— Смотри, Катюш, отец нам кран починил! Золотые руки!
Голос Романа, полный неподдельного, почти щенячьего восторга, заставил Катю остановиться на пороге кухни. Она сделала ещё один шаг и замерла. На полу, медленно, но неумолимо захватывая территорию, расплывалось грязноватое озеро. Оно уже поглотило коврик у раковины и теперь жадно впитывалось в швы между плитками. В центре этого рукотворного водоёма, в позе триумфатора, стоял её свёкор, Николай Петрович. В одной руке он сжимал массивный разводной ключ, измазанный чем-то тёмным и вязким, словно это был скипетр победителя. Его старый спортивный костюм был забрызган водой, но лицо сияло самодовольным удовлетворением. Рядом, буквально светясь от гордости за родителя, топтался Роман, стараясь не наступать в самую гущу потопа.
Катя молча перевела взгляд с довольного лица свёкра на стык трубы под раковиной. Оттуда, с мерзким, настойчивым хлюпаньем, ритмично срывались тяжёлые капли. Нет, уже не капли. Уверенная, наглая струйка била точно в центр лужи, создавая расходящиеся круги. Капало и до «ремонта», но это было скромное, почти извиняющееся «кап-кап». Сейчас же труба плакала в голос, не таясь.
Она медленно подняла руку и молча указала пальцем на источник бедствия. Её лицо не выражало ничего, оно было похоже на маску из застывшего воска.
— Это «починил»? — голос Кати был тихим и абсолютно ровным, и от этого спокойствия Роману стало неуютно.
— Ну… немного подтекает, — смутился он, его восторженная улыбка слегка поблекла. Он посмотрел на отца, ища поддержки. — Это прокладку поменять надо, она рассохлась. Мы сейчас в магазин сбегаем. Главное, что человек старался, от чистого сердца помочь хотел. Ты вечно недовольна.
Эта фраза, брошенная как бы между делом, стала детонатором. Катя почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Ненавистная, заезженная пластинка, которую Роман включал каждый раз, когда его отец превращал их квартиру в полигон для своих инженерных экспериментов. От чистого сердца. Она представила это сердце — большое, доброе, но абсолютно не приспособленное для работы с чем-либо сложнее молотка. И даже с молотком были варианты.
Она сделала шаг вперёд, и вода неприятно хлюпнула под подошвой её домашней туфли.
— От чистого сердца? Роман, у нас ламинат в коридоре. Знаешь, что с ним будет через час, если это «чистое сердце» продолжит так пульсировать? Он вздуется, как утопленник. И менять его будем тоже от чистого сердца? За мой счёт?
Николай Петрович, почувствовав, что его триумф под угрозой, решил вмешаться. Он по-хозяйски махнул ключом в сторону раковины.
— Да ладно тебе, Катюха, не раздувай. Тряпку кинем, да и всё. Главное, сам кран теперь как новенький, не болтается. Я его намертво затянул. А то, что из-под низу течёт — это мелочи, дело житейское. Руки есть — сделаем.
«Катюха». Это снисходительное, панибратское обращение всегда било по нервам. Он словно напоминал ей о её статусе — пришлой женщины, не ровни его кровиночке Роману. А его уверенность в том, что любые последствия его действий — это «мелочи», выводила из себя окончательно.
Катя медленно обернулась к нему. Её глаза, до этого спокойные, потемнели и стали похожи на два кусочка антрацита.
— Тряпку? Николай Петрович, ваша помощь всегда требует потом генеральной уборки и вызова настоящего мастера. Эта тряпка, которую мы сейчас сюда кинем, будет далеко не первой. Вы когда в прошлый раз розетку чинили «от чистого сердца», у меня фен сгорел. И половина кухни осталась без света на два дня. Это тоже были мелочи?
Роман тут же встал на защиту отца, как будто она напала на него с ножом.
— Кать, ну хватит уже. Ну, ошибся человек, с кем не бывает? Фен тот старый был. А розетку электрик потом за час сделал. Ты сейчас из-за капающей воды готова отца в чём-то обвинить? Он же для нас старается, чтобы мы на мастеров не тратились!
Катя посмотрела на мужа. Он стоял, почти загораживая собой отца, преданный, любящий сын. И в этот момент она с ужасающей ясностью поняла, что он не видит ни лужи, ни потенциального ущерба, ни её усталости. Он видел только своего отца-героя, спасителя семейного бюджета. А она в его глазах была просто неблагодарной мегерой, которая посмела усомниться в величии его родителя.
— Экономит? Рома, ты серьёзно сейчас? — Катя сделала ещё один шаг, и холодная вода пропитала её тапок насквозь, добравшись до носка. Ощущение было мерзким, но оно лишь добавило остроты её холодному гневу. — Давай посчитаем эту вашу «экономию». Вызов электрика после того, как твой отец решил «подковырнуть» розетку, обошёлся нам в две тысячи. Мой новый фен, потому что старый был не «старый», а профессиональный и сгорел к чертям, стоил пять. Это уже минус семь тысяч из сэкономленного. Продолжим?
Она развернулась и широким шагом, не обращая внимания на расползающуюся лужу, прошла в коридор. Роман и Николай Петрович невольно последовали за ней, словно ведомые невидимой силой. Катя остановилась у большого шкафа-купе, одна из дверей которого была неестественно приоткрыта, будто её вырвали с корнем и небрежно приставили обратно.
— А это? Помнишь, как у нас заедал ролик? И твой отец сказал, что он сейчас всё смажет и «укрепит»? Дверь теперь не закрывается. Совсем. Я уже три месяца вешаю на неё твою старую куртку, чтобы она не распахивалась посреди ночи. Мастер, которому я звонила, сказал, что направляющая выломана и нужно менять всю систему. Это ещё тысяч десять. Экономия, Рома? Или это тоже «мелочи»?
Её голос не срывался, он был похож на звук натягиваемой стальной струны — тихий, но вибрирующий от напряжения. Она не смотрела на них. Она вернулась на кухню, распахнула дверцу одного из навесных шкафчиков и замерла, глядя в его глубину. Там, в самом дальнем углу, покрытый тонким слоем мучной пыли, стоял остов её планетарного миксера. Красивого, цвета слоновой кости, её гордости и главного рабочего инструмента. Теперь он напоминал экспонат из музея катастроф.
— А вот вишенка на торте нашей «экономии». Мой миксер. Тот самый, на который я откладывала полгода. Тот самый, который твой отец решил починить, потому что ему «показалось, что он как-то не так гудит».
Николай Петрович тут же надулся, принимая оскорблённый вид.
— Так он искрил! Я же видел! Хотел как лучше, разобрать, посмотреть, может, контакт отошёл. Я в технике разбираюсь!
— Разобрались, — отрезала Катя, не поворачиваясь. — Так «разобрались», что замкнули плату управления. Из него пошёл дым, и вы, вместо того чтобы выдернуть вилку из розетки, залили его водой из чайника. Прямо здесь, на столешнице. А потом просто молча поставили в шкаф, надеясь, что я не замечу.
Роман шагнул вперёд, его лицо исказилось от обиды за отца.
— Катя, прекрати! Он не со зла! Ну кто же знал, что так получится? Нельзя же так, из-за какой-то железки на человека набрасываться! Он мой отец! А ты всё в деньги переводишь! — продолжал напирать Роман, чувствуя, что теряет позиции. — Для тебя железки дороже человека!
— Это не железки, Рома! — она наконец повернулась, и её ледяное спокойствие дало трещину, пропустив наружу языки чистого, незамутнённого бешенства. — Это моя работа! Моё время! Мои нервы! Его благие намерения стоят мне реальных денег и сорванных заказов! Твои «железки» кормят нас обоих гораздо лучше, чем твоя зарплата менеджера! Так что да, для меня эти «железки» важны! Они, в отличие от твоего отца, ничего в этом доме не ломают!
Этот удар был ниже пояса, и он достиг цели. Лицо Романа, до этого бывшее мальчишески-обиженным, окаменело. Он посмотрел на отца, затем снова на Катю, и в его глазах появилось что-то злое.
— Ах вот как ты заговорила! Значит, ты у нас кормилица? Королева тортов? А мы с отцом так, приживалы? Пытаемся помочь, а ты нос воротишь, потому что у тебя железки дороже человеческих отношений?
Николай Петрович, почувствовав поддержку сына, важно кашлянул и добавил свою лепту:
— Я всю жизнь своими руками всё делал, и никто не жаловался. А тут, видите ли, поколение нежное пошло. Руками работать не хотят, только кнопки нажимать.
Катя издала короткий, злой смешок. Она подошла к обеденному столу и резким движением сдёрнула с угла салфетку, обнажая белую скатерть. На идеально гладкой поверхности темнел уродливый коричневый шрам — след от утюга.
— Руками, говорите? А это тоже «руками»? Помните, Николай Петрович, как вы решили, что замок на входной двери заедает? Взяли паяльник, чтобы «прогреть механизм», и, пока искали отвёртку, положили раскалённый прибор прямо на стол. На скатерть, которую мне мама на свадьбу дарила. Бельгийское кружево, между прочим.
Николай Петрович посмотрел на прожжённое место и пренебрежительно махнул рукой.
— Ну, прожёг и прожёг. Делов-то. Купишь новую. Скатертей, что ли, в магазине мало?
— Кать, ты сейчас специально это всё вспоминаешь? — немедленно встрял Роман. — Тебе нравится его унижать? Он же извинился тогда! Ты будешь ему это до конца жизни припоминать? Какая же ты злопамятная.
— Он не извинился, — отчеканила Катя, глядя Роману прямо в глаза. — Он сказал: «Ой». А потом ты сказал, что это всего лишь вещь. Так же, как и миксер — всего лишь вещь. Как и выломанная дверь — всего лишь вещь. Как и мой сгоревший фен! Всё, чего касается рука твоего отца в этом доме, превращается в «просто вещь», которую нужно выбросить и купить новую! И всё это — моя головная боль и мои деньги! А вы оба стоите тут, на затопленной кухне, и рассуждаете о «чистом сердце»
— Просто вещь… — повторила Катя, и это слово, произнесённое её тихим, почти бесцветным голосом, прозвучало на затопленной кухне оглушительнее любого крика. Она обвела взглядом Романа, затем его отца, который тут же принял позу оскорблённой добродетели. В её глазах не было ненависти. В них было что-то гораздо хуже — оценка. Холодная, беспристрастная оценка, как у специалиста, который смотрит на безнадёжно испорченный механизм.
— Ты прав, Рома. Это всё просто вещи, — медленно проговорила она, делая шаг назад, подальше от них, к сухому островку у дверного проёма. — Абсолютно прав. Прожжённая скатерть — вещь. Сломанная дверь — вещь. Сгоревший миксер, который позволял мне печь по три торта в день и закрывать нашу ипотеку на год раньше графика — тоже просто вещь. И эта лужа, которая сейчас уничтожает наш пол, — просто вода. А вот это, — она ткнула пальцем в сторону Николая Петровича, — это не вещь. Это — человек. Человек, который приходит в мой дом и методично, с упорством маньяка, его разрушает. А второй человек, — её взгляд впился в Романа, — стоит рядом и аплодирует, называя это «помощью».
Роман вспыхнул. Атака Кати была настолько точной и обезоруживающей, что его единственной защитой стало нападение.
— Перестань! Как тебе не стыдно! Отец душу вкладывает, пытается для нас, для своей семьи, что-то сделать, а ты его маньяком выставляешь! Да ты просто не ценишь человеческого участия! Для тебя важны только твои торты, твои деньги, твой идеальный мирок, в который не дай бог кто-то сунется со своими несовершенствами! Ты стала холодной, расчётливой!
Николай Петрович, почувствовав, что сын снова на его стороне, тут же подлил масла в огонь.
— Я же для вас, деточки, стараюсь. Своими руками… Не нанимать же чужих людей в дом. А то, что ломается… так техника сейчас вся китайская, одноразовая. Не то что в наше время.
Катя слушала их, и на её лице медленно проступала усмешка. Жалкая, кривая усмешка человека, который только что понял всю глубину абсурда. Они стояли вдвоём, отец и сын, идеальный тандем. Один разрушал, второй — оправдывал. Один создавал хаос, второй — обвинял в неблагодарности тех, кто в этом хаосе вынужден был жить. Она посмотрела на лужу у своих ног. Вода уже добралась до коридора. Каждая капля, срывающаяся из-под раковины, отбивала в её голове один и тот же ритм: «конец… конец… конец…». И она поняла, что больше не будет ни считать ущерб, ни спорить, ни доказывать. Это было бессмысленно, как пытаться объяснить законы физики камню.
Она выпрямилась, и в её фигуре появилось что-то несгибаемое, стальное. Её голос, до этого бывший холодным, обрёл металлическую твёрдость, от которой и Роман, и его отец инстинктивно вздрогнули.
— Хотел помочь?! Твой отец своей помощью спалил мне миксер, сломал замок и теперь устроил потоп на кухне! Я устала убирать за твоим «мастером»! Либо твой отец больше не прикасается ни к чему в ЭТОМ доме, либо ты вместе с ним поедешь в его квартиру и будете там «чинить» всё до посинения!
Она сделала паузу, давая словам впитаться в спертый воздух кухни. Роман открыл рот, чтобы возразить, чтобы снова завести свою песню о «чистом сердце», но Катя не дала ему произнести ни звука. Её взгляд был подобен лазерному прицелу.
— Так вот. Услышьте меня оба. Сейчас я выдвигаю условие. Одно. И оно не обсуждается. — она обвела рукой квартиру, подчёркивая каждое слово, — Ни к розеткам, ни к кранам, ни к дверям, больше не прикасаться. Совсем. Он может приходить в гости, пить чай, смотреть телевизор. Но его руки должны оставаться в карманах. Либо ты, повторюсь, — она сфокусировала всё своё внимание на муже, — вместе с ним поедешь в его квартиру и будете там «чинить» всё до посинения! Можете разобрать там всю сантехнику, спалить проводку и выломать все двери. Мне всё равно. Но здесь его «помощи» больше не будет. Никогда.
На кухне воцарилась абсолютная, звенящая пустота, нарушаемая лишь наглым и методичным хлюпаньем воды, капающей на пол. Это был не скандал. Это был приговор. И Роман понял, что ему только что предложили выбрать сторону. Окончательно и бесповоротно.
Лицо Романа прошло через несколько стадий. Сначала — шок, будто его ударили. Потом — багровая волна гнева, привычная реакция защищающегося сына. Но что-то в непроницаемом спокойствии Кати, в её готовности сжечь все мосты, остановило эту волну. Гнев схлынул, оставив после себя растерянность. Он посмотрел на отца, ища поддержки, но увидел лишь надутое, оскорблённое лицо старика, который явно не собирался ни в чём каяться. Затем его взгляд вернулся к Кате. Она стояла у дверного проёма, прямая и неподвижная, как статуя, и в её глазах не было ни мольбы, ни злости. Там была только усталость и окончательность принятого решения.
Николай Петрович, поняв, что его привычная тактика «я хотел как лучше» наткнулась на железобетонную стену, решил зайти с другого фланга — с позиции мученика. Он с громким, демонстративным лязгом бросил разводной ключ в раковину. Металл ударился о металл с неприятным звоном, который эхом отозвался в повисшей тишине.
— Ну, раз я тут такой-сякой, раз мешаю вам жить, так и уйду, — пробубнил он, вытирая руки о штанины своего спортивного костюма, оставляя на них тёмные, маслянистые разводы. — Не хотел я вам в тягость быть. Думал, семья… Помочь… А оно вон как. Всё, Ромка, пошёл я. Не буду вам глаза мозолить.
Он развернулся и, стараясь не смотреть ни на кого, медленно, шаркающей походкой пошёл к выходу, всем своим видом изображая вселенскую обиду. Это был его коронный ход, проверенный годами. Расчёт был прост: Роман, его любящий сын, сейчас бросится за ним, будет уговаривать остаться, а потом обрушится на «неблагодарную» Катю с упрёками.
Роман дёрнулся, готовый уже по привычке сыграть свою роль. Его рот приоткрылся, чтобы произнести привычное: «Пап, ну подожди…». Но он замер на полуслове. Его взгляд зацепился за струйку воды, которая теперь не просто капала, а текла уверенным ручейком, огибая ножку стола и устремляясь в коридор, к тому самому ламинату. Он увидел, как Катя, не проронив ни слова, наклонилась и сунула под струю пустое ведро, которое стояло у мусорки. Тяжёлые капли забарабанили по пластиковому дну — глухо, неотвратимо, отсчитывая секунды до катастрофы.
И в этот момент в голове Романа что-то щёлкнуло. Он посмотрел на спину удаляющегося отца и впервые в жизни увидел не героя-мастера на все руки, не мудрого главу семьи, а просто упрямого, пожилого человека, который не способен признать свою неправоту. Он увидел эгоизм, завёрнутый в обёртку «чистого сердца». А потом он посмотрел на Катю. Она стояла на коленях у ведра, подкладывая по краям старые тряпки, чтобы брызги не летели на стены. Она не смотрела на него. Она просто молча устраняла последствия чужой гордыни. И в этой её молчаливой, сосредоточенной работе было больше достоинства и силы, чем во всех пафосных речах его отца. Он понял, что всё это время она не воевала с его отцом. Она боролась за их общий дом, за их покой, за их будущее, в то время как он защищал прошлое.
— Пап, — тихо позвал Роман. Его голос был непривычно твёрдым.
Николай Петрович остановился у самой двери, ожидая извинений и уговоров.
— Катя права, — сказал Роман, и каждое слово давалось ему с видимым трудом, будто он выкорчёвывал его из себя. — Это наш с ней дом. И она имеет право решать, кто и как будет здесь что-то чинить. Спасибо тебе за желание помочь, но больше не надо. Правда. Мы вызовем сантехника.
Николай Петрович медленно обернулся. На его лице было написано такое искреннее недоумение, будто его собственный сын только что заговорил с ним на неизвестном языке. Он смотрел на Романа, потом на Катю, всё ещё стоявшую на коленях у ведра, и в его взгляде читалось горькое разочарование. Он проиграл.
— Ну… как знаете, — процедил он сквозь зубы, дёрнул ручку двери и вышел, громко хлопнув ею за собой.
В квартире стало тихо. Только мерный стук капель по дну ведра нарушал эту тишину. Катя не поднимала головы. Она продолжала обкладывать ведро тряпками, словно это было самое важное дело в её жизни. Роман постоял ещё мгновение, глядя на закрытую дверь, а потом подошёл к жене. Он не стал ничего говорить, не стал просить прощения. Он просто молча опустился на колени рядом с ней, взял из стопки самую большую и толстую тряпку и начал собирать воду, расползавшуюся по полу. Их руки на мгновение встретились. Катя подняла на него глаза. В них не было триумфа победительницы. Только бесконечная усталость и тень надежды. Он слабо улыбнулся ей, виновато и робко. И она, после долгой паузы, ответила ему едва заметной, но всё же улыбкой. Впереди был долгий разговор, вздувшийся ламинат и счёт от сантехника. Но сейчас, стоя на коленях посреди лужи на собственной кухне, они впервые за долгое время были по-настоящему на одной стороне…
