— Лар, ну опять не то, — голос Вадима, ровный и немного брезгливый, ударил по Ларисиным натянутым нервам сильнее, чем если бы он закричал. — У мамы борщ наваристее получается, и картошка не разваривается так. Она её, знаешь, как-то особенно закладывает, в определённый момент.
Ложка, которую Лариса только что поднесла ко рту, с тихим, но отчётливым звоном выскользнула из ослабевших пальцев и упала на линолеум. Звяк! Этот звук отозвался в её голове резким, болезненным щелчком, словно лопнула последняя, самая тонкая струна её терпения.
Она замерла, глядя на серебристый прибор, лежащий у её ног, и на мгновение всё вокруг – кухня, недоеденный суп, сам Вадим с его вечно недовольным выражением лица – показалось ей нереальным, декорацией к какому-то дурному спектаклю.
«Опять не то». Сколько раз она слышала эту фразу, произнесённую с разными интонациями – от снисходительно-поучительной до откровенно раздражённой? Кажется, с тех самых пор, как они съехались, вся её жизнь превратилась в бесконечный экзамен на соответствие недостижимому идеалу – его матери, Зинаиде Петровне.
В памяти, как назойливые кадры старой киноплёнки, замелькали образы: вот Вадим морщится, проводя пальцем по полке в гостиной: «Ларис, тут пыль. Мама бы заметила. Она всегда говорит, что настоящий уют начинается с безупречной чистоты». А вот он с недоумением вертит в руках свежевыглаженную ею рубашку: «Стрелочки на рукавах не такие чёткие. У мамы они всегда, как струна, отутюжены, волосок к волоску».
Даже такая мелочь, как заваривание чая, и та удостаивалась его критического разбора: «Какой-то он у тебя… пустой, что ли. Вот мама заваривает – аромат на всю квартиру, насыщенный, с нотками…» Какими нотками – он и сам не мог толком объяснить, но неизменно подчёркивал, что у Ларисы всё равно «не так».
И каждый раз, после каждого такого сравнения, внутри неё что-то обрывалось, какая-то маленькая, но важная часть её самооценки крошилась в пыль. Она старалась. Честное слово, старалась. Пыталась угадать его ожидания, предугадать очередное «не то».
Перечитала кучу кулинарных блогов, смотрела видеоуроки по ведению домашнего хозяйства, часами надраивала квартиру, доводя себя до изнеможения после полного рабочего дня. Но всё было тщетно. Зинаида Петровна незримо присутствовала в их доме, как высший стандарт, как укор её несовершенству.
Лариса медленно подняла голову. Её лицо было бледным, а в глазах, обычно мягких и немного усталых, зажёгся холодный, решительный огонь. Вадим, не заметивший ни падения ложки, ни перемены в её лице, продолжал развивать свою мысль, с аппетитом орудуя ложкой.
— И соли, кстати, многовато. Мама всегда говорит, что лучше недосолить, чем пересолить. Солонку всегда можно на стол поставить, а вот…
— Хочешь, чтобы я была идеальной женщиной, как твоя мамочка? Так, может, тебе не стоило вообще от неё уезжать?!
— Ты что несёшь? — он наконец отреагировал, и в его голосе прозвучали нотки оскорблённого достоинства. — Я просто хочу, чтобы дома был порядок и вкусная еда, как у нормальных людей. При чём тут… какие-то уезды? Мама – это пример хозяйственности, образец.
И тебе, между прочим, есть чему у неё поучиться, если ты хочешь, чтобы у нас была нормальная семья. Не вижу ничего плохого в том, чтобы стремиться к лучшему. Она жизнь прожила, всё умеет, всё знает.
Он говорил так, словно объяснял неразумному ребёнку прописные истины, не замечая, или не желая замечать, как дрожат у Ларисы губы и как сжимаются её кулаки. Его спокойная уверенность в собственной правоте, его слепое обожание материнского «идеала» и полное пренебрежение её, Ларисиными, чувствами и усилиями – всё это слилось в один тугой узел обиды, который больше невозможно было держать внутри.
Она поняла, что это не просто очередной упрёк. Это был его жизненный принцип, его кредо, и она в этой системе координат всегда будет на вторых ролях, вечной ученицей, не дотягивающей до эталона. И сейчас он даже не понял, что последняя ложка её терпения уже на полу.
— Поучиться? — Лариса почти выплюнула это слово, и оно прозвучало как сухой треск. Её спокойствие, державшееся на последнем волоске, сменилось бурлящей, яростной энергией. Она поднялась из-за стола так резко, что стул под ней качнулся. — Ты действительно считаешь, что мне есть чему учиться у женщины, которая всю свою сознательную жизнь была приклеена к кухне и пылесосу, пока её муж обеспечивал семью?
Ты забыл, Вадим, я работаю! Наравне с тобой, если не больше, тащу на себе проекты, совещания, дедлайны. А потом прихожу домой и должна, по-твоему, встать во вторую смену, чтобы твои рубашечки были с идеальными стрелочками, а борщи напоминали тебе о беззаботном детстве под маминым крылышком?
Она мерила шагами небольшую кухню, её движения были порывистыми, слова – хлесткими. Вадим смотрел на неё, и на его лице постепенно проступало выражение упрямой обиды. Он явно не ожидал такого отпора, такой бури. Он привык, что его замечания либо принимаются с молчаливым согласием, либо вызывают короткие, легко гасимые вспышки недовольства.
— Не передёргивай, — наконец процедил он, отодвигая от себя тарелку. Аппетит у него пропал. — Никто не говорит, что ты должна всё бросить. Но стремиться к тому, чтобы дома было уютно и вкусно – это, по-моему, естественное желание для любой женщины. Мама успевала всё, и никто не жаловался. И она не сидела сложа руки, она создавала тот самый тыл, о котором ты, похоже, даже не задумываешься.
— Тыл? — Лариса остановилась напротив него, её глаза метали искры. — Ты называешь это тылом? А я называю это добровольным рабством, в которое ты пытаешься загнать и меня! Твоя мама жила в другое время, с другими установками.
У неё не было амбиций, кроме как быть идеальной женой и матерью для своего обожаемого сына. А я хочу не только драить кастрюли и выводить пятна с твоих носков! Я хочу развиваться, чего-то достигать! И я не понимаю, почему мои достижения на работе для тебя ничего не значат, а вот недосоленный суп – это трагедия вселенского масштаба!
Её голос не срывался на крик, но в нём звенела такая сталь, что Вадиму стало неуютно. Он почувствовал, что привычные аргументы не действуют, что его авторитет, такой незыблемый в его собственных глазах, даёт трещину.
— Я просто хочу, чтобы ты старалась лучше, — упрямо повторил он, цепляясь за эту фразу, как за спасательный круг. — Что в этом плохого? Любой нормальный мужчина хочет, чтобы его жена была хорошей хозяйкой. Это же основа основ. А ты воспринимаешь каждое моё слово как личное оскорбление.
— Потому что это и есть оскорбление! — Лариса снова повысила голос. — Каждое твоё «а вот мама» — это плевок мне в лицо! Это обесценивание всего, что я делаю! Ты хоть раз сказал мне спасибо за ужин, не сравнив его с маминым?
Ты хоть раз похвалил меня за чистоту в доме, не добавив, что Зинаида Петровна сделала бы это ещё лучше? Нет! Ты только ищешь недостатки, только и ждёшь повода ткнуть меня носом, как нашкодившего котёнка!
Она подошла к столу, её взгляд упал на тарелку Вадима с почти нетронутым борщом. Внезапное, отчаянное решение созрело в её голове. Она схватила тарелку. Вадим инстинктивно дёрнулся, но не успел ничего предпринять.
С резким, почти демонстративным движением Лариса выплеснула содержимое тарелки в раковину. Брызги борща испачкали белый пластик и кафельный фартук. Звук выливающейся жидкости и стук пустой тарелки о край раковины прозвучали в наступившей тишине оглушительно.
— Вот так, Вадим! — её голос был твёрд, хотя внутри всё клокотало. — Если тебе нужна копия Зинаиды Петровны, то это не ко мне! Ищи свой идеал в другом месте! Можешь прямо сейчас собрать вещи и отправиться к ней, она тебе и борща наваристого сварит, и рубашечки с идеальными стрелочками приготовит, и пылинки сдует! А я так не могу и не хочу!
Вадим смотрел на неё с открытым ртом, его лицо медленно заливала краска – от удивления, от гнева, от осознания того, что его «невинные» сравнения, его стремление к «порядку как у мамы» привели к такой вот безобразной, унизительной сцене. Он не мог поверить, что Лариса, обычно такая сдержанная, такая старающаяся ему угодить, способна на такой демарш.
В его глазах она вмиг превратилась из просто «недостаточно хорошей хозяйки» в неблагодарную фурию, разрушающую его представления о семейной идиллии.
Вадим ещё несколько мгновений смотрел на мусорное ведро, на кафель, запачканный борщом, потом перевёл взгляд на Ларису. Его лицо, багровое от гнева, исказилось. Он открыл было рот, чтобы обрушить на неё всю силу своего возмущения, но в этот самый момент в прихожей прозвучал требовательный, короткий звонок в дверь. Один, потом второй, не дающий опомниться.
Они переглянулись. Лариса первой пришла в себя, хотя сердце всё ещё колотилось где-то в горле. Кто бы это мог быть? Незваные гости в разгар такой сцены – хуже не придумаешь. Вадим, всё ещё кипя, двинулся к двери, его плечи были напряжены, кулаки сжаты. Он явно собирался выместить свою злость на том, кто осмелился прервать его праведный гнев.
Лариса услышала, как щёлкнул замок, потом приглушённый, но безошибочно узнаваемый голос Зинаиды Петровны:
— Ваденька, сынок, это я! Ты чего так долго не открывал? Я уж начала беспокоиться, телефон ты не берёшь…
«Телефон не берёт…» — мелькнуло у Ларисы в голове. Значит, он успел. Успел пожаловаться, успел наябедничать, вызвать подкрепление в лице своей непогрешимой родительницы. И вот она здесь, арбитр их семейной жизни, скорая на расправу и всегда готовая вынести вердикт не в пользу невестки.
Зинаида Петровна вошла на кухню, как полноправная хозяйка, смерив Ларису быстрым, оценивающим взглядом, в котором не было и тени дружелюбия. Её поджатые губы и строго сведённые брови не предвещали ничего хорошего. Вадим шёл следом, и на его лице уже читалось некое злорадное удовлетворение – вот, мол, сейчас ты получишь по заслугам, сейчас тебе объяснят, как надо себя вести.
— Мамочка, проходи, — он подобострастно отодвинул для неё стул, тот самый, на котором только что сидела Лариса.
Зинаида Петровна, не торопясь, опустилась на стул, её цепкий взгляд тут же выхватил пятна от борща на кафеле и мусорном ведре. Она картинно покачала головой, издав неопределённый звук, выражавший смесь осуждения и брезгливости.
— Что это у вас тут происходит, молодые люди? — её голос был обманчиво мягок, но с отчётливыми стальными нотками. — Ваденька мне написал, такой расстроенный… Говорит, ты опять не в духе. Что случилось, деточка? Опять мужа обижаешь?
Лариса молчала, чувствуя, как волна бессильной ярости поднимается в ней с новой силой. «Опять не в духе», «мужа обижаешь» — как будто это она была источником всех проблем, капризной девчонкой, отравляющей жизнь её ангелоподобному сыну.
— Мам, ты не представляешь, что она устроила! — тут же подхватил Вадим, его голос дрожал от обиды и самодовольства. — Я ей просто замечание сделал насчёт супа, сказал, что у тебя вкуснее получается, а она… она тарелку в раковину швырнула! Представляешь? Еду! Это же кощунство какое-то!
Зинаида Петровна перевела взгляд на Ларису, и в нём уже не было и намёка на мягкость. Теперь это был взгляд прокурора, не терпящего возражений.
— Лариса, это правда? Ты действительно так поступила с едой, которую сама же приготовила? Да ещё и в присутствии мужа? — она сделала паузу, давая своим словам возыметь должный эффект. — Я всегда говорила Вадику, что в женщине главное – это уважение к дому, к мужу, к труду.
А ты, я смотрю, таких простых истин не понимаешь. Вместо того чтобы прислушаться к конструктивной критике, поблагодарить за совет, ты устраиваешь истерики. Разве так ведут себя порядочные жёны?
Её слова, как маленькие ядовитые стрелы, впивались в Ларису. «Конструктивная критика», «поблагодарить за совет»… Она ощущала себя загнанной в угол, мишенью для нападок двух людей, которые считали себя абсолютно правыми.
— Зинаида Петровна, — Лариса старалась говорить спокойно, хотя это давалось ей с огромным трудом, — ваш сын не просто «сделал замечание». Он каждый день, по нескольку раз на дню, сравнивает меня с вами, и всегда не в мою пользу. Я всё делаю не так: не так готовлю, не так убираю, не так глажу. Я устала от этих вечных сравнений, устала чувствовать себя второсортной!
— Девочка моя, — Зинаида Петровна снисходительно улыбнулась, но улыбка эта была холодной, как зимнее солнце, — сравнение – это двигатель прогресса. Если бы тебя не с кем было сравнивать, ты бы так и осталась на одном месте, не развивалась бы. Ваденька хочет, чтобы ты стала лучше, чтобы ваш дом был полной чашей, чтобы ты была настоящей хозяйкой.
А кто, как не родная мать, может дать ему правильный ориентир? Я жизнь прожила, я знаю, как должно быть. И если мой сын видит во мне пример, то это только делает ему честь. А тебе, вместо того чтобы дуться, как маленькая, стоило бы присмотреться и поучиться.
Вот, например, — она обвела кухню критическим взглядом, — пыль на верхних шкафчиках. Я всегда протираю её раз в неделю, не реже. А у тебя, поди, уже месяц никто не заглядывал.
Она говорила это будничным тоном, словно констатировала очевидный факт, но Лариса понимала, что это ещё один удар, ещё одно указание на её несостоятельность. Вадим стоял рядом с матерью, его лицо выражало полное согласие.
Он даже кивнул в подтверждение её слов о пыли, словно это было главным доказательством Ларисиной нерадивости. Давление нарастало, превращаясь в настоящий психологический прессинг.
Лариса слушала этот очередной, уже такой привычный и оттого ещё более невыносимый, разбор её недостатков, и что-то внутри неё окончательно похолодело. Это была не вспышка гнева, как прежде, а ледяное, почти отстранённое понимание: всё кончено. Не будет ни «лучше», ни «по-другому».
Она посмотрела на Вадима, который с видом прилежного ученика ловил каждое слово матери, и на саму Зинаиду Петровну, эту самопровозглашённую жрицу домашнего уюта и женской мудрости, и увидела их совершенно другими глазами. Не как близких людей, пусть и с недостатками, а как чужих, враждебно настроенных судей, выносящих ей приговор.
— Знаете, Зинаида Петровна, — Лариса заговорила, и её голос, к её собственному удивлению, звучал ровно и твёрдо, без малейшей дрожи, — вы, наверное, действительно идеальная женщина. Идеальная для своего времени, для своего мужа, и, конечно же, для своего сына.
Вы создали для него мир, где он всегда прав, всегда лучший, где его всегда ждёт горячий борщ и идеально выглаженные рубашки. Это, должно быть, очень удобно – жить в таком мире.
Она сделала небольшую паузу, обводя взглядом сначала свекровь, потом мужа, который напрягся, предчувствуя недоброе.
— Только вот я в этот ваш идеальный мир не вписываюсь. И, честно говоря, больше не собираюсь даже пытаться. Потому что ваш «идеал», Вадим, — она посмотрела ему прямо в глаза, — это не женщина рядом, а продолжение вашей мамы.
Вам не нужна жена, вам нужна ещё одна Зинаида Петровна, помоложе. Которая будет молча сносить все ваши придирки, восхищаться каждым вашим словом и видеть смысл жизни в том, чтобы до блеска начищать кастрюли и угадывать, сколько крупинок соли положить в суп, чтобы он напомнил вам о детстве.
— Ты… ты что себе позволяешь? — Вадим вскочил со стула, его лицо снова начало наливаться краской. — Так говорить о моей матери! Она для меня всё сделала, она…
— Она сделала из тебя инфантильного эгоиста, который не способен ценить живого человека рядом с собой! — отрезала Лариса, и её спокойствие начало уступать место холодной ярости. — Ты не видишь меня, Вадим! Ты видишь только отражение своих ожиданий, сформированных ею!
Каждая моя попытка быть собой, иметь свои желания, свои амбиции, воспринимается тобой как бунт, как отклонение от «нормы»! А ваша «норма», — она снова посмотрела на Зинаиду Петровну, — это затюканная домохозяйка, боящаяся сказать слово поперёк. Так вот, я не такая! И не буду такой!
— Да как ты… — Вадим задохнулся от возмущения, но Лариса не дала ему договорить.
— А вы, Зинаида Петровна, — она повернулась к свекрови, и в её голосе прозвучал металл, — вы вырастили прекрасного сына. Для себя. Но не для другой женщины. Вы так и не смогли отпустить его, так и продолжаете руководить его жизнью, его семьёй, его вкусами.
И вместо того, чтобы помочь ему построить свои отношения, вы только подливаете масла в огонь, постоянно демонстрируя своё превосходство и мою «несостоятельность». Вам нравится чувствовать себя незаменимой, правда? Нравится, что ваш Ваденька всегда бежит к мамочке за советом и утешением?
Зинаида Петровна сидела с каменным лицом, но в её глазах вспыхнул недобрый огонёк. Она не привыкла, чтобы ей так дерзили, тем более какая-то невестка.
— Я всегда знала, что ты не пара моему сыну, Лариса, — процедила она ледяным тоном. — Он слишком хороший, слишком добрый для такой, как ты. Ему нужна женщина мягкая, заботливая, а не… вот это. Ты не ценишь его, не уважаешь. Ты только требуешь и скандалишь.
Ваденька, — она повернулась к сыну, и её голос моментально смягчился, наполнившись материнской жалостью, — я же тебе говорила, сынок. Я же видела её насквозь.
— Мама, ты права, как всегда, — Вадим посмотрел на Ларису с плохо скрываемой ненавистью. — Я был слеп! Я пытался создать семью, нормальную семью, а получил вот это! Вечные претензии, недовольство, и полное неуважение ко мне и к моей матери! Хватит! Я сыт по горло твоими истериками и твоим «я»!
— Вот и отлично! — Лариса почувствовала странное, горькое облегчение. Словно тяжёлый груз, который она несла так долго, наконец-то свалился с её плеч. — Раз сыт по горло, значит, больше не придётся давиться моими «неидеальными» супами.
Можете теперь вместе наслаждаться вашим идеальным миром. Протирайте пыль на шкафчиках, выводите стрелочки на рукавах и вспоминайте, как наварист был борщ тридцать лет назад. Думаю, вам будет о чём поговорить. Без меня.
Она не стала дожидаться их ответа. Развернулась и вышла из кухни, оставив их вдвоём – сына и его идеальную мать – посреди разгромленного поля несостоявшейся семейной жизни. На этот раз никто не пытался её остановить. На кухне повисла тяжёлая, вязкая атмосфера взаимных обвинений и разрушенных иллюзий. Точка невозврата была пройдена окончательно…
