— Ты только представь, Свет, не просто квартира, а дом. Небольшой, но свой. С маленькой верандой, где мы будем пить утренний кофе, не спеша, не глядя на часы. Я уже вижу, как сам сколачиваю деревянный стол для этой веранды. Чувствуешь запах свежего дерева? А по газону будет носиться наш сын. Или дочка. Или оба. Я научу его забивать гвозди, а её — отличать скворца от воробья. Мы заведём собаку, золотистого ретривера, который будет встречать нас у двери, виляя хвостом так, что вся задняя часть ходит ходуном.
Кирилл говорил, и его глаза горели. Он сидел напротив неё на мягком диване, подавшись всем телом вперёд, словно пытаясь физически перенести её в ту картину, которую так ярко рисовало его воображение. Его руки жили своей жизнью: вот они чертили в воздухе контуры будущего дома, вот — гладили по голове воображаемую собаку. Он был абсолютно счастлив в этом моменте, в этом своём монологе, который казался ему прологом к их общей, идеальной жизни. Он был настолько поглощён своей мечтой, что не сразу заметил, как Света смотрела не на него, а куда-то сквозь него. Её поза была расслабленной, даже ленивой, один ноготь она задумчиво ковыряла другим. В её глазах не было ни искорки ответного восторга, только скука, прикрытая тонким слоем вежливого терпения.
Наконец, когда он сделал паузу, чтобы перевести дух, она медленно подняла на него взгляд.
— Погоди. Ты всё это серьёзно? Свадьба, дети, собака?
Кирилл растерянно моргнул, его вдохновенная улыбка слегка померкла.
— Ну да… А ты разве не хочешь? Я думал, мы оба…
Она прервала его нетерпеливым жестом, будто отмахиваясь от назойливой мухи. Её голос был ровным и деловым, в нём не было и тени той романтики, которой он только что наполнял комнату.
— Хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж, значит, тебе придётся содержать не только меня, но и мою маму, которая к нам переедет жить! А если нет, то ищи себе другую, которая будет горбатиться наравне с тобой!
Фраза прозвучала не как предложение к обсуждению. Это был ценник. Ультиматум, озвученный с холодностью биржевого брокера, закрывающего сделку.
Кирилл замолчал. Он просто смотрел на неё, и в его глазах происходило что-то страшное. Огонь, который так ярко пылал в них мгновение назад, не просто погас — его будто залили жидким азотом. Взгляд стал стеклянным, пустым. Вся теплота, вся жизнь ушли с его лица, оставив после себя идеально гладкую, непроницаемую маску. Он перестал видеть в ней Свету, свою девушку, будущую жену. Он видел перед собой лишь чужого, враждебного человека, который только что взял его мечту, растоптал её грязным сапогом и предъявил счёт за уборку.
Он молча встал. Ни слова, ни упрёка. Его движения стали резкими, механическими, как у робота на сборочной линии. Он прошёл мимо неё к большому шкафу-купе, где висели её вещи. Рывком распахнул зеркальную дверцу. Звук роликов, проехавших по направляющим, прозвучал в наступившей тишине оглушительно громко. Его рука без разбора схватила первое, что попалось под неё — лёгкое летнее платье в мелкий цветочек, которое он сам подарил ей месяц назад. Не глядя, он швырнул его в сторону коридора, к входной двери. Платье, невесомое и яркое, пролетело по воздуху и упало на пол бесформенной тряпкой. За ним полетела белая шёлковая блузка, потом — её любимые джинсы.
— Что ты делаешь?! — взвизгнула она, вскакивая с дивана. Её спокойствие и деловитость мгновенно испарились, сменившись растерянным возмущением. Она не понимала, что происходит. В её сценарии он должен был спорить, возмущаться, торговаться. Но не это.
Кирилл даже не повернул головы. Он методично продолжал свою работу, выбрасывая из шкафа вещь за вещью.
— Помогаю тебе освободить для мамы место в твоей старой комнате, — отчеканил он ледяным, безжизненным тоном, не глядя на неё. — Пять минут на сборы. Твоя карета превратилась в тыкву. Проваливай.
— Ты спятил? Совсем с катушек слетел? — голос Светы из визгливого превратился в шипящий. Она бросилась к нему, попыталась схватить за руку, остановить этот абсурдный, унизительный процесс. Но он просто стряхнул её ладонь, как стряхивают прилипший к рукаву сухой лист. Без злости, без усилия. С брезгливым безразличием.
Она смотрела, как он, не обращая на неё больше никакого внимания, переключился со шкафа на комод. Выдвинул ящик, где лежали её украшения — бижутерия вперемешку с парой серебряных колец, — и, не церемонясь, перевернул его содержимое в подвернувшийся под руку подарочный пакет. Затем он направился в ванную. Света пошла за ним, её возмущение начало смешиваться с плохо скрываемым страхом. Это была уже не вспышка гнева. Это была методичная зачистка.
— Прекрати немедленно! Ты ведёшь себя как ребёнок, которому не дали конфету! Инфантил! Не мужик, а истеричка!
Её слова отскакивали от его спины, как горох от стены. Он вошёл в ванную и сгрёб с полки в дешёвый полиэтиленовый пакет всё, что принадлежало ей: флаконы с кремами, баночки с сыворотками, её зубную щётку, тюбик с пастой, которую она покупала специально для себя. Он делал это молча, с пугающей сосредоточенностью хирурга, удаляющего раковую опухоль. Каждый предмет, который он брал в руки, был частью их общей жизни, маленьким кирпичиком их быта. Теперь он выламывал эти кирпичики один за другим, и здание их отношений рушилось на глазах.
— Это из-за денег? Испугался ответственности? — она перешла на насмешливый тон, пытаясь задеть его, спровоцировать, вывести из этого транса. — Я так и знала, что ты не потянешь. Только и можешь, что мечтать о домиках и собачках. А как до дела дошло — сразу в кусты. Жалкое зрелище, Кирилл.
Он вышел из ванной с пакетом в руках, прошёл мимо неё, не удостоив взглядом, и добавил его к растущей у входной двери горе. Гора её вещей, её жизни в этой квартире, становилась всё больше. Это было похоже на подготовку к ритуальному сожжению. Поняв, что её слова не достигают цели, а унизительное выселение продолжается, Света сменила тактику. Она достала телефон. Её пальцы быстро забегали по экрану. Она нажала на вызов и демонстративно включила громкую связь.
— Мам, привет. Ты можешь приехать? Срочно. Кирилл… он тут вещи мои выбрасывает. Да, просто так. Совсем съехал с ума. Говорит, чтобы я убиралась. Нет, я ничего не сделала! Мы просто говорили о будущем, и он взбесился! Приезжай, пожалуйста, я не знаю, что с ним делать.
Она говорила это громко, с надрывом, рассчитанным на то, что он услышит и испугается. Мама. Её тяжёлая артиллерия. Последний довод, который всегда работал. Она ожидала, что он остановится, что перспектива разборок с будущей тёщей приведёт его в чувство.
И он действительно остановился. Он как раз направлялся к книжной полке, где рядом с его технической литературой стояли её романы в мягких обложках. Он замер на полпути и медленно повернул голову. Он посмотрел прямо на неё. Но в его взгляде не было ни страха, ни сомнения. Там была лишь холодная, утвердительная точка. Он словно получил недостающее доказательство в своей теореме. Звонок матери не напугал его. Он подтвердил его правоту. Он показал, что Света и её мать — это единый организм, неделимый фронт, который собирался оккупировать его жизнь.
Он молча отвернулся от неё и с ещё большим, каким-то зловещим усердием продолжил своё дело. Он снял с полки её книги. Затем подошёл к стене, где висела их общая фотография в рамке — они смеялись, обнявшись, на фоне моря. Он аккуратно снял рамку со стены, вынул фото, свернул его в трубочку и положил на кучу вещей. Пустую рамку он поставил обратно на полку. Он не уничтожал её прошлое. Он просто стирал его из своего настоящего.
Дверь открылась без стука. Света даже не успела убрать телефон, как в проёме возникла её мать, Лариса Павловна. Она не вошла — она материализовалась в прихожей, принеся с собой холодный запах дорогих духов и ауру непоколебимой власти. Она не была встревоженной или запыхавшейся. На её лице с идеальной укладкой и тщательно подведёнными губами читалось лишь лёгкое досадливое недоумение, как у директора завода, которому сообщили о мелкой поломке на второстепенном конвейере. Дорогое пальто она небрежно перекинула через руку, демонстрируя безупречный кашемировый костюм.
— Так. А ну-ка, прекратили это представление, — голос Ларисы Павловны был негромким, но обладал плотностью и весом чугуна. Он заполнил собой всё пространство, заставив слова Светы о «сумасшествии» Кирилла показаться детским лепетом.
— Мама, посмотри, что он творит! — Света тут же шагнула под защиту материнского авторитета, указывая рукой на гору вещей, которая теперь напоминала баррикаду у входа.
Лариса Павловна удостоила эту кучу лишь мимолётным, брезгливым взглядом, после чего перевела всё своё внимание на Кирилла. Он как раз выносил из спальни последнюю партию — пару коробок из-под обуви, набитых какими-то мелочами. Он поставил их рядом с остальными и выпрямился, впервые за всё это время посмотрев прямо на вошедшую женщину. Его лицо оставалось бесстрастным.
— Кирилл, я хочу, чтобы ты меня услышал, — начала она тоном опытного переговорщика, который снисходит до объяснения очевидных вещей дикарю. — Я не знаю, какая муха тебя укусила, но есть вещи, которые взрослые люди решают не так. Мужчина, если он действительно мужчина, обеспечивает свою семью. Он создаёт условия. Он решает проблемы, а не создаёт их. Света — твоя будущая жена. Я — её мать. Это единое целое. И твоя обязанность — заботиться об этом целом.
Она говорила медленно, чеканя каждое слово, словно вбивая гвозди. Это был не диалог. Это была лекция, ультиматум, завёрнутый в обёртку житейской мудрости.
— Он просто не готов к нормальной жизни, мам. Я же говорила, — тут же вставила Света, стоя за плечом матери и с торжеством глядя на Кирилла. Их правота казалась ей теперь неоспоримой, подкреплённой железобетонным материнским авторитетом.
Кирилл слушал молча, слегка склонив голову набок. Он не спорил, не оправдывался. Он просто ждал, когда поток слов иссякнет. Когда Лариса Павловна сделала паузу, ожидая его реакции — раскаяния, извинений, чего угодно — он просто развернулся и пошёл в сторону кухни. Там на подоконнике стоял её любимый цветок в горшке, орхидея, которую она холила и лелеяла.
Увидев его манёвр, Лариса Павловна поняла, что её слова не возымели никакого эффекта. Её лицо напряглось. Она сделала несколько быстрых шагов и встала в дверном проёме кухни, преграждая ему путь. Она не кричала. Она просто встала, слегка расставив руки, как непроницаемый шлагбаум.
— Я сказала, достаточно.
Это была точка. Финальный приказ, не подлежащий обсуждению. В её мире никто не смел идти против её воли, тем более какой-то мальчишка, возомнивший себя хозяином положения.
Кирилл остановился в шаге от неё. Их взгляды встретились. Он смотрел на неё долго, несколько секунд, и в его глазах не было ничего, кроме холодной пустоты. Затем, не изменившись в лице, он сделал лёгкий шаг в сторону и просто обошёл её, как обходят предмет мебели, неудачно поставленный на проходе. Он не коснулся её, не оттолкнул. Он просто сделал её несуществующей, превратив её властную фигуру в пустое место.
Взяв с подоконника орхидею, он так же молча пронёс её мимо остолбеневшей Ларисы Павловны и её дочери, и аккуратно поставил горшок на одну из коробок у выхода. Всё. Зачистка была окончена. Он отошёл на пару шагов и обвёл взглядом результат своей работы. В квартире стало просторнее. И тише. Мать и дочь стояли посреди комнаты в полном ступоре. Их главный козырь, их несокрушимый авторитет, был только что обесценен и выброшен на помойку вместе с остальным хламом.
Тишина, воцарившаяся в квартире, была густой и вязкой. Она давила на уши сильнее, чем любой крик. Лариса Павловна, которая привыкла, что её слово — закон, а её появление решает любую проблему, стояла неподвижно, глядя на спину Кирилла. Её лицо, обычно сохранявшее маску светской непроницаемости, медленно багровело. Её обошли. Её проигнорировали. Её, словно назойливую помеху, просто отодвинули в сторону. Это было оскорбление куда более страшное, чем любая перепалка.
Она с трудом перевела дыхание, собирая остатки своего авторитета.
— Что ж. Теперь мне всё ясно, — произнесла она с ледяным презрением, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией. — Ты не мужчина. Ты просто жадный, мелочный мальчишка. Ты не способен на широкие жесты, не способен позаботиться даже об одной женщине, не говоря уже о двух. Моя дочь потратила на тебя лучшие годы, а ты оказался пустышкой. Нищим не только в кармане, но и в душе. Надеюсь, ты подавишься своей экономией, сидя в одиночестве в этой своей конуре.
Она выплеснула эти слова, как яд, целясь в самое больное, как ей казалось, место — в его мужское самолюбие, в его состоятельность. Света, почувствовав, что инициатива возвращается к ним, тут же поддакнула с мстительной усмешкой:
— Он даже на такси нам сейчас не даст, мам. Придётся вызывать за свой счёт.
Кирилл медленно повернулся. Он не выглядел оскорблённым или задетым. На его лице не было ни тени эмоций. Он выслушал их приговор с тем же безразличием, с каким до этого выносил вещи. Затем он молча прошёл к небольшому письменному столу, стоявшему у стены. Открыл верхний ящик, достал оттуда свой кошелёк. Мать и дочь переглянулись. Неужели их слова всё-таки подействовали? Неужели он сейчас начнёт оправдываться, что-то доказывать?
Но Кирилл не собирался ничего доказывать. Он открыл кошелёк и достал пачку купюр. Не торопясь, методично, он отсчитал несколько крупных банкнот. Сумма была не астрономической, но и не маленькой. Ровно столько, чтобы это не выглядело как жалкая подачка, но и не было похоже на щедрое прощальное подношение. Это была сумма, имеющая свой, особый, унизительный смысл.
С отсчитанными деньгами в руке он подошёл к горе вещей, которая преграждала выход. И сделал то, чего они никак не могли ожидать. Он не протянул деньги Ларисе Павловне. Он не отдал их Свете. Он просто разжал пальцы, и купюры, закружившись в воздухе, пёстрыми бабочками опустились на платья, джинсы и коробки. Одна прилипла к листку орхидеи, другая застряла в ворохе нижнего белья.
Мать и дочь замерли, глядя на это осквернение. Деньги, брошенные на их вещи, как на мусор.
— Вот, — его голос прозвучал так же ровно и холодно, как и прежде. Он не повышал его, не вкладывал в него ненависти. Это был просто отчёт о проделанной работе. — Это за потраченное время. Моё. А теперь возьмите свои вещи и проваливайте. Можете не вызывать такси. На эти деньги купите себе верёвку и мыло. И найдите крепкую ветку. Это будет самое выгодное ваше вложение.
Он сказал это и замолчал. И в этой фразе было всё. Полное и окончательное обесценивание. Он не просто выгонял их. Он оплатил им счёт за услуги, которые они так и не оказали, и указал на их истинную, по его мнению, стоимость. Он превратил их ультиматум о содержании в жалкий фарс, а их самих — в дешёвых актрис, проваливших свою роль.
Лариса Павловна стояла с открытым ртом. Все её заготовленные фразы, вся её властность и уверенность рассыпались в прах. Света смотрела то на деньги, разбросанные по её одежде, то на непроницаемое лицо Кирилла, и в её глазах впервые за весь вечер мелькнуло нечто похожее на настоящий ужас. Они проиграли. Не просто проиграли в споре. Они были уничтожены морально, публично, без единого крика и разбитой тарелки.
Кирилл не стал дожидаться их ухода. Он не дал им ни шанса на ответ, ни возможности сохранить лицо. Он просто развернулся и ушёл вглубь квартиры, в спальню, оставив их одних посреди комнаты. Одних, рядом с унизительной горой их прошлого и деньгами, которые были платой за его избавление от них. Входная дверь осталась открытой, приглашая их на выход. Скандал был окончен. Окончательно и бесповоротно…
