— Ань, ну вот эти сосиски… Мама такие никогда не покупала, — голос Павла, тягучий и недовольный, просочился сквозь мерный гул супермаркета, заставив Анну вздрогнуть. Она как раз сосредоточенно изучала состав йогурта, пытаясь выбрать тот, что с наименьшим количеством сахара. — У неё были такие, молочные, в натуральной оболочке. Они и на вкус другие совсем. Эти – резина резиной будут, вот увидишь.
Анна молча положила упаковку сосисок, которую уже держала в руке, обратно на полку и взяла другую, первую попавшуюся. Пусть сам потом ест свою «резину», если что. Ей уже было всё равно. Поход по супермаркету с Павлом всегда превращался в пытку, в бесконечную череду сравнений и придирок. Сегодняшний день не стал исключением.
— И сыр этот ты зря берёшь, — не унимался Павел, когда они приблизились к молочному отделу. Он с сомнением ткнул пальцем в аккуратный брусок «Российского», который Анна только что опустила в тележку. — Мама всегда брала «Голландский», вот тот, жёлтенький, в такой большой головке. Он и плавится лучше, и бутерброды с ним вкуснее. А этот твой будет крошиться, и вообще он какой-то… пресный.
Анна с силой впихнула тележку вперёд, едва не задев стеллаж с импортными сырами. Её пальцы до боли сжимали холодную металлическую ручку.
— Паша, мы уже полчаса выбираем продукты на два дня, — она старалась, чтобы её голос звучал ровно, но металлические нотки уже прорезались. — Я взяла тот сыр, который посчитала нужным. Если тебе так принципиален «Голландский», как у мамы, сходи и возьми. Только поторопись, у нас ещё полсписка.
Павел обиженно надул губы, но за сыром не пошёл. Вместо этого он огляделся по сторонам с таким видом, будто его привели на экскурсию в кунсткамеру.
— И вообще, зачем мы сюда пошли? — его нытьё приобрело новую тональность, более глобальную. — Мама всегда на рынок ходила. Там и мясо свежее, и овощи прямо с грядки, и поторговаться можно. А тут всё в пластике, напичканное неизвестно чем. И народу – тьма.
Анна глубоко вздохнула, стараясь пропустить его слова мимо ушей. «Мама, мама, мама…» Это сравнение, казалось, преследовало её повсюду, стало синонимом идеала, до которого ей, Анне, как до Луны пешком. Мама Павла, Людмила Степановна, была женщиной, безусловно, хозяйственной и, наверное, по-своему замечательной. Но после свадьбы её образ, старательно культивируемый Павлом, начал приобретать в глазах Анны черты какого-то кухонного божества, непогрешимого и всезнающего. Каждое действие Анны, каждый кулинарный эксперимент, каждая покупка подвергались немедленному сравнению – и почти всегда не в её пользу.
— И она никогда меня с собой не таскала, — продолжал бубнить Павел, плетясь за ней к отделу бакалеи. — Сама прекрасно справлялась. А что тут помогать? Тележку катать? С этим и женщина справится. Я бы лучше дома полежал, телевизор посмотрел. Или в компьютер поиграл.
Анна резко остановилась посреди ряда с консервированным горошком и кукурузой. Тележка с дребезжанием врезалась ей в ноги. Она медленно повернулась к мужу. Лицо её было спокойным, даже слишком спокойным, но в глубине глаз плескалась холодная ярость, которую она сдерживала уже не один час, а, если быть честной, не один месяц. Павел, уткнувшись в свой телефон и продолжая что-то недовольно бормотать про «бесполезную трату времени», не сразу заметил её остановку. Он налетел на неё сзади, едва не выронив смартфон.
— Ой! Ань, ты чего встала как вкопанная? — он удивлённо посмотрел на неё.
— Паша, послушай меня внимательно, — её голос был негромким, но в нём звенела такая сталь, что Павел невольно выпрямился и убрал телефон в карман. Окружающий шум супермаркета, смех детей, объявления по громкой связи – всё это словно отступило на задний план. — Если ты так хочешь есть то, что готовила тебе твоя мать, и жить так, как ты жил с ней, значит, собирай свои вещи и возвращайся к ней назад. Мне дома не нужен взрослый капризный ребёнок, который только и делает, что сравнивает жену с мамочкой! Ясно?
Слово «ясно» прозвучало как удар хлыста. Павел открыл рот, намереваясь что-то возразить, возмутиться, но не смог выдавить ни звука. Его лицо выражало такое искреннее, почти детское изумление, смешанное с обидой, что на мгновение Анне даже стало его жаль. Но это чувство тут же улетучилось, смытое волной накопившегося раздражения.
Не дожидаясь ответа, она резко развернулась и быстрыми, решительными шагами направилась к кассам, оставив Павла стоять посреди ряда с консервами, с открытым ртом и полной тележкой таких «неправильных», не одобренных его мамой, продуктов. Пусть теперь сам решает, что с ними делать. И с собой.
Павел остался стоять столбом, растерянно глядя вслед удаляющейся Анне. Его лицо горело так, словно ему прилюдно влепили пощёчину. Вокруг деловито сновали другие покупатели, катили свои тележки, выбирали товары, и никому, казалось, не было дела до его маленькой семейной драмы, разыгравшейся между стеллажами с фасолью и маринованными огурцами. Он несколько раз открыл и закрыл рот, слова застревали в горле комом возмущения и обиды. «Как она могла? – стучало в висках. – Так унизить его, здесь, на людях! И из-за чего? Из-за каких-то дурацких сосисок!»
Он с омерзением посмотрел на оставленную ему тележку, доверху набитую «неправильными» продуктами. Первым порывом было бросить всё это к чёртовой матери и уйти. Пусть сама тащит, раз такая умная. Но что-то – то ли остатки мужской гордости, то ли въевшаяся с детства привычка не оставлять начатое, то ли смутный страх перед ещё большим скандалом – заставило его вздохнуть и, скрипнув зубами, толкнуть тележку к кассам. Он расплатился, молча сложил покупки в пакеты и так же молча, с каменным лицом, поехал домой.
Квартира встретила его гулкой, напряжённой тишиной. Анна была на кухне. Она не обернулась, когда он вошёл, продолжая демонстративно протирать и без того чистый стол. Пакеты с продуктами Павел бросил на пол у входа, не произнеся ни слова. Разделся, прошёл в комнату, включил телевизор, но звук тут же сделал почти неслышным. Смотреть ничего не хотелось, мысли путались, возвращаясь к сцене в супермаркете. Он чувствовал себя оскорблённым, непонятым и, что самое неприятное, каким-то виноватым, хотя и не мог до конца сформулировать, в чём именно его вина. Ведь он просто хотел, чтобы было вкусно, как у мамы. Разве это преступление?
Через некоторое время с кухни донеслись звуки, свидетельствовавшие о начале приготовления ужина. Анна двигалась подчёркнуто резко, громко ставила кастрюли на плиту, со стуком открывала и закрывала дверцы шкафчиков. Павел напрягся. Он знал этот её «стиль» – предвестник бури.
Он вошёл на кухню, когда Анна как раз выкладывала на сковороду те самые, раскритикованные им, сосиски. Они сиротливо шкворчали в масле, и вид у них, по мнению Павла, был действительно неаппетитный.
— Ты всё-таки решила их приготовить? — не удержался он от вопроса, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально, но нотки сарказма всё равно проскользнули.
Анна даже не повернула головы.
— А что, нужно было выбросить? Продукты, между прочим, денег стоят. Тех самых, которые мы оба зарабатываем, — отрезала она, с силой помешивая поджарку из лука и моркови, нарезанных почему-то особенно крупно, не так, как это делала его мама.
— Я не об этом, — Павел почувствовал, как внутри снова начинает закипать раздражение. — Просто они невкусные. Ты же слышала.
— Знаешь, Паша, — Анна наконец повернулась к нему. Её лицо было спокойным, но глаза метали молнии. — Если тебе не нравится то, что я готовлю, или то, какие продукты я покупаю, ты всегда можешь поужинать в другом месте. Например, у своей мамы. Уверена, она с радостью приготовит тебе твои любимые молочные сосиски в натуральной оболочке и «правильный» сыр.
Ужин прошёл в гнетущем молчании. Анна ела быстро, почти не глядя на Павла, словно её единственной целью было как можно скорее покончить с этой неприятной процедурой. Павел же ковырял вилкой в тарелке, с трудом проглатывая куски. Сосиски действительно оказались жестковатыми, а макароны, которые Анна сварила к ним, показались ему переваренными. И сыр, которым она посыпала блюдо, лёг какими-то неаппетитными комками, а не расплавился красивой золотистой корочкой, как это всегда бывало у Людмилы Степановны.
— Ну и гадость, — не выдержал он, отодвигая от себя тарелку. — Есть невозможно. Мама бы такое никогда на стол не поставила.
Анна медленно положила вилку. Её пальцы побелели, так сильно она сжимала столовый прибор.
— Я тебе уже говорила, Павел, — её голос был тихим, но в нём звенела угроза. — Если тебя не устраивает моя еда, ты знаешь, где дверь. И ты прекрасно знаешь, где готовят так, как тебе нравится. Собирай свои вещички и вперёд, к мамочке под крылышко. Там тебе и сосиски будут «правильные», и сыр «тот самый», и никто не заставит по магазинам ходить. Будешь сидеть дома, смотреть телевизор и играть в свои игрушки, как ты любишь.
— Причём здесь это? — вскипел Павел. — Я просто сказал, что еда невкусная! Почему ты сразу начинаешь…
— Потому что я устала, Паша! — Анна резко повысила голос, но тут же взяла себя в руки, понизив его до шипения. — Устала от твоих вечных сравнений! Устала от того, что я всё делаю «не так», «не как мама»! Я не твоя мама, Паш! Я твоя жена! И я не собираюсь всю жизнь соревноваться с её кулинарными талантами или методами ведения хозяйства. Если ты женился на мне в надежде получить вторую маму, то ты сильно ошибся!
Она встала из-за стола, с грохотом отодвинув стул.
— Знаешь, что? Аппетит у меня пропал окончательно. Можешь доедать эту «гадость» сам. Или не доедать. Мне всё равно. Но ещё одно слово про твою маму в контексте того, какая я плохая хозяйка, и я тебе такой скандал устрою, что сегодняшний в магазине покажется детской шалостью. Ты меня понял?
Павел смотрел на неё, ошеломлённый её напором и той яростью, которая плескалась в её глазах. Он хотел что-то возразить, сказать, что она всё неправильно поняла, что он не это имел в виду, но слова застряли в горле. Он вдруг осознал, что сегодняшний ужин – это не просто неудачная еда. Это было что-то гораздо большее. И это «большее» ему совершенно не нравилось.
Оставшись один на кухне перед остывающей тарелкой с «гадостью», Павел почувствовал, как его захлёстывает волна праведного гнева и обиды. Ну что он такого сказал? Просто констатировал факт! Еда действительно была невкусной, и мама бы действительно такое не приготовила. При чём здесь его вещи и возвращение к ней? Анна просто искала повод для скандала, вот и всё. Она всегда была слишком независимой, слишком остро реагировала на любую, даже самую безобидную, критику. А уж сравнение с его матерью, Людмилой Степановной, вообще воспринимала как личное оскорбление, хотя он, Павел, ничего плохого в виду не имел. Мама была для него эталоном хозяйственности, вкуса, мудрости. Разве плохо стремиться к идеалу?
Он достал телефон. Пальцы сами набрали знакомый номер.
— Мам, привет, — стараясь, чтобы голос не дрожал от обиды, произнёс он, когда на том конце провода раздался родной, успокаивающий голос. — Ты не занята?
— Пашенька, здравствуй, сынок! Конечно, не занята, для тебя всегда свободна, — Людмила Степановна сразу уловила какие-то неладные нотки в его голосе. — Что случилось? У тебя голос такой… расстроенный. Анюта обидела?
Павел хмыкнул. «Анюта обидела». Как точно мама всё понимает, с полуслова.
— Да так, мам… Опять из-за пустяка всё. Понимаешь, мы сегодня в магазин ездили, я ей говорил, какие продукты лучше взять, ну, как ты всегда выбираешь. А она всё по-своему сделала. А потом ужин… Ну, честно, мам, есть невозможно было. Я ей сказал, а она… Она такой скандал закатила! Чуть ли не вещи мои собралась выставлять, к тебе отправлять. Представляешь?
Людмила Степановна на том конце провода сочувственно вздохнула.
— Ох, Пашенька, ну что ж ты так сразу… Может, она устала просто? День тяжёлый, работа… Молодые сейчас все нервные. Ты уж построже с ней, но и помягче где-то. Женщины, они ведь как дети, им внимание нужно, забота. Может, ты ей что-то не то сказал, не так преподнёс? Иногда ведь и правда бывает горькой, а сказать её нужно умеючи. Я бы на твоём месте, знаешь, не стала бы так уж напирать с этой едой. Ну, приготовила и приготовила. В следующий раз сама увидит, что невкусно, сделает по-другому. Или ты бы ей помог, подсказал по-доброму, как я тебя учила. Не критиковать, а именно подсказать.
Павел слушал, и на душе у него становилось легче. Мама, как всегда, была права. Он, наверное, и правда был слишком резок. Анна ведь не со зла, просто опыта у неё мало. А он вместо того, чтобы помочь, научить, как это деликатно делала мама, когда он сам ещё ничего не умел, начал критиковать и сравнивать. Неудивительно, что она вспылила.
— Ты права, мам, наверное, ты права, — сказал он уже более спокойным тоном. — Я, может, и погорячился. Надо было ей как-то… объяснить.
— Вот-вот, объяснить, — подхватила Людмила Степановна. — Женщине нужно объяснять, что ты от неё хочешь. Спокойно, без крика. Скажи ей: «Анечка, а вот если бы ты лучок помельче порезала, да морковочку на тёрочке, да обжарила бы их на сливочном маслице, а не на этом вашем растительном, то и сосиски бы по-другому заиграли». Ну, или что-то в этом роде. Ласково, с любовью. Она же у тебя неглупая девочка, поймёт. Просто опыта ей не хватает, вот и всё. Ничего, научится. Все мы когда-то не умели.
Павел почувствовал прилив благодарности к матери. Вот она, настоящая женская мудрость! Не то что Анна со своими истериками и ультиматумами.
— Спасибо, мам, — искренне сказал он. — Ты меня всегда понимаешь.
Положив трубку, Павел почувствовал себя гораздо увереннее. Он теперь знал, как нужно действовать. Он не будет кричать и ругаться. Он спокойно и по-доброму объяснит Анне её ошибки. Он поможет ей стать хорошей хозяйкой, такой же, как его мама.
Он нашёл Анну в гостиной. Она сидела в кресле, уставившись в тёмный экран телевизора, и вид у неё был по-прежнему напряжённый.
— Ань, — начал он примирительно, подойдя к ней. — Я тут подумал… Ты не обижайся на меня за ужин. Я, наверное, был слишком резок. Мама говорит, что…
Анна медленно повернула к нему голову. В её глазах при упоминании его матери немедленно вспыхнули опасные огоньки.
— Что говорит твоя мама? — спросила она ледяным тоном.
Павел, не заметив или не захотев заметить перемены в её настроении, воодушевлённо продолжил, решив сразу перейти к конструктивным советам, почерпнутым из разговора с Людмилой Степановной:
— Мама говорит, что тебе просто опыта не хватает. И что если бы ты, например, лучок для поджарки резала помельче, а морковку тёрла на тёрке, а не рубила кубиками, и жарила бы всё это на сливочном масле, то было бы гораздо вкуснее. И сосиски бы тогда, понимаешь, по-другому заиграли. Она говорит, что тебе нужно просто помогать, подсказывать по-доброму.
Он ожидал, что Анна оценит его миролюбивый тон и дельные советы, но её реакция была совершенно иной. Лицо её исказилось, глаза сузились.
— Значит, ты побежал жаловаться своей мамочке? — прошипела она, поднимаясь с кресла. — И она теперь будет учить меня, как мне готовить на МОЕЙ кухне? Ты серьёзно, Паш?
— Да при чём тут «жаловаться»? — растерялся Павел от такой агрессии. — Я просто… посоветовался. Она же опытная хозяйка, она плохого не посоветует. Я же для нас стараюсь, чтобы нам вкусно было…
— Для НАС? Или для ТЕБЯ, чтобы было «как у мамы»? — Анна шагнула к нему вплотную. Её голос дрожал от сдерживаемой ярости. — Ты вообще понимаешь, что ты сейчас сделал? Ты не просто меня унизил в очередной раз, ты привлёк к этому свою мать! Теперь вы вдвоём будете меня жизни учить? Может, Людмиле Степановне ещё ключи от нашей квартиры дать, чтобы она приходила и контролировала, правильно ли я пыль вытираю и так ли я рубашки твои глажу?
— Аня, прекрати! — Павел попытался её остановить, но её уже было не удержать.
— Нет, это ты прекрати, Паша! Прекрати быть маменькиным сынком в свои тридцать с лишним лет! Прекрати тащить свою маму в НАШУ семью! Я выходила замуж за тебя, а не за твою маму! И я не собираюсь подстраиваться под её стандарты и выслушивать её советы через тебя! Если тебе так дорога её стряпня и её порядки – так я тебе уже сказала, где дверь! Собирай свои манатки и катись к ней! И пусть она тебе хоть на тёрке морковку трёт, хоть на сливочном масле жарит! А меня увольте от этого счастья! Я устала быть вечным объектом для сравнения и критики! Я устала от того, что ты не видишь во мне женщину, жену, а видишь только криворукую копию своей идеальной мамочки!
Слова Анны хлестнули Павла по лицу похлеще любой пощёчины. Он отшатнулся, словно от удара, глядя на жену широко раскрытыми, недоумевающими глазами. В его сознании никак не укладывалось: как она может? Как она смеет так говорить о его матери, о Людмиле Степановне, женщине, которая всю жизнь посвятила ему, которая всегда знала, как лучше?
— Ты… ты что такое несёшь? — голос Павла сорвался, в нём смешались возмущение, обида и какая-то детская растерянность. — Моя мама… она просто хотела помочь! Она хотела, чтобы у нас всё было хорошо, чтобы было вкусно! Она всегда обо мне заботилась, в отличие от тебя, которая только и ищет повод для скандала!
— Заботилась? — Анна усмехнулась, и в этой усмешке не было ни капли веселья, только горькая ирония. — Паша, ты взрослый мужчина! Когда ты перестанешь прятаться за мамину юбку? Твоя мама вырастила тебя, спасибо ей за это. Но теперь у тебя своя семья. Была. Или ты думал, что я буду молча сносить все твои сравнения, все эти бесконечные «а вот мама», «а мама делает так»? Что я буду соревноваться с призраком её идеальности, который ты сам себе выдумал и носишься с ним, как с писаной торбой?
Она сделала шаг к нему, и Павел невольно отступил ещё немного. В её глазах горел такой огонь, что ему стало не по себе. Это была уже не та Аня, которую он знал, не та, что иногда дулась из-за мелочей, но быстро отходила. Это была женщина, доведённая до последней черты.
— Я не просила у твоей мамы советов! — её голос, не срываясь на крик, бил наотмашь своей жёсткой определённостью. — Я не просила её учить меня готовить, стирать или дышать! Если тебе так нужны её советы и её кухня, то это твой выбор. Но я в этом участвовать не намерена. Я устала быть на вторых ролях после твоей матери. Устала чувствовать себя вечно виноватой за то, что я – это я, а не она.
Павел попытался что-то возразить, вставить хоть слово в защиту матери, в защиту себя, но Анна не дала ему такой возможности.
— Всё, Павел. Разговор окончен, — она произнесла это с такой холодной решимостью, что у него по спине пробежал неприятный холодок. — Я тебе сказала в магазине, и я повторю это сейчас, в последний раз…
— Да что ты говоришь? — решил возразить он.
— Хочешь есть то, что готовила тебе твоя мать, значит, возвращайся к ней назад! Мне дома не нужен взрослый капризный ребёнок!
Она развернулась и решительно направилась в прихожую. Павел, опешив от такого поворота, несколько секунд стоял неподвижно, пытаясь осознать происходящее. Неужели она серьёзно? Из-за какой-то еды? Из-за того, что он просто хотел, чтобы было повкуснее?
Щёлкнул замок входной двери. Анна распахнула её настежь. Холодный воздух с лестничной клетки ворвался в тёплую квартиру.
— Вот, — её голос был абсолютно спокоен, даже будничен, и от этого спокойствия Павлу стало ещё хуже. — Дверь открыта. Ты можешь идти. К маме. Там тебя ждут твои любимые сосиски, твой идеальный сыр и полное понимание того, как «правильно» жить. А здесь… здесь, видимо, для тебя всё «неправильно».
Павел смотрел то на распахнутую дверь, то на Анну, стоявшую рядом, непреклонную, с каменным лицом. В её глазах не было ни сожаления, ни злости – только какая-то опустошённая усталость и твёрдая уверенность в своих словах.
— Аня… ты… ты сейчас серьёзно? — он всё ещё не мог поверить. — Ты меня выгоняешь? Из-за такой ерунды?
— Ерунда, Паша? — она чуть склонила голову набок. — Для тебя это, может, и ерунда. А для меня это – наша жизнь. И я не хочу, чтобы она состояла из вечных сравнений и твоего недовольства. Я не хочу быть плохой копией твоей мамы. Я хочу быть собой. А если тебе это не нужно, если тебе нужна именно мама, то… тебе туда, — она снова кивнула на дверь.
Он смотрел на неё, и злость, обида, непонимание боролись в нём с каким-то смутным, зарождающимся страхом. Он вдруг понял, что это не очередная ссора, после которой они помирятся. Это что-то другое. Что-то окончательное. Она не шутила. Она действительно готова была вот так, из-за «ерунды», разрушить всё. В его груди вскипело возмущение. Да кто она такая, чтобы указывать ему? Чтобы выставлять его?
— Знаешь, Ань… — процедил он сквозь зубы, чувствуя, как лицо заливает краска стыда и гнева. — А может, ты и права! Может, мне действительно лучше будет там, где меня ценят и понимают, а не пилят с утра до вечера из-за каждого пустяка! Где не пытаются переделать под себя, а любят таким, какой я есть!
Он схватил со стула свою куртку, небрежно накинул её на плечи. Анна молча наблюдала за его действиями, не сдвинувшись с места. Ни тени сомнения не промелькнуло на её лице. Павел подошёл к двери. На пороге он на мгновение замер, словно ожидая, что она его остановит, скажет, что погорячилась. Но Анна молчала, её взгляд был холоден и отстранён.
Он шагнул за порог, в полутёмный прохладный подъезд. За спиной осталась квартира, в которой, как ему теперь казалось, всё было «неправильно». А впереди маячила мамина квартира, где всё было так привычно, так «правильно»… и так одиноко без той, что только что так безжалостно указала ему на дверь. Но признаться в этом сейчас он не мог даже самому себе. Гнев и уязвлённое самолюбие были сильнее…
