу. Как поняла и то, что ее жизнь переломилась в этот миг, словно ивовый прут. Она только кивнула, глядя куда-то поверх его плеча, туда, где за лесом догорал весенний день.
— Возьми ее на коня, – бросил Дагоберт ближайшему воину. – К вечеру должны быть в городе.
Он уже снова сидел в седле, когда Голубка в последний раз оглянулась на свою хижину. Никто не видел, как по ее щеке скатилась единственная слеза. Дагоберт думал о том, что в Меце ее ждут шелка и благовония, а верные слуги научат придворным манерам. Голубка думала о недоплетенной корзине, оставшейся у порога – замысловатый узор так и остался незавершенным.
Дорога свернула, и лес поглотил поляну с одинокой хижиной. Впереди лежал Мец, где Голубке предстояло стать возлюбленной будущего короля франков.
В Мец въехали затемно. Факелы на городских стенах отбрасывали причудливые тени, превращая процессию в вереницу фантастических существ. Голубка, уставшая от долгой дороги, едва различала очертания дворца на холме – массивного строения из серого камня, где ей предстояло начать новую жизнь.
Первые дни слились для нее в водоворот незнакомых лиц, звуков и запахов. Служанки, присланные Дагобертом, выкупали ее в бронзовой ванне с благовониями, облачили в тонкое льняное платье. Золотистые волосы, прежде спрятанные под простым платком, теперь струились по плечам, удерживаемые серебряной диадемой.
Двор бурлил. Знатные дамы, собираясь в укромных уголках, шептались о «дикарке», которую принц подобрал у дороги. Но Голубка быстро доказала, что природный ум стоит благородного происхождения. Она схватывала все на лету: манеры, этикет, тонкости придворной жизни.
— Ты удивляешь меня, — сказал как-то Дагоберт, заставший ее за чтением псалтыри. — Где научилась грамоте?
— Странствующий монах останавливался в нашей деревне. Учил детей за еду и ночлег, — она подняла глаза от пергамента. — Отец позволил мне ходить на эти уроки.
Дагоберт кивнул. Его привлекала не только красота Голубки, но и эта жажда знаний, редкая для простолюдинки. В ней не было заискивания, свойственного придворным дамам, ни притворства, ни хитрости.
А вести из Нейстрии тем временем становились все тревожнее. Хлотарь II, подстрекаемый своей новой женой Сихильдой, настаивал на женитьбе сына. Гонцы прибывали один за другим, но Дагоберт медлил с ответом.
Весенние дни летели быстро. По вечерам во внутреннем дворе дворца звучала музыка – арфы и флейты. Голубка часто пела, и ее чистый голос заставлял умолкать даже самых злых насмешников. В такие минуты Дагоберт смотрел на нее с нескрываемой гордостью, забывая о политических интригах и государственных делах.
Но однажды утром прибыл гонец с королевской печатью. Дагоберт, прочитав послание, долго стоял у окна, глядя на город внизу. Его ждали в Нейстрии – знакомиться с невестой, сестрой Сихильды.
— Ты поедешь со мной, — сказал он Голубке тем же вечером.
— К твоему отцу? — в ее голосе мелькнула тревога.
— Да. Пусть видят, что я выбрал не случайно.
Он не договорил, но Голубка поняла: эта поездка определит их судьбу. Хлотарь II славился не только жестокостью, но и страстью к красивым женщинам. Она могла потерять все – или укрепить свое положение при дворе.
В тот вечер во дворце никто не пел. Только ветер с реки доносил отдаленный звон колоколов, словно предвещая перемены. Впереди был долгий путь в Нейстрию, ко двору Хлотаря, где среди интриг и предательств предстояло найти свое место дочери лесника, волею судьбы оказавшейся так близко к трону франков.
Дорога в Нейстрию заняла две недели. Караван двигался медленно – Дагоберт намеренно оттягивал встречу с отцом. На привалах он часто уединялся с советниками, обсуждая положение дел в королевстве. Голубка в такие моменты держалась в тени, но внимательно вслушивалась в разговоры. Она уже понимала: при дворе Хлотаря каждое слово может стать оружием.
Королевская резиденция встретила их звуками охотничьих рогов – Хлотарь, как обычно, развлекался травлей оленей в ближнем лесу. Дагоберт поморщился: отец предпочитал охоту государственным делам.
— Мой сын! — Хлотарь спешился, раскинув руки для объятий. Его взгляд скользнул по Голубке, задержавшись дольше приличий. — А это, видно, та самая красавица, о которой судачит весь Мец?
Сихильда, стоявшая за спиной мужа, поджала губы. Ее холеное лицо исказила гримаса недовольства – она-то надеялась, что слухи о фаворитке пасынка преувеличены.
Вечером был устроен пир. Голубка, облаченная в голубой шелк, держалась с достоинством, которому позавидовали бы родовитые дамы. Она заметила, как Хлотарь то и дело бросает на нее оценивающие взгляды, но не выказала ни страха, ни смущения.
— Ты привез ко двору настоящее сокровище, — сказал король сыну после пира. — Но пора подумать о законном браке. Гоматруда хороша собой и знатного рода…
— Я видел твою своячницу лишь издали, отец.
— Завтра познакомишься ближе.
В покоях, отведенных Голубке, горели восковые свечи. Она расчесывала волосы медным гребнем, когда появился Дагоберт. Его лицо было непривычно серьезным.
— Отец настаивает на свадьбе.
— Я знаю.
— Ты останешься со мной, что бы ни случилось.
В его голосе звучала уверенность человека, привыкшего повелевать. Но Голубка помнила взгляд Хлотаря – так смотрит волк на добычу, выбирая момент для прыжка.
Утром ей представили Гоматруду. Сестра Сихильды оказалась молодой женщиной редкой красоты, но в ее глазах читалась надменность. Она едва удостоила Голубку кивком.
— Прелестная невеста, не правда ли? — прошелестел за спиной вкрадчивый голос Сихильды. — Жаль только, что некоторым придется уступить место законной супруге.
Голубка промолчала. Она уже поняла: настоящая битва только начинается. И в этой битве у нее не будет иного оружия, кроме любви Дагоберта и собственной мудрости.
А во дворце тем временем начались приготовления к свадьбе. Хлотарь был доволен – союз с Гоматрудой укрепит его власть. Сихильда торжествовала, предвкушая унижение надменной простолюдинки. Никто из них не догадывался, что судьба готовит совсем иной поворот событий.
Свадебные торжества затянулись на неделю. Дагоберт, покорившись воле отца, взял в жены Гоматруду, но в день венчания его взгляд то и дело искал в толпе придворных золотистую головку Голубки. Она стояла в тени колонны, прямая и неподвижная, как статуя.
Когда молодых повели в опочивальню, Сихильда торжествующе улыбнулась наложнице пасынка:
— Теперь ты видишь свое место, девочка?
— Вижу, госпожа. Рядом с тем, кого люблю.
Сихильда отшатнулась – столько спокойной уверенности прозвучало в этих простых словах.
Обратный путь в Мец превратился в изощренную пытку для всех троих. Гоматруда, стиснув зубы, наблюдала, как муж то и дело придерживает коня, поравнявшись с повозкой Голубки. Та держалась с безупречной учтивостью, но в каждом ее жесте была видна уверенность женщины, знающей свою власть над мужчиной.
В Меце Гоматруда первым делом отправила тайное послание Сихильде: «Он не прикасается ко мне. Все его мысли о ней». Ответ сестры был краток: «Терпение. Яд действует медленнее кинжала, но надежнее».
Жизнь во дворце потекла по отработанному придворному этикету. Днем – учтивые улыбки и холодные приветствия. Ночью – тихие шаги служанок, передающих записки заговорщиков. Гоматруда собирала вокруг себя недовольных возвышением простолюдинки. Особенно усердствовала вдова графа Арденнского, чью дочь Дагоберт когда-то отверг ради Голубки.
— Она носит его ребенка, — сообщила однажды доверенная служанка Гоматруды.
Законная супруга побледнела. Наследник от наложницы стал бы её окончательным поражением. В тот же вечер в покои Гоматруды проскользнула сгорбленная фигура в темном плаще.
— Это зелье действует постепенно, — прошелестела старуха-травница. — Добавляйте по капле в вино или мед. Через месяц она начнет чахнуть. Никто ничего не заподозрит – скажут, от тяжелой беременности.
Гоматруда расплатилась щедро. Но отравительница предупредила:
— Если она заподозрит и перестанет принимать питье от ваших служанок, есть другой способ…
План был продуман до мелочей. Служанка, преданная Гоматруде, втерлась в доверие к Голубке. Та, измученная тошнотой первых месяцев беременности, с благодарностью принимала целебный отвар.
Дагоберт, занятый государственными делами, не замечал, как день за днем бледнеет лицо возлюбленной. Только старый лекарь качал головой, не понимая причины странного недуга.
Развязка наступила внезапно. Однажды утром Голубка не проснулась. Лекарь разводил руками – сердце остановилось во сне. Такое случается у молодых женщин в тягости…
Но Дагоберт не был глупцом. Он заметил странный след на губах возлюбленной и торжествующий блеск в глазах жены. Доказательств не было, но его сердце не нуждалось в них.
Месяц спустя весть о смерти Хлотаря застала его в походе. Вернувшись в Мец уже королем, первым делом он отправил Гоматруду в монастырь. Официальная причина – бесплодие. Но каждый при дворе понимал: это приговор. Холодный и беспощадный, как сам новый король.
Перед тем как карета увезла Гоматруду к монастырским стенам, Дагоберт бросил ей:
— Молись, чтобы твоя смерть была легче, чем у неё.
Она вздрогнула: он знал. Всё это время знал. И его месть была изощреннее простой казни – пожизненное заточение в стенах обители, где каждый камень будет напоминать о содеянном.
А через несколько дней король сам отправился в тот самый монастырь, где нашла последний приют его жена. Но не для встречи с Гоматрудой. Его влекло пение, доносившееся из часовни – чистый, словно серебряный колокольчик, голос. Так начиналась новая глава в жизни Дагоберта…
