— Пашенька! Я так волнуюсь, ты совсем похудел! Эта твоя жена тебя не кормит, я же вижу!
Голос ударил по ушам, как скрежет металла по стеклу, пробившись сквозь ровный гул заводской проходной и гомон выходящих на обед рабочих. Павел, только что приложивший пропуск к турникету, замер на полшага. Он не обернулся, но плечи его окаменели. Он знал, что она будет здесь. Чувствовал её присутствие затылком, как чувствуют холод сквозняка из плохо закрытой рамы. Валентина стояла в нескольких метрах, закутанная в своё неизменное тёмно-серое драповое пальто, и её глаза-буравчики уже сверлили его фигуру, оценивая, критикуя, выискивая изъяны и поводы для своей удушающей заботы.
Он медленно повернулся. Вокруг них тек мутный поток людей в серых и синих спецовках, пропахших машинным маслом и металлической пылью. Никто не обращал на них внимания, и от этого сцена казалась ещё более нелепой и унизительной. Мать и сорокалетний сын, стоящие на островке посреди чужой, деловитой, равнодушной жизни.
— Мама, я еду на обед домой. У меня всё в порядке, — его голос прозвучал ровно, почти безжизненно. Он повторял эту фразу сотни, тысячи раз, и она давно потеряла всякий смысл, превратившись в ритуальное заклинание, которое никогда не работало.
Но она не унималась, сделав несколько быстрых шагов и сократив дистанцию. Её рука в старой кожаной перчатке метнулась к его щеке, но он инстинктивно отстранился, и её пальцы лишь неприятно скользнули по грубой ткани его рабочей куртки. Этот жест, такой привычный, такой материнский, сейчас ощущался как попытка поставить клеймо. — Я знаю, что не в порядке! У тебя круги под глазами, как у старика! Она высасывает из тебя все соки своей пустотой! Давай я приеду сегодня вечером, привезу тебе нормальной еды! Голубцов накручу, борща наварю настоящего, густого, а не ту водичку, которой она тебя поит!
Это стало последней каплей. Не сама фраза — он слышал и похлеще. А то, с какой уверенностью, с каким правом она произнесла её здесь, на его территории, на фоне завода, где он был не «Пашенькой», а Павлом Андреевичем, мастером цеха. Человеком, который руководит людьми, отвечает за сложные механизмы и принимает решения. Здесь она превращала его обратно в беспомощного мальчика, которого нужно накормить, потому что его игрушечная жена не справляется.
Вся усталость, копившаяся годами, разом испарилась, сменившись холодной, отточенной злостью. Он остановился и посмотрел на неё в упор. Его голос, когда он заговорил, стал тихим, но обрёл твёрдость закалённой стали. Каждое слово падало в промозглый ноябрьский воздух отдельным ледяным осколком.
— Хватит, мама! Я больше не маленький мальчик, которого ты постоянно от всего ограждала! У меня давно уже есть своя семья, и теперь я её ограждаю от таких людей, как ты, которые только всё отравляют своим существованием!
Маска заботы на её лице треснула и осыпалась. Черты заострились, губы сжались в тонкую, злую нить. Обида, чистая, концентрированная, плеснула в её глазах, смешиваясь с недоумением. Она не привыкла к такому тону. Она привыкла к его усталому молчанию, к его попыткам отшутиться, к его вялому сопротивлению.
— Я тебе жизнь посвятила! Всё для тебя делала, от всего отказывалась, чтобы ты человеком вырос!
— Ты посвятила её своему контролю, — отрезал Павел, делая шаг назад, к своей старенькой «Ладе», стоявшей у обочины. Он видел, как её лицо исказилось. — Ты не жила, ты командовала парадом, где в строю был только один солдат — я. Парад окончен. А теперь моя жизнь принадлежит мне и моей жене. И в ней для твоей тирании места нет. Не подходи ко мне больше. Ни здесь, ни дома. Нигде.
Он не стал дожидаться ответа. Развернулся, дошёл до машины, сел за руль. Двигатель завёлся с натужным, привычным кашлем. Бросив последний взгляд в зеркало заднего вида, он увидел её неподвижную фигуру в драповом пальто. Она не плакала. Она смотрела ему вслед, и в её взгляде не было скорби или раскаяния. Там зарождалось что-то другое. Холодное, расчётливое и упрямое. Она не отступит. Она просто сменит тактику. И поле боя теперь переместится туда, где находится главный объект её ненависти — в его дом.
Катя нарезала огурцы для салата. Тонкие, почти прозрачные кружочки ложились на разделочную доску ровным, влажным веером. Солнечный свет, бледный и водянистый, пробивался сквозь кухонное окно, делая капли сока на лезвии ножа похожими на мелкие алмазы. В этой тишине, в этом размеренном стуке ножа, была её маленькая, завоёванная у мира гармония. Она ждала Павла на обед, и этот простой салат, горячий суп на плите — всё это было частью их ритуала, их безмолвного договора о спокойствии и уюте.
Резкий, требовательный звонок в дверь разорвал эту тишину, как разрыв снаряда. Он не был паническим или торопливым. Он был уверенным, хозяйским. Катя замерла, её рука с ножом повисла в воздухе. Сердце сделало неприятный, тяжёлый кувырок. Это могла быть только она. Никто другой не звонил в их дверь с такой непреклонной настойчивостью.
Она вытерла руки о полотенце, мысленно готовясь к бою. Подойдя к двери, она посмотрела в глазок. Так и есть. Тёмно-серое драповое пальто, плотно сжатые губы, взгляд, который, казалось, прожигал насквозь и дверь, и её саму. Валентина Петровна.
Катя медленно повернула ключ в замке.
— Здравствуйте, Валентина Петровна.
Свекровь не ответила на приветствие. Она шагнула через порог, принеся с собой запах холодного уличного воздуха и едва уловимый аромат нафталина. Её взгляд скользнул по прихожей, задержался на новых тапочках Павла, потом впился в лицо Кати.
— Я котлет домашних принесла. Пашеньке. Он совсем исхудал, на нём лица нет.
Она протянула тяжёлый пластиковый контейнер, и это был не жест доброй воли, а передача ультиматума. Катя взяла контейнер. Он был ещё тёплым.
— Спасибо, не стоило беспокоиться. Я как раз приготовила обед.
— Я вижу, чем ты его кормишь, — Валентина прошла на кухню, не дожидаясь приглашения. Она была не гостем, она была инспекцией. — Травой одной. Мужику мясо нужно, настоящее, жирное, чтобы силы были. А не вот это всё.
Её рука в перчатке пренебрежительно махнула в сторону миски с нарезанными овощами. Затем она сняла перчатки, положила их на стол с такой аккуратностью, будто занимала плацдарм, и открыла свой контейнер. Густой, тяжёлый запах жареного мяса и лука тут же заполнил кухню, нагло вытесняя свежий аромат укропа и огурцов.
— Поставь на стол. Пусть хоть поест по-человечески, — приказала она.
Катя молча поставила контейнер на стол, рядом со своей миской салата. Два мира, два взгляда на жизнь стояли теперь бок о бок на одной клетчатой скатерти.
— У вас всё в порядке? Что-то случилось? — Катя решила перехватить инициативу.
— Случилось, — кивнула Валентина, не глядя на неё. Она проводила пальцем по поверхности холодильника, проверяя наличие пыли. Палец остался чистым, и на её лице отразилось лёгкое разочарование. — Сын мой случился. Он забыл, кто его вырастил. Он думает, что если привёл в дом женщину, то она ему мать заменит. А она его только с пути сбивает.
Она говорила о Кате в третьем лице, будто той и не было в комнате. Это был её любимый приём — превратить оппонента в неодушевлённый предмет, в мебель, которую можно обсуждать, не обращая на неё внимания.
— Павел взрослый мужчина, Валентина Петровна. Он сам решает, как ему жить и что ему есть, — голос Кати оставался спокойным, но внутри всё сжималось в ледяной комок.
— Взрослый? — свекровь обернулась, и в её глазах мелькнул холодный огонёк. — Когда мужчина становится взрослым, он начинает ценить свою мать. А не отталкивать её ради первой встречной. Раньше он так светился, глаза горели… А теперь усталый вечно. Заезженный.
Она сделала шаг к плите и приподняла крышку кастрюли с супом. По кухне поплыл лёгкий куриный аромат. Валентина поморщилась.
— Водичка. Я же говорила. Разве этим силу вернёшь?
Она не просила, не предлагала. Она утверждала, выносила вердикт, ставила диагноз их семье, их жизни, их любви. Катя почувствовала, как воздух густеет, становится вязким, его трудно вдыхать. Каждый предмет на её кухне — чистые полотенца, баночки со специями, магнитики на холодильнике — всё, что создавало их уют, сейчас казалось чужим, осквернённым этим присутствием.
В замке повернулся ключ. Это был Павел. Он всегда возвращался ровно в час.
Валентина замерла и выпрямилась. На её лице мгновенно проступило выражение скорбной, обиженной добродетели. Она приготовилась встречать сына. Битва за кухню была лишь прелюдией. Настоящая война начиналась сейчас.
Ключ в замке повернулся с привычным сухим щелчком. Павел вошёл в прихожую и сразу понял — что-то не так. Воздух, обычно пахнущий домом, Катиными духами и чем-то неуловимо уютным, был густым и чужим. Он был пропитан тяжёлым запахом жареного мяса и ледяного напряжения. Павел снял куртку, повесил её на крючок и прошёл на кухню.
Картина, открывшаяся ему, была красноречивее любых слов. Его жена, Катя, стояла у разделочного стола, прямая как струна, с неестественно ровной спиной. Её руки лежали на столешнице, но она ничего не делала, просто смотрела перед собой. В центре стола, на их клетчатой скатерти, как вражеский флаг на захваченной территории, стоял пластиковый контейнер с котлетами. А у плиты, словно хозяйка этого дома, застыла его мать. На её лице было написано скорбное, оскорблённое выражение женщины, пришедшей с миром, но встретившей лишь холод и непонимание.
Павел не нуждался в объяснениях. Он видел эту сцену в разных вариациях всю свою жизнь.
Он молча прошёл мимо матери, словно её не было в комнате. Подошёл к Кате и положил руку ей на плечо, слегка сжав. Это был безмолвный сигнал: «Я здесь. Я с тобой». Она не вздрогнула, но он почувствовал, как под его ладонью чуть-чуть ослабла пружина напряжения в её теле. Она подняла на него глаза, и в их глубине он увидел не страх, а бесконечную усталость.
— Я дома, — тихо сказал он, глядя только на неё.
— Пашенька! — голос матери прозвучал за его спиной, полный трагического упрёка. — Наконец-то! Я тебе поесть принесла, нормальной еды. А то смотри, на что ты похож стал.
Павел медленно повернулся.
— Мама, что ты здесь делаешь? Я же утром тебя просил.
— Просил? — она вскинула голову. Атака на невестку провалилась, значит, пришло время для прямого удара по сыну. — Ты меня выгонял посреди улицы, как собаку! А я, как дура, всё равно о тебе думаю, переживаю! Я мать! Я не могу иначе!
Он смотрел на неё, и утренняя холодная злость сменилась тяжёлым, глухим раздражением. Он перевёл взгляд на контейнер.
— Убери это.
Это было сказано тихо, без нажима. Но в этой тишине было больше приказа, чем в любом крике. Валентина застыла, не веря своим ушам.
— Что? Это еда, Павел! Я для тебя готовила, полночи не спала!
— У нас есть еда, — он кивнул в сторону кастрюли на плите. — Катя приготовила. Мы будем есть её обед. А это — убери.
Катя, поняв его без слов, взяла контейнер, спокойно подошла к окну и поставила его на широкий подоконник, подальше от стола. Этот простой жест был актом окончательного выдворения. Территория была отвоёвана.
И тут плотину прорвало. Лицо Валентины утратило всякое подобие скорби и превратилось в жёсткую, гневную маску.
— Я так и знала! Она тебя против меня настроила! Я на двух работах вкалывала, чтобы у тебя репетитор был по математике, а не по дворам болтался! Я в тебя всё вложила. Каждый рубль, каждую минуту своей жизни. А ты всё это отдал ей! — её палец ткнул в сторону Кати. — Отдал за её пустые супы и фальшивую улыбку!
— Это было твоё решение, — ровно ответил Павел. — А это — моё.
Он обвёл рукой их кухню — чистую, светлую, ту, которую они с Катей создавали вместе. Мир, в который его мать врывалась снова и снова, как вандал.
— Моё решение? — она шагнула к нему ближе. Её глаза горели сухим, яростным огнём. — Моим решением было поднять тебя на ноги, когда твой отец испарился! Моим решением было не устраивать свою жизнь, чтобы у тебя всё было! А твоё решение — променять родную мать на эту… пустоту! Ты всегда был слабым! Всегда прятался! Раньше за мою юбку, теперь за её!
Это был удар под дых, выверенный и жестокий. Обвинение в слабости — единственное, что ещё могло задеть его по-настоящему. Он всю жизнь доказывал — себе, ей, всему миру — что он не такой. Что он сильный. Что он может.
Павел смотрел на мать, и что-то внутри него окончательно умерло. Последняя тонкая ниточка, связывавшая его с прошлым, с тем мальчиком, которого нужно было защищать и контролировать, сгорела дотла. Он больше не чувствовал ни вины, ни обиды. Только холодное, ясное понимание того, что нужно сделать.
Он сделал глубокий вдох, и его лицо стало совершенно непроницаемым.
— Хорошо. Ты хочешь, чтобы я перестал прятаться? Ты это получишь.
Эта фраза, произнесённая ровным, почти безжизненным тоном, повисла в наэлектризованном воздухе кухни. Она не была угрозой. Это было объявление. Валентина на мгновение замерла, ожидая продолжения словесной перепалки, криков, обвинений — привычного сценария их скандалов. Но Павел не сказал больше ни слова. Он развернулся и вышел из кухни.
Катя смотрела ему вслед, не понимая, что происходит. Валентина победно выпрямилась. Она расценила его уход как капитуляцию, бегство слабого мужчины, который не выдержал прямого столкновения. Она уже открыла рот, чтобы бросить Кате очередное едкое замечание, но тут Павел вернулся.
В руках он держал несколько тяжёлых, пухлых альбомов в старомодных дерматиновых обложках. Их семейный архив. Вся его жизнь от рождения до свадьбы, тщательно задокументированная её рукой. Каждый снимок был подписан её аккуратным, каллиграфическим почерком: «Пашенька, первый шаг, 11 месяцев», «Наш будущий защитник, 1 сентября, 1 класс», «Выпускной. Моя гордость».
Он молча прошёл к большому обеденному столу, сдвинул в сторону тарелки и положил на него первый альбом. На кухне воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем настенных часов. Павел открыл альбом. На первой странице была фотография младенца в кружевном чепчике на руках у молодой, улыбающейся женщины. Его матери.
Валентина смотрела на его действия с недоумением, которое постепенно сменялось тревогой. Она не понимала его замысла, и это пугало. Он не кричал, не бил посуду, не совершал бессмысленных разрушительных действий. В его движениях была холодная, пугающая методичность.
Павел аккуратно, двумя пальцами, подцепил уголок первой фотографии. Секундное усилие — и снимок с сухим треском отделился от картонной страницы, оставив после себя четыре пустых, пожелтевших от времени уголка. Он положил фотографию на край стола. Затем перевернул страницу. Следующий снимок: он, годовалый, сидит в манеже, а она склонилась над ним, протягивая игрушку. Он так же методично извлёк и эту фотографию. И следующую. И ещё одну.
— Что ты делаешь? — голос Валентины дрогнул, в нём прорезались первые нотки паники. — Павел, прекрати! Это же память!
Он не ответил. Он даже не посмотрел на неё. Его взгляд был полностью сосредоточен на задаче. Он перелистывал страницы и вынимал, вынимал, вынимал… Но не все подряд. Он вынимал только те фотографии, где была она. Она одна. Она с ним. Он оставлял на страницах только те снимки, где он был один, с отцом, с друзьями, с Катей. Он хирургически точно ампутировал её из своей визуальной истории.
Стопка фотографий на краю стола росла. Молодая мать, зрелая мать, мать на праздниках, мать на даче, мать, обнимающая его на выпускном. Вот она, вся её «посвящённая ему жизнь», превращается в стопку глянцевых прямоугольников, отделённых от контекста.
Катя стояла у стены, боясь пошевелиться. Она смотрела на мужа и впервые видела его таким. Это была не ярость. Это была казнь. Холодная, бесповоротная и жестокая в своей тишине. Она поняла, что это не импульсивный поступок. Это решение, которое зрело в нём годами и сейчас нашло свой идеальный, чудовищный выход.
— Прекрати, я сказала! — Валентина метнулась к столу, пытаясь выхватить альбом.
Павел поднял голову и посмотрел на неё. Просто посмотрел. В его взгляде не было ненависти. Там была пустота. Такая абсолютная, что она отдёрнула руку, словно обожглась о лёд.
Он закончил с первым альбомом, отложил его в сторону и взялся за второй. Снова тот же сухой треск отделяемых снимков. Та же методичность. Та же тишина. Валентина смотрела, как растёт стопка её изображений. Вот она, её жизнь, её жертвы, её контроль — всё это теперь лежало отдельной, никому не нужной кучкой на чужом кухонном столе. Он не рвал их, не комкал. Он просто отделял её от себя. Он аннулировал её.
Когда он закончил с последним альбомом, на столе лежала аккуратная, увесистая стопка фотографий. Он сдвинул их вместе, выровнял края, словно колоду карт. Затем взял эту стопку в обе руки и протянул ей.
— Ты хотела, чтобы я перестал прятаться. Вот. Я больше не прячусь. А это — твоя жизнь, которую ты мне посвятила. Забери её. Она больше не часть моей.
Валентина смотрела на протянутую стопку фотографий. На верхнем снимке молодая, счастливая она держала на руках маленького, смеющегося Пашеньку. Она медленно, как во сне, взяла эту стопку. Пальцы её были деревянными. Она не сказала ни слова. Она посмотрела на сына, потом на Катю, стоявшую в тени. В её взгляде больше не было гнева. Там было осознание полного, окончательного поражения.
Она молча развернулась, прошла в прихожую, надела пальто. В одной руке у неё была сумка, в другой — зажатая стопка её жизни. Она открыла дверь и вышла, не обернувшись.
Павел остался стоять посреди кухни. Он посмотрел на изуродованные альбомы, на пустые уголки, где когда-то была его мать. Он не чувствовал ни облегчения, ни радости, ни вины. Только звенящую, оглушительную пустоту на том месте, где раньше был тугой узел из любви, долга и ненависти. Война была окончена. Победителей в ней не было…
