— Ты издеваешься надо мной? Я правильно понимаю?
Дверь за его спиной ещё не успела захлопнуться, а воздух в прихожей уже стал тяжёлым и плотным. Он принёс с собой запах цеха — едкую, въевшуюся в рабочую куртку смесь солярки, горячего металла и пота. Пакет с продуктами, который он держал в руке, с глухим, тяжёлым стуком упал на линолеум у порога. Хлеб внутри наверняка смялся.
Алина обернулась на его голос. Она сидела на корточках посреди комнаты, бледная, с тёмными полукружьями под глазами, и пыталась впихнуть ложку с яблочным пюре в плотно сжатый рот маленького сына. Мишка, красный и мокрый от слёз, мотал головой и издавал тот самый пронзительный, требовательный плач, который мог свести с ума любого. Вокруг на ковре были разбросаны игрушки, погремушки, недопитая бутылочка — поле боя после долгого, изнурительного дня.
— Я спрашиваю, где ужин? — повторил Вадим, проходя в комнату. Он не разулся, и под его тяжёлыми рабочими ботинками на чистом полу остались серые, грязноватые следы. — Я с восьми утра на ногах. Я прихожу домой, чтобы поесть и отдохнуть. Что я вижу? Бардак и рёв.
— Вадим, я не успела. У Мишки зубы… — начала было она, но её голос потонул в новой волне детского плача.
— Мне плевать на зубы! — рявкнул он, и от его крика ребёнок зашёлся ещё сильнее. — Ему год! У него всегда будут то зубы, то живот, то ещё какая-нибудь хрень! Я что, теперь голодным должен сидеть из-за этого? Я там дышу этой дрянью, железную пыль глотаю, спину гну, чтобы ты тут сидела в тепле! В тепле и чистоте! А ты мне что?
Он обвёл рукой комнату, его взгляд был полон ядовитого презрения. Он смотрел на мягкие игрушки, на детский стульчик, на жену, сидящую на полу, как на улики её преступного безделья. Его лицо, уставшее и серое после смены, исказилось от злобы, которая копилась в нём весь день и теперь нашла идеальный выход.
— Я вкалываю, как проклятый, Алина! А ты? Чем ты занималась весь день? Сидела и смотрела, как он орёт? Не могла оторвать свою задницу, поставить кастрюлю на плиту? Это что, так сложно? Это непосильный труд для тебя?
Она молчала. Любая попытка объяснения — про температуру, про бессонную ночь, про то, что сын не слезал с рук ни на минуту — была бы сейчас бесполезна. Он не хотел слушать. Он хотел обвинять. Ему нужен был виновный в его усталости, в его раздражении, в его неудавшейся жизни. И виновная сидела прямо перед ним.
Он распалялся всё больше, наслаждаясь собственной праведной яростью. Слова вылетали из него, как раскалённые болванки из-под пресса.
— Хватит сидеть на моей шее! Я пашу на заводе, а ты дома прохлаждаешься! От тебя толку никакого, даже ужин не можешь вовремя приготовить!
Эта фраза ударила сильнее пощёчины. Она прозвучала в маленькой квартире оглушительно, перекрыв даже плач ребёнка. Алина замерла. Она медленно опустила ложку на пол. Затем, с какой-то отстранённой, пугающей грацией поднялась на ноги. В её движениях не было ни суеты, ни обиды. Только холодная, абсолютная пустота.
Она молча подняла сына на руки, прижала к себе. Мишка тут же уткнулся в её плечо, его плач стал тише, переходя в судорожные всхлипы. Она покачала его, глядя не на мужа, а куда-то сквозь него, сквозь стену. Потом так же молча развернулась и ушла в спальню. Дверь за ней закрылась мягко, без хлопка. Щёлкнул замок.
Вадим остался один посреди комнаты. Его крик всё ещё висел в воздухе. На полу валялся пакет с продуктами и брошенная ложка с пюре. Он победил. Он высказал всё, что хотел. Но вместо удовлетворения внутри нарастала тревожная, ледяная тишина.
Он постоял минуту, слушая, как гудит в ушах кровь. Ярость ещё не остыла, она приятно грела где-то под рёбрами, давая ощущение правоты. Он ждал. Ждал, что сейчас дверь откроется и оттуда раздадутся рыдания, упрёки, может быть, даже ответная ругань. Он был готов к этому, у него наготове была вторая порция обвинений. Он бы ей всё припомнил: и её мать, и её подруг, и её «я устала». Он бы додавил, доломал, заставил бы её признать, что он — глава семьи, он — добытчик, и его слово — закон.
Но шли минуты, а из-за двери не доносилось ни звука. Даже ребёнок затих. Тишина из спальни была неправильной. Не обиженной, не выжидающей. Она была пустой. Как будто за дверью никого не было. Он прошёлся по комнате, пнув ногой мягкого зайца. Игрушка беззвучно отлетела к стене. В желудке заурчало, напоминая о причине скандала. Злость начала смешиваться с голодом, превращаясь в тупое, ноющее раздражение.
Прошло полчаса. Вадим уже успел снять свои грязные ботинки, швырнув их в угол прихожей. Он сидел на диване, тупо уставившись в тёмный экран телевизора. Он всё ещё ждал. Он не мог поверить, что она просто запрётся и будет молчать. Это было не в её правилах.
Дверь спальни открылась. Он резко повернул голову, готовый к бою. Но Алина не смотрела на него. Она прошла мимо, как мимо предмета мебели, и скрылась на кухне. На ней был всё тот же домашний халат, волосы растрёпаны, но что-то в ней изменилось. Осанка. Взгляд. Не было больше загнанного, измученного вида. Было холодное, отстранённое спокойствие. Через пару минут она вышла из кухни с тарелкой в руках.
Она поставила тарелку на журнальный столик перед ним. Удар фарфора о лакированную поверхность был сухим и коротким. На белой эмалированной тарелке, той, что со сколом на краю, лежала серая горка разваренной гречки. Она была едва тёплой, пар от неё не шёл. Рядом, прямо на каше, покоился толстый, жирный кружок варёной колбасы, из тех, что по акции. Вилка лежала тут же. Это было не похоже на ужин. Это было похоже на пайку.
— Вот твой ужин, кормилец, — сказала она.
Голос её был абсолютно ровным, безэмоциональным. Таким голосом дикторы на вокзале объявляют об отмене поезда. Слово «кормилец» прозвучало не как упрёк, а как констатация факта. Как будто она назвала его по фамилии и должности.
Он смотрел то на тарелку, то на неё, не зная, как реагировать. Это была издёвка. Наглая, неприкрытая издёвка. Но прежде чем он успел открыть рот, она продолжила тем же деловым тоном.
— А теперь слушай внимательно, у меня нет времени повторять. Завтра утром я записываю Мишку в ясли. Да, будет болеть, да, будет плакать. Переживём. Сразу после этого я иду на биржу труда и ищу любую работу. Продавцом, уборщицей, фасовщицей — неважно. Мне нужны свои деньги.
Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза. В её взгляде не было ни страха, ни злости. Только лёд.
— С этого момента мы будем жить на равных. Свою зарплату будешь тратить сам на себя. На свои сигареты, на своё пиво, на бензин для своей машины. Продукты — пополам. Бытовые вопросы — по очереди. Готовить себе тоже будешь сам. Раз от меня толку никакого, я снимаю с себя эту обязанность. У меня появится работа, и я буду так же уставать, как и ты.
Он смотрел на неё, и до него медленно доходило. Это был не блеф. Не женская истерика. Это был план. Продуманный и бесповоротный. Его мир, в котором он был царём и богом, который приходил с работы и требовал горячий ужин как дань, только что рухнул. Его скандал не напугал её. Он её сломал и собрал заново, но уже в другой, незнакомой ему конфигурации. Он понял, что его крик, его ярость, его праведный гнев только что разрушили их привычный семейный уклад. Навсегда.
Прошла неделя. Или, может быть, вечность. Квартира, когда-то бывшая их общим домом, превратилась в два враждебных, соприкасающихся государства со строго охраняемой границей. Граница проходила везде: по полке в ванной, по вешалке в прихожей и, что самое главное, — по холодильнику.
— У тебя своя полка в холодильнике, у меня — своя. Не перепутай.
Эту фразу Алина произнесла в первый же день, вернувшись с оформленными документами на работу в небольшой продуктовый магазин у дома. Она открыла старый «Саратов» и методично, как ревизор, разделила пространство. Верхняя полка и половина дверцы — его. Всё остальное — её и Мишкино. На его полке сиротливо лежала пачка пельменей, брусок потемневшего сыра и начатая банка дешёвых консервов. Её территория была заполнена аккуратными контейнерами, детскими творожками и овощами.
Теперь Вадим приходил с завода в пустую, молчаливую квартиру. Алина забирала сына из садика позже, и они возвращались, когда он уже был дома. Это было самое унизительное. Он, кормилец, сидел в тишине, а она входила, как хозяйка положения, с ребёнком на руках, уставшая, но не сломленная. Усталость от работы была другой. Она не делала её зависимой и виноватой.
В первый вечер он демонстративно ждал, что она сломается. Не сломалась. Он с грохотом достал сковородку и высыпал на неё слипшийся ледяной ком пельменей. Масло зашипело и брызнуло ему на руку. Он выругался. Через десять минут на тарелке лежала несъедобная масса из развалившегося теста и серого фарша, местами подгоревшая дочерна. Он давился этой едой, глядя, как Алина на маленькой кухне спокойно кормит Мишку кашей из своей кастрюльки, а потом ужинает сама — куриной грудкой с гречкой, которую приготовила днём, пока он был на смене. Она ела, не глядя в его сторону, будто его и не было в комнате.
Он пробовал давить на жалость.
— Спина ломит, сил нет даже ложку держать, — бросал он в пустоту, тяжело откидываясь на диване. Она, не отрываясь от мытья детской бутылочки, отвечала ровным голосом: — У меня тоже. Ноги гудят после восьми часов на ногах. Мазь для спины на твоей полке в ванной.
Он пробовал провоцировать.
— Ну что, карьеристка, понравилось чужим людям сына спихнуть? Небось, и забыл уже, как мать выглядит. Алина медленно поворачивалась, вытирая руки о полотенце. Её взгляд был спокойным и внимательным, как у врача, изучающего симптомы.
— Он не у чужих людей, а в коллективе, с воспитателем. И я его не «спихнула», а отвела в садик, чтобы пойти на работу и купить еды себе и ему. Чтобы, как ты выразился, не сидеть на твоей шее. Это был твой выбор, Вадим. Ты получил то, что хотел.
Каждый её ответ был как удар под дых. Она не кричала, не обвиняла. Она просто возвращала ему его же слова, его же требования, обёрнутые в ледяную логику. Он хотел, чтобы она не была бездельницей? Она работает. Он хотел, чтобы она не сидела на его шее? Она обеспечивает себя сама. Он был пойман в собственную ловушку. Его власть, построенная на её зависимости, испарилась. Он больше не был центром этой маленькой вселенной, который возвращается с охоты и требует свою долю. Он стал просто соседом. Шумным, неуклюжим соседом, который вечно сжигает на сковородке свой ужин и смотрит на неё волком.
Раздражение внутри него росло, оно было густым и чёрным, как отработанное машинное масло. Он потерял не просто жену, которая готовит борщи. Он потерял право прийти домой и выместить на ком-то свою усталость, свою злость на начальника, на сломанный станок, на весь мир. Он потерял свою главную привилегию. И он ненавидел её за это. Ненавидел за её спокойствие, за её новую силу, за то, что она посмела принять его слова всерьёз.
Точкой невозврата стал обычный вторник. Вадим вернулся домой и сразу понял, что-то не так. В квартире стоял непривычный запах лекарств, а из спальни доносился тихий, надсадный кашель Мишки. Он заглянул в комнату. Алина сидела на краю кровати и обтирала сына влажной тряпкой. Мальчик был вялым, его щёки горели неестественным румянцем.
— Что с ним? — спросил Вадим с порога. В его голосе не было сочувствия, только раздражение.
— Температура. Врача вызывала, говорит, вирусное. Обычное дело для садика в первый год.
И тут его прорвало. Вся злость, всё унижение последней недели, вся его беспомощность сконцентрировались в одном яростном потоке. Он ждал этого повода. Он нашёл его.
— Так вот как ты запела? Семью решила разрушить, потому что на работу вышла? Я так и знал! Сдала ребёнка чужим тёткам, он там заразу подцепил, а ты теперь сидишь, довольная! Добилась своего?
Он вошёл в комнату, нависая над ней. Его лицо пошло красными пятнами, на шее вздулась вена. Он был готов уничтожать.
— Это из-за тебя он болеет! Была бы дома, как нормальная мать, следила бы за ним, ничего бы этого не было! Но тебе же важнее было свою гордость показать! Что, много заработала? На лекарства хватило? Или мне теперь и на это вкалывать?
Он кричал, намеренно повышая голос, чтобы напугать, чтобы выбить из неё хоть какую-то эмоцию. Он хотел видеть её слёзы, её раскаяние. Он хотел, чтобы она умоляла его всё вернуть, признала, что была неправа.
Но Алина не плакала. Она медленно положила тряпку в тазик с водой, укрыла сына одеялом и встала. Она посмотрела на мужа долгим, тяжёлым взглядом. В нём не было ни страха, ни обиды. Только усталость и окончательное решение.
— Пойдём, — тихо сказала она и вышла из комнаты.
Он, опешив, пошёл за ней в зал. Он думал, сейчас начнётся новый виток скандала. Но она молча подошла к старому комоду, выдвинула нижний ящик и достала оттуда обувную коробку. Он никогда не видел этой коробки раньше. Она поставила её на журнальный столик и сняла крышку. Внутри лежали бумаги: старые квитанции, чеки, какие-то распечатки.
— Ты кричишь, что ты кормилец. Ты уверен? — спросила она так же тихо. — Давай посчитаем.
Она высыпала содержимое коробки на стол. Она раскладывала чеки в аккуратные стопки, комментируя ровным, почти механическим голосом.
— Вот это — твоя зарплата за последние полгода. А вот это — расходы. Бензин, запчасти на твою машину. Вот это — твои посиделки с друзьями в гараже по пятницам. Пиво, рыба, сигареты. Вот это — твоя новая удочка. А вот это, смотри, — она вытащила пачку чеков из продуктового, — это памперсы, детское питание, пюре, каши. Это одежда Мишке, потому что он растёт. Это лекарства, когда у него резались зубы. Это я покупала на детское пособие и на то, что удавалось сэкономить на продуктах, которые ты приносил.
Она подняла на него глаза.
— А теперь вот, — она достала свой первый расчётный листок из магазина, крошечную, смешную сумму, — моя зарплата за две недели. Вот чек на оплату садика. Вот чек на новые ботинки сыну. Вот чек на продукты, которые стоят на моей полке. А вот чек на жаропонижающее, которое я купила ему сегодня.
Она отодвинула бумаги от себя.
— Так кто тут кого кормит, Вадим? Ты никогда не кормил семью. Ты оплачивал своё удобство. Ты покупал себе право прийти домой, где чисто, где есть еда, где о твоём ребёнке заботятся, и требовать, чтобы все ходили на цыпочках. Твоя шея, о которой ты так кричал, всегда была свободна. На ней никто не сидел. Это я сидела дома, бесплатно обслуживая твой быт, и называла это семьёй.
Она замолчала. И это молчание было страшнее любого крика. Он смотрел на разбросанные по столу чеки — эти жалкие бумажки были неопровержимым доказательством его лжи. Он понял, что кормильцем он был лишь в собственных глазах. А для неё он был… кем?
— Я больше не вижу в тебе мужа, — сказала она в оглушительной тишине. Голос её не дрогнул. — Я вижу соседа. Отца моего ребёнка, с которым мне, к сожалению, пока приходится делить квартиру. Можешь теперь идти ужинать. На своей полке у тебя есть сосиски.
Она развернулась и ушла обратно в спальню к сыну. Дверь за ней закрылась, мягко щёлкнул замок. Он остался один посреди комнаты. Один, среди этих бумажных свидетельств своего полного, окончательного краха…
