— Опять жрать нечего?
Эта фраза, брошенная вместо приветствия, ударила в спину Ольги, как ком холодной грязи. Она не обернулась. Она продолжала сидеть в глубоком кресле, в руке — книга, на коленях — плед. Свет от торшера падал на страницу, выхватывая из полумрака комнаты буквы, которые она уже не видела. Все её внимание было приковано к звукам из прихожей: шум расстёгиваемой молнии, тяжёлый вздох, шарканье ботинок по коврику. Запах сырой осени, въевшийся в его пальто, медленно просачивался в гостиную, смешиваясь с ароматом бумажных страниц.
Виктор вошёл в кухню, которая была совмещена с гостиной, и замер на пороге. Он не смотрел на неё. Его взгляд скользил по пустым, сияющим чистотой поверхностям. Плита, холодная и девственно-чистая. Столешница, на которой не было ни крошки. Раковина, сухая и блестящая. Это была кухня-экспонат, а не место, где готовят еду для уставшего после работы мужчины. Он брезгливо сморщил нос.
— Я не понимаю, — начал он, и его голос был низким и ровным, как гул работающего трансформатора. — У всех мужиков жёны как жёны. У Серёги его Ирка суп варит, котлеты жарит. У Андрюхи его Катька стол накрывает, ждёт. А у меня…
Он не закончил, но эта недосказанность была оглушительнее любого оскорбления. «А у меня — ты». Ольга медленно закрыла книгу, аккуратно положив между страниц закладку. Она это слышала. Каждый вечер. В разных вариациях, с разными именами, но суть оставалась неизменной. Он работал. Он уставал. Он был добытчиком. А она, его жена, не выполняла свою прямую, по его мнению, обязанность — кормить его горячим ужином.
Она молча встала. Не было ни гнева, ни обиды в её движениях. Только усталость и холодная, выверенная точность. Она подошла к холодильнику, её мягкие домашние тапочки не издавали ни звука. Открыла дверцу. Извнутри пахнуло прохладой и одиночеством. На средней полке стояла единственная кастрюля, накрытая крышкой. Она достала её.
Ольга поставила кастрюлю на стол, взяла половник и налила себе полную тарелку густого гречневого супа. Душистый пар поднялся над тарелкой, пахнущий укропом и чем-то домашним, уютным. Она поставила тарелку на своё место за столом. Затем её взгляд упал на нижнюю полку холодильника. Там лежала пачка дешёвых сосисок серовато-розового цвета. Она купила их сегодня утром для Джека, старого бездомного пса, жившего в подвале их подъезда.
Она взяла пачку, вскрыла её резким, точным движением. Достала три склизкие, сомнительного вида сосиски и бросила их в пустую тарелку. Поставила эту тарелку перед его стулом. Затем отрезала толстый ломоть вчерашнего хлеба и положила рядом. Композиция была завершена.
Виктор смотрел на всё это, его лицо медленно каменело. Он ждал крика, истерики, слёз — чего угодно, но не этого молчаливого, унизительного перформанса.
— Вот твой ужин, добытчик, — её голос был спокоен до жути. Он не дрогнул, не сорвался. Это был голос бухгалтера, зачитывающего годовой отчёт. — Ты работаешь, я работаю. Значит, делим обязанности. Я свою часть сегодня выполнила — купила продукты. Остальное — твоя забота.
Она села за стол, взяла ложку и начала есть свой суп. А потом, словно вспомнив что-то важное, встала, подошла к комоду и достала из ящика маленький блокнот и ручку. Вернулась, села и, отодвинув свою тарелку, положила блокнот на стол. Ручка заскрипела по бумаге. Её почерк был ровным и аккуратным.
«Сосиски (3 шт.) — 120 р.» «Хлеб (1 ломоть) — 45 р.» «Амортизация плиты и посуды (потенциальная) — 100 р.»
Она провела черту.
«Итого: 265 рублей».
Она вырвала листок и положила его рядом с его тарелкой, прямо возле холодных, неаппетитных сосисок.
— Заплатишь, когда зарплата будет.
Виктор долго смотрел на скомканный листок бумаги, потом на три сиротливые сосиски в тарелке. Он не притронулся ни к ним, ни к хлебу. Ольга продолжала есть свой суп, медленно и методично, словно в комнате никого, кроме неё, не было. Звук ложки, ударяющейся о край тарелки, был единственным звуком в этой кухне, и он резал слух громче любого крика. Унижение было не в сосисках. Унижение было в этом бухгалтерском листке, в этом холодном, расчётливом жесте, который превращал их семью в коммерческое предприятие, а его, главу семьи, в неплатёжеспособного клиента.
Он медленно поднялся. Его массивное тело, казалось, заполнило всё пространство между столом и плитой. Он взял листок двумя пальцами, как нечто грязное, и медленно, с наслаждением, разорвал его на мелкие кусочки. Затем сгрёб их со стола и уронил в свою пустую тарелку поверх сосисок.
— Ты решила поиграть в бухгалтерию? — его голос был тихим, но в этой тишине чувствовалось давление, как перед грозой. — Хорошо. Поиграем.
Ольга не ответила, лишь на мгновение подняла на него глаза и снова опустила их в свою тарелку. Этот игнор, это демонстративное спокойствие подлило масла в огонь его ярости. Он обошёл стол и направился к её сумке, висевшей на спинке стула в прихожей.
— Что ты делаешь? — спросила она, не оборачиваясь. В её голосе не было страха, только холодное любопытство.
Он не ответил. Порылся в сумке и извлёк оттуда её кошелёк. Раскрыл его и достал банковскую карту. Общую карту, на которую приходила его зарплата и с которой она обычно делала все покупки для дома. Он повертел её в пальцах, словно взвешивая.
— Ты сказала, твоя часть — купить продукты. Верно? — он вернулся на кухню и встал над ней, нависая, как скала. — С этого дня эта твоя «обязанность» отменяется. Продукты теперь покупаю я. Как добытчик. А твоя часть — готовить из того, что я принесу. И убирать. Бесплатно. Как это делают все нормальные жёны.
Он бросил карту на стол. Пластик звонко щелкнул о столешницу. Затем развернулся и ушёл в спальню. Ольга доела свой суп до последней ложки, встала, молча вымыла свою тарелку и половник. Тарелку с сосисками и бумажными ошмётками она оставила на столе. Как памятник их несостоявшемуся ужину.
Следующий день прошёл в напряжённом молчании. Они существовали в одной квартире как два призрака, старательно избегая пересекаться взглядами. Вечером он вернулся. Но не уставший и раздражённый, как вчера, а с каким-то злым, торжествующим блеском в глазах. В руках у него было несколько больших, набитых до отказа пакетов из дешёвого супермаркета.
Он прошёл прямо на кухню и с размаху бросил их на идеально чистый кухонный стол. Пакеты тяжело ударились о поверхность. Из одного выкатилась пачка пельменей с кричащей этикеткой, из другого посыпались брикеты лапши быстрого приготовления. Он начал выкладывать содержимое. Пачки самых дешёвых макарон серого цвета. Несколько банок тушёнки неизвестного производителя, на которых слово «ГОСТ» было написано с ошибкой. Заветренные соевые сосиски в вакуумной упаковке, плавающие в мутной жидкости. Банка консервированной рыбы с помятым боком. Всё это он свалил в одну неаккуратную гору посреди стола.
Он обвёл эту кучу продуктов широким жестом, словно полководец, демонстрирующий свои трофеи.
— Вот провизия. Я — добытчик, я обеспечил, — провозгласил он, глядя ей прямо в глаза. В его взгляде был вызов. — Теперь готовь.
Ольга обвела взглядом гору дешёвой провизии, сваленную на столе. Её лицо не выражало ничего. Ни отвращения, ни гнева. Она смотрела на помятую банку, на пачки с серой лапшой и на мутную жидкость в упаковке с сосисками с тем же бесстрастным интересом, с каким энтомолог разглядывает коллекцию засушенных насекомых. Виктор стоял в дверях, скрестив руки на груди, и ждал. Он ждал её реакции, её поражения. Он создал проблему и теперь наблюдал, как она будет её решать.
Она не стала ничего решать. Она приняла его правила игры.
Не говоря ни слова, она подошла к комоду, где в ящике лежали канцелярские принадлежности. Достала толстый чёрный маркер. Щелчок снимаемого колпачка прозвучал в тишине кухни оглушительно громко. Затем она начала методичную работу. Она взяла пачку пельменей. Разломила её пополам, отсчитав ровно половину слипшихся комков. Одну часть положила на стол. На второй части крупными, печатными буквами вывела: «ОЛЬГА». Эту пачку она убрала в морозилку, на отдельную, теперь только её, полку. Затем взяла пачку макарон. Высыпала их на стол, разделила на две равные кучки. Одну ссыпала обратно в пакет и написала на нём: «ВИКТОР». Другую ссыпала в стеклянную банку из-под кофе и убрала в свой угол кухонного шкафа.
Она работала молча, с пугающей сосредоточенностью. Она разделила всё. Тушёнку — банка ему, банка ей. Лапшу — брикет ему, брикет ей. Дешёвые сосиски — упаковку пополам. Она словно проводила демаркационную линию прямо посреди их общей жизни. Холодильник, ещё вчера бывший единым пространством, превратился в два враждебных анклава. На одной полке, помеченной жирной буквой «В», сиротливо лежала его доля провизии. На другой, под буквой «О», — её. Она даже достала бутылку подсолнечного масла и банку соли, и на них тоже появились инициалы. Этот дом переставал быть общим. Он распадался на атомы, на его и её.
Виктор наблюдал за этим с нарастающим недоумением. Он ожидал бунта, саботажа, но не этой холодной, расчётливой реорганизации. Она не просто отказывалась играть по его правилам, она создавала на их основе свой собственный, извращённый порядок. Закончив с продуктами, она взяла его часть — пакет с макаронами и банку тушёнки — и положила на его половину стола.
Вечером он пришёл домой. В квартире пахло жареным луком и специями. Запах был густой, аппетитный, обещающий нормальный ужин. Надежда на то, что она сломалась, дрогнула в нём. Он вошёл на кухню и замер. На столе стояли две тарелки. В его тарелке лежали бледные, разваренные пельмени из той самой пачки, просто сваренные в пресной воде. Рядом, в её тарелке, лежали точно такие же пельмени, но щедро политые сметаной, посыпанные свежим укропом и чёрным перцем, а рядом лежал маленький салат из помидоров, которые она, очевидно, купила сама. Она сидела и спокойно ела, не обращая на него внимания.
— Что это такое? — его голос был хриплым.
— Это твой ужин. А это — мой, — спокойно ответила она, подцепив вилкой пельмень.
— Почему у тебя со сметаной, а у меня нет?
— Потому что сметану я купила на свои деньги. Для себя, — она посмотрела на него так, будто объясняла ребёнку прописную истину. — Ты обеспечил нас провизией. Пельменями. Я приготовила. Каждый ест то, что ему полагается.
Он смотрел на её тарелку, потом на свою. Разница была унизительной. Это было не просто два разных блюда. Это были два разных мира. Мир полноценной, вкусной еды и мир унылого, безрадостного существования. И эти миры находились в десяти сантиметрах друг от друга.
— Дай мне сметаны, — потребовал он.
— Нет.
— Я сказал, дай! — он повысил голос, ударив ладонью по столу. Его тарелка подпрыгнула.
Ольга медленно положила вилку. Она подняла на него глаза, и в них не было страха. Только холодная, звенящая сталь.
— Хочешь ужин? Приготовь себе сам! Я не нанималась готовить тебе и убирать тут за тобой! Я твоя жена, а не бесплатная домработница!
Война перешла в затяжную, позиционную фазу. Кухня превратилась в нейтральную территорию, пересекаемую по строгому графику. Утром они двигались по ней с выверенной хореографией, не соприкасаясь, как два враждующих шпиона на тайной встрече. Она варила себе кофе, он — заваривал дешёвый чайный пакетик. Воздух был плотным и густым от невысказанной ненависти. Вечерами запахи их ужинов смешивались, создавая абсурдную какофонию: с её стороны пахло чесноком и травами, с его — пресным варевом из макарон или пельменей.
Виктор проигрывал. Он понимал это с каждым днём всё отчётливее. Его план, казавшийся ему таким остроумным и мужским, провалился. Он думал, что голод и бытовая неустроенность сломают её, заставят взмолиться, признать его правоту. Но она не ломалась. Она адаптировалась. Она превратила его оружие в инструмент для своего триумфа, каждый вечер демонстрируя ему его же ничтожество на двух тарелках. Его унижение стало ежедневным ритуалом. Он больше не был «добытчиком». Он был поставщиком сырья для её кулинарных экспериментов и своих собственных безрадостных трапез.
В этой тихой, холодной войне было только одно существо, не признававшее демаркационных линий. Их старый пёс Джек, которого Ольга подобрала щенком много лет назад. Он по-прежнему встречал Виктора у двери, виляя хвостом, и всё так же ластился к ногам Ольги, когда она сидела с книгой. Он был последним общим, что у них осталось. Живым напоминанием о том, что когда-то этот дом был семьёй. И именно он стал для Виктора последней целью.
В тот вечер всё было как обычно. Молчаливый ужин за одним столом. Две тарелки, два мира. Виктор давился своей тушёнкой, а Ольга спокойно ела гречку с жареными грибами, которые купила днём. Когда она встала, чтобы помыть свою посуду, он остался сидеть. Он дождался, пока она закончит, и когда она направилась в комнату, он поднялся.
Его движения были медленными и полными зловещей решимости. Он прошёл в коридор, где в углу стоял большой бумажный мешок с дорогим кормом, который Ольга покупала для Джека. Он взвалил мешок на плечо. Пёс, услышав знакомый шорох, выбежал из комнаты, радостно виляя хвостом. Он думал, что пришло время ужина. Виктор, не глядя на собаку, прошёл мимо кухни, в туалет.
Ольга услышала звук открывающегося мешка, а затем — сухой шум сыплющихся гранул. Но не в миску. Звук был другой, глухой. А потом она услышала шум воды в унитазе. Один раз. Второй. Третий.
Она вышла в коридор. Виктор как раз выходил из туалета, держа в руках пустой мешок. Он бросил его на пол. Затем прошёл на кухню, достал из своего, теперь уже только его, шкафа пачку самого дешёвого, вонючего корма, купленного им вместе с серой лапшой. Он вскрыл пачку, высыпал зловонные гранулы в собачью миску и с силой поставил её на пол. Джек подошёл, понюхал и растерянно отошёл, глядя то на миску, то на Ольгу.
— Хватит жировать, — сказал Виктор, глядя не на собаку, а прямо на жену. — В этом доме все едят одинаково.
Он ожидал чего угодно. Крика. Обвинений. Проклятий. Но Ольга молчала. Она смотрела на него, и её лицо было абсолютно спокойным. Эта тишина была страшнее любой истерики. Она медленно повернулась к нему, и он увидел в её глазах нечто новое. Это был не гнев и не обида. Это было окончательное понимание.
— Ты думаешь, это меня сломает? — её голос был тихим, ровным, без единой дрогнувшей нотки. — Ты думаешь, этим ты доказал, что ты тут главный? Мужчина? Добытчик?
Она сделала шаг к нему.
— Ты хотел быть добытчиком. Но ты не понимаешь, что это такое. Добытчик приносит в дом жизнь. Он кормит, защищает, строит. А ты… ты можешь только отнимать. Уничтожать. Ты не способен создать даже тарелку нормального супа, но ты с лёгкостью можешь высыпать еду в унитаз. Это всё, на что тебя хватает. Ты не борешься со мной. Ты борешься с собакой. Потому что это единственный противник тебе по силам.
Она остановилась в метре от него, глядя ему прямо в глаза.
— Ты не добытчик. Ты — мародёр. Ты копаешься в руинах, которые сам же и создал, и радуешься, когда находишь что-то, что можно ещё растоптать. Это не сила, Витя. Это самая убогая форма слабости. Ты не просто перестал быть моим мужем. Сегодня ты перестал быть.
Она развернулась, прошла в спальню, вынесла оттуда свою подушку и одеяло. Затем спокойно собрала со своих полок в холодильнике и шкафах свою еду, свою сметану, свой кофе. Сложила всё это в коробку. Молча, не глядя на него, она унесла всё это в дальнюю, гостевую комнату и плотно закрыла за собой дверь. Не хлопнула. Просто закрыла. Кухня, со сваленной в кучу дешёвой едой и миской вонючего корма на полу, осталась ему. Вся. Безраздельно…
