— Как ты мог продать бабушкину старинную икону, нашу семейную реликвию, чтобы перекрыть долг за разбитую машину каршеринга, на которой ты дрифтовал с друзьями? Паша, это было единственное, что осталось у меня от предков! Ты продал память за свою дурость!
Екатерина стояла посреди гостиной, указывая дрожащим пальцем на угол комнаты. Там, на дубовой полке, где последние двадцать лет неизменно возвышался потемневший от времени лик в серебряном окладе, теперь зияла оскорбительная пустота. На обоях остался лишь светлый прямоугольник — след от рамки, окруженный серой каймой многолетней пыли. Этот чистый кусок стены выглядел как свежая рана на теле квартиры, как выбитый зуб.
Павел, развалившийся на диване в позе утомленного монарха, даже не оторвал взгляда от смартфона. Он лениво прокручивал ленту новостей, изредка подцепляя пальцем сухарик из пачки, шуршащей на его животе. Его спокойствие было не просто раздражающим — оно было монументальным, словно он ожидал этой истерики и заранее подготовил непробиваемый панцирь безразличия.
— Ну чего ты орешь на весь дом? — наконец буркнул он, отправляя в рот горсть снеков и громко хрустя. — Соседи подумают, что я тебя режу. Никто ничего не продавал в глобальном смысле. Я просто оптимизировал наши активы. Вещь лежала без дела, пыль собирала. А тут — реальная проблема нарисовалась. Живая, финансовая проблема. Я её решил. Мужчина должен решать проблемы, разве не этому учат твои блогеры?
Катя почувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Она смотрела на парня, с которым жила два года, и не узнавала его. Раньше его прагматизм казался ей надежностью, его простота — искренностью. Сейчас же перед ней лежал человек, который только что конвертировал историю её семьи в погашение штрафа за идиотскую выходку.
— Оптимизировал активы? — переспросила она ледяным тоном, подходя ближе. — Ты называешь икону девятнадцатого века, которой моя прабабушка благословляла бабушку в эвакуацию, «активом»? Паша, ты вообще слышишь себя? Это не телевизор и не старый тостер. Это святыня.
— Ой, давай без этого пафоса церковного, а? — Павел поморщился, наконец заблокировал экран телефона и сел, спустив ноги на пол. Его лицо выражало скуку и легкое раздражение, как у человека, которого отвлекли от важного дела ради ерунды. — Кать, давай по фактам. Стояла доска. Темная, страшная, краски почти не видно. Ты на неё молилась? Нет. Свечки жгла? Нет. Она просто стояла и занимала место. А мне вчера выставили счет. И выбор был простой: либо я беру микрозайм под бешеные проценты и мы потом год сидим на макаронах, либо я нахожу деньги здесь и сейчас.
Он встал, прошел мимо неё на кухню, открыл холодильник и достал банку пива. Щелчок открываемой жестянки прозвучал в тишине квартиры как выстрел.
— Ты мог сказать мне, — тихо произнесла Катя, глядя ему в спину. — Мы могли бы что-то придумать. Занять у родителей, взять подработку. Но ты просто взял и вынес вещь из дома, пока я была на работе. Как вор.
Павел сделал долгий глоток, с шумом выдохнул и повернулся к ней, опираясь поясницей на столешницу. В его взгляде читалось искреннее непонимание. Он действительно не видел в своем поступке трагедии. Для него мир состоял из понятных величин: долг, деньги, товар.
— Если бы я тебе сказал, ты бы начала ныть. «Ой, не трогай, это память, это бабушкино», — передразнил он её тонким голосом, кривя рот. — И что бы мы имели в итоге? Истерику и долг, который капает каждый день. А так — вопроса нет. Чисто сработал. Я, между прочим, еще и поторговался нормально. Мне там один барыга копейки предлагал, я его послал, нашел другого. Так что ты мне спасибо должна сказать за предприимчивость.
Катя подошла к пустому углу. Она провела пальцем по светлому пятну на обоях. Пыль скаталась в серый комочек. Ей казалось, что если она сейчас закроет глаза, то увидит строгий взгляд святого Николая, который столько лет смотрел на их жизнь. А теперь его нет. Его место продано, пропито, прокатано по асфальту.
— Это всего лишь доска с краской, Кать, — бросил Павел из кухни, чувствуя, что аргументы заканчиваются, и переходя в наступление. — Деревяшка. Старая, трухлявая деревяшка. В ней нет никакой магии. Магия — это когда приложение каршеринга перестает слать тебе уведомления с угрозами суда. Вот это я понимаю — чудо. А ты зациклилась на старье. Жить надо настоящим, а не прошлым веком.
— Ты даже не понимаешь, что ты сделал, — Катя повернулась к нему. В её глазах не было слез, только сухая, колючая злость. — Дело не в магии, идиот. Дело в том, что ты не имеешь права трогать то, что тебе не принадлежит. Это не твоя вещь. Не твоя память. Ты вор, Паша. Обычный домашний вор.
— Ну всё, началось, — Павел закатил глаза и демонстративно громко поставил банку на стол. — Я же для семьи старался! Чтобы нас коллекторы не прессовали! А ты меня в воры записываешь? Нормальная благодарность. Может, мне надо было почку продать, чтобы твою душевную организацию не травмировать?
Он снова плюхнулся на диван, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена. Но воздух в комнате сгустился, стал тяжелым и вязким. Катя смотрела на его расслабленную позу, на то, как он чешет ногу пяткой о пятку, и понимала: пропажа иконы — это не просто кража. Это диагноз. Диагноз их отношениям, которые, как выяснилось, стоили меньше, чем ремонт бампера дешевой иномарки.
— Ты сказал, что дрифтовал с друзьями, — медленно произнесла она, заходя с другой стороны. — Ты сказал, что это была случайность на льду. Расскажи мне, как всё было на самом деле. И назови сумму. Я хочу знать, во сколько ты оценил историю моей семьи.
Павел хмыкнул, но в его глазах блеснул тот самый огонек мальчишеского азарта, который когда-то нравился Кате, а теперь вызывал лишь желание вымыть руки с хлоркой. Он не чувствовал вины. Наоборот, похоже, ему не терпелось похвастаться своими «подвигами», пусть и закончившимися финансовой ямой. Он разблокировал телефон, потыкал в экран жирным пальцем и развернул гаджет к ней.
— На, смотри. Это Жека снимал. Контент — пушка, — с гордостью заявил он.
На экране дергалась картинка ночной парковки у торгового центра. Под свет фонарей с визгом вылетел размалеванный логотипами каршеринга седан. Машину швыряло из стороны в сторону, из салона доносился дикий гогот и басы какой-то примитивной рэп-композиции. Катя смотрела, как чужое имущество, за которое они несли ответственность, сжигало резину на асфальте. В какой-то момент водитель — она узнала профиль Павла — слишком резко дернул ручник. Машину закрутило волчком, и с глухим, тошнотворным хрустом задний бампер и крыло встретились с бетонным основанием фонарного столба. Видео обрывалось на потоке нецензурной брани.
— Ну, пережали немного, с кем не бывает, — прокомментировал Павел, забирая телефон. — Там резина была лысая, я им сразу сказал. Это косяк сервиса, а не мой. Но они, конечно, насчитали по полной программе. Ремонт, простой машины, штраф за опасное вождение, нарушение договора. Короче, выкатили счет на сто восемьдесят кусков.
Катя молчала. Цифра повисла в воздухе. Сто восемьдесят тысяч. Это были их отпускные, это был ремонт в ванной, о котором она мечтала полгода. Но Павел решил спустить эти деньги за три минуты пьяного угара на парковке.
— И ты решил, что моя икона стоит этих денег? — спросил она, чувствуя, как внутри закипает холодная ярость.
— Не, ну не всю сумму, конечно, — Павел отмахнулся, словно речь шла о сдаче в магазине. — Я быстро пробил тему. На Авито такие доски висят годами, никто их не берет. А мне деньги нужны были срочно, срок оплаты — сутки, иначе они грозились передать дело безопасникам, а там уже совсем другой разговор. Я нашел скупку в центре. Мужик посмотрел, поцокал языком, сказал, что оклад серебряный, но работа грубая, провинциальная. Дал полтинник. Пятьдесят тысяч, Кать. Живыми деньгами, сразу на руки. Остальное я у пацанов перехватил.
— Пятьдесят тысяч… — повторила Катя. Голос её был ровным, лишенным эмоций, как у робота. — Ты отдал семейную реликвию, которой больше ста лет, за пятьдесят тысяч рублей? За цену подержанного айфона?
— Да какая разница, сколько ей лет?! — взорвался Павел, вскакивая с дивана. Его начало раздражать, что она не ценит его гениальный антикризисный менеджмент. — Ты слышишь меня или нет? Это кусок дерева! Он не приносит пользы! Он не платит по счетам! А я спас нас от долговой ямы, от звонков коллекторов, от судов! Я поступил как нормальный, здравый мужик. Нашел ресурс там, где он просто валялся.
Он подошел к ней вплотную, обдавая запахом пива и луковых чипсов. В его взгляде не было ни капли раскаяния, только агрессивная уверенность в своей правоте. Для него мир делился на «полезное» и «бесполезное». И память о предках попала в категорию мусора, который удачно удалось монетизировать.
— Ты понимаешь, что ты сделал? — Катя посмотрела ему прямо в глаза. — Ты не просто продал вещь. Ты продал часть меня. Ты взял то, что моя бабушка прятала в сундуке, когда в деревню приходили с обысками. То, перед чем она молилась за здоровье своих детей. Ты взял это своими грязными руками, положил в спортивную сумку и отнес барыге, чтобы покрыть свою пьяную выходку. Ты оценил историю моей семьи в один разбитый бампер.
— Ой, всё, давай без драмтеатра, — Павел скривился и отошел к окну. — Бабушка, прабабушка… Они умерли давно, Кать. Им всё равно. А мне — нет. Я живой, мне жить надо, а не трястись над старьем. Ты должна быть мне благодарна, что я не стал брать кредит на твое имя, хотя мог бы. Я, между прочим, твой паспорт в руках вертел, но решил поступить благородно.
Эти слова ударили сильнее пощечины. «Поступил благородно». Катя смотрела на его широкую спину, обтянутую майкой, и видела перед собой абсолютно чужого человека. Паразита, который присосался к её жизни, к её квартире, к её истории и считал, что делает ей одолжение, пожирая её ресурсы.
— Где эта скупка? — спросила она.
— Чего? — Павел обернулся.
— Адрес. Где. Эта. Скупка. — Она чеканила каждое слово, словно вбивала гвозди.
— Зачем тебе? — он насторожился. — Сделка закрыта. Я подписал бумаги, что претензий не имею. Деньги я уже перевел каршерингу. Всё, проехали. Забудь. Купим мы тебе новую икону, если тебе так приспичило. В переходе их навалом, красивые, блестящие, новые. А та была черная, страшная, смотреть не на что.
— Ты идиот, Паша, — сказала она спокойно, с пугающей ясностью осознавая этот факт. — Ты клинический, самовлюбленный идиот. Адрес давай. Быстро. Или я сейчас сделаю то, чего ты так боялся — позвоню твоему отцу и расскажу, на что ты потратил деньги, которые он давал тебе на ремонт зубов месяц назад. Ты же их тоже просадил, верно?
Лицо Павла изменилось. Наглость слетела, уступив место испугу пойманного за руку школьника. Упоминание отца, жесткого и властного человека, который спонсировал половину «красивой жизни» сына, было запрещенным приемом. Но Кате было плевать на правила. Павел играл без правил, когда воровал у неё.
— Ты не посмеешь, — прошипел он. — Это наши дела. При чем тут батя?
— Адрес, — повторила она, доставая свой телефон.
Павел дернулся, сунул руку в карман джинсов, висящих на спинке стула, и выудил оттуда смятую визитку. Швырнул её на стол так, что карточка скользнула по лакированной поверхности и упала на пол у ног Кати.
— На, подавись, — рявкнул он. — Только денег я тебе не дам. Их нет. Хочешь выкупать свою деревяшку — плати сама. У меня бюджет закрыт. И вообще, ты ведешь себя как истеричка. Я проблему решил, а ты новую создаешь.
Катя наклонилась и подняла визитку. «Антиквариат. Покупка золота, икон, монет. Круглосуточно». Обычная забегаловка для тех, кому нужно быстро слить краденое или бабушкино наследство. Она сжала картонку в руке так, что побелели костяшки.
— Ты прав, Паша, — сказала она, направляясь в прихожую. — Ты действительно решил проблему. Только не ту, о которой думаешь. Ты решил проблему моего выбора. Я всё думала: стерпится-слюбится, притремся, повзрослеешь. А теперь вижу — не повзрослеешь. Гниль не взрослеет, она только разрастается.
— Куда ты собралась на ночь глядя? — крикнул он ей вслед, но в голосе уже не было прежней уверенности.
— Исправлять твое «благородство», — ответила Катя, натягивая пальто. — И молись своему богу — деньгам, — чтобы эту «доску» еще не перепродали. Потому что если её там нет, то и тебя здесь больше не будет. Хотя… тебя здесь в любом случае больше не будет.
Такси летело по ночному городу, собирая все красные светофоры, но Кате казалось, что машина ползет. Она сидела на заднем сиденье, сжимая в руке ту самую помятую визитку, словно это был билет на казнь. Внутри неё не осталось места для боли или обиды, все выжгло ледяное, расчетливое бешенство. Она не плакала. Слёзы — это для тех, кого можно утешить, а её утешать было некому. Человек, который должен был быть её защитой, продал эту защиту за пятьдесят тысяч рублей.
Машина затормозила у обшарпанной пятиэтажки в спальном районе. Вывеска «Антиквариат. Ломбард. Скупка» мигала дешевым неоном, одна буква перегорела, превращая слово «Золото» в «Зло». Катя расплатилась и вышла в промозглую сырость двора. Подвальная дверь была тяжелой, железной, обклеенной объявлениями о помощи алкоголикам. Символично.
Внутри пахло старой бумагой, немытым телом и безнадежностью. Помещение было забито вещами, потерявшими хозяев: какие-то советские фотоаппараты, потемневшие самовары, стопки монет и фарфоровые балерины с отбитыми пальцами. За высоким прилавком, напоминающим баррикаду, сидел грузный мужчина с лицом, похожим на скомканное тесто. Он лениво перелистывал кроссворд, даже не подняв головы на звон дверного колокольчика.
— Закрываемся через десять минут, — буркнул он, не отрываясь от газеты. — Если сдавать — паспорт готовьте. Если выкупать — номер квитанции.
Катя подошла к прилавку вплотную. Её взгляд метался по полкам за спиной скупщика, пока не наткнулся на знакомый серебряный блеск. Икона стояла на нижней полке, зажатая между бронзовым подсвечником и каким-то жутким африканским идолом. Она выглядела там как пленница в камере смертников.
— Мне не нужна квитанция, — громко сказала Катя, и голос её эхом отлетел от низкого потолка. — Вон та икона. Николай Чудотворец. В серебряном окладе.
Мужчина наконец соизволил поднять на неё мутные, рыбьи глаза. Он окинул её оценивающим взглядом, привычно прикидывая платежеспособность.
— А, «доска», — хмыкнул он, откладывая ручку. — Хорошая вещь, хоть и реставрации просит. Парень пару часов назад принес. Шустрый такой, дерганый. Ваш?
— Мой, — отрезала Катя. — Верните её. Сейчас же.
— Девушка, вы не на рынке, — скупщик тяжело вздохнул, словно объяснял прописные истины неразумному ребенку. — Вещь куплена. Оформлена по закону. Договор купли-продажи подписан. Ваш, как вы выразились, парень получил деньги и ушел довольный. Хотите вернуть — пожалуйста. Выставляю на продажу за восемьдесят тысяч. Это бизнес, ничего личного.
— Восемьдесят? — Катя почувствовала, как кровь приливает к лицу. — Он сдал её за пятьдесят! Вы навариваете тридцать тысяч за два часа хранения?
— Налоги, аренда, риски, — скупщик развел руками, изображая притворное сочувствие. — Не нравится цена — ищите в другом месте. Хотя такого письма вы больше нигде не найдете. Берите, пока не ушла. Завтра коллекционер приедет, заберет за сотку.
Катя ударила ладонью по стеклу прилавка так, что подпрыгнула монетница с мелочью. Скупщик вздрогнул, его лицо потеряло скучающее выражение и налилось недовольством.
— Слушай меня сюда, коммерсант, — заговорила она, перегибаясь через стекло. — Эта вещь была украдена из моей квартиры. Тот, кто её принес, не имел на это права. У меня есть документы на квартиру, есть свидетели, что эта икона принадлежала моей семье сто лет. Прямо сейчас я вызываю полицию. Мы оформляем кражу со взломом, а тебя — как скупщика краденого. Ты хочешь, чтобы здесь перевернули каждый ящик? Ты хочешь, чтобы у тебя изъяли половину этого барахла на экспертизу? Я устрою тебе такой ад с проверками, что ты забудешь, как кроссворды выглядят!
— Э, полегче, дамочка! — рявкнул мужик, вставая. — Какой взлом? Он с ключами пришел, паспорт показал, прописка местная! Не пугай меня ментами, я тут десять лет сижу!
— А я не пугаю! — заорала Катя, доставая телефон. — Я обещаю! Ты думаешь, я шучу? Это семейная реликвия! Я этот подвал по кирпичу разнесу, но свое заберу! Звонить? Или мы договоримся по-хорошему?
Она демонстративно начала набирать номер, глядя ему прямо в глаза. В воздухе повисло напряжение, густое, как пыль на полках. Скупщик смотрел на неё и видел, что эта ухоженная, приличная с виду девушка сейчас действительно готова на всё. Ей было плевать на скандал, на время, на приличия. Она была в состоянии аффекта, а с такими связываться — себе дороже. Менты, протоколы, изъятие товара как вещдока… Ему действительно не нужны были лишние проблемы из-за одной деревяшки.
— Ладно, тихо! — он махнул рукой, останавливая её. — Не истери. Психованная какая-то… Черт с тобой. Возвращай пятьдесят пять. Пятерка — за беспокойство и оформление возврата. И забирай свою деревяшку.
— Пятьдесят, — жестко сказала Катя. — Ровно столько, сколько ты ему дал. Ни копейкой больше. Я не буду платить тебе за то, что ты купил ворованное у подонка.
Скупщик побагровел, его шея надулась над воротником рубашки. Они смотрели друг на друга несколько секунд — поединок воли в душном подвале. Наконец, он плюнул на пол, выругался сквозь зубы и полез за ключами от витрины.
— Давай деньги. И вали отсюда, чтоб я тебя не видел.
Катя дрожащими руками открыла приложение банка. Она переводила деньги со своего сберегательного счета — того самого, на который откладывала для ремонта, для их общего будущего. Теперь она выкупала своё прошлое у жирного барыги. Пиликнул терминал. Скупщик с грохотом швырнул икону на прилавок.
— Забирай. И хахалю своему передай, чтоб больше сюда не совался. Я таких гнилых клиентов за версту чую, но этот — особый случай.
Катя взяла икону. Дерево было теплым и тяжелым. Серебряный оклад тускло блеснул под лампой, словно подмигивая: «Я вернулся». Она прижала реликвию к груди, чувствуя её вес, её фактуру, её запах ладана и времени. Это была не просто вещь. Это была её честь, которую она только что отмыла от грязи.
— Он больше не сунется, — тихо сказала она, не глядя на скупщика. — У него больше ничего нет.
Она развернулась и пошла к выходу, стуча каблуками по бетонному полу. Дверь захлопнулась за ней, отсекая запах старья. На улице было холодно, но этот холод теперь казался освежающим. Она шла к такси, прижимая икону к пальто, и в её голове зрел план. План был прост и жесток, как удар хлыстом. Жалость умерла там, в подвале, когда она переводила свои кровные деньги незнакомому хаму. Осталась только брезгливая необходимость вынести мусор из своей жизни.
— Домой? — спросил таксист, глядя в зеркало заднего вида.
— Да, — ответила Катя, глядя на проносящиеся огни. — Домой. Выселять жильца.
Ключ провернулся в замке с сухим, металлическим скрежетом. Катя вошла в квартиру, и её тут же обдало теплым, спертым воздухом, пропитанным запахом дешевого пива и разогретой в микроволновке пиццы. Этот запах, раньше казавшийся ей уютным, «домашним», теперь вызывал тошноту. В гостиной мерцал телевизор — Павел рубился в приставку, нажимая на кнопки геймпада с таким усердием, словно от этого зависела судьба вселенной.
Она прошла мимо него, не снимая пальто и обуви. Стук её каблуков по ламинату заставил Павла на секунду оторваться от экрана.
— О, явилась, — хмыкнул он, не ставя игру на паузу. — Ну что, полюбовалась на свою деревяшку? Надеюсь, полегчало? Я тут подумал, может, зря ты так сорвалась. Могли бы пиццу заказать, отметить мое финансовое оздоровление…
Катя молча подошла к «красному углу». Она бережно, двумя руками, водрузила икону на её законное место. Серебряный оклад тускло блеснул, закрывая собой позорное светлое пятно на обоях. Святой Николай вернулся домой. А вот Павлу здесь места больше не было.
— Ты выкупила её? — голос Павла дрогнул от удивления, перерастая в ехидство. — Серьезно? Потратила полтинник на то, что я продал? Ну ты и дура, Катька. Это ж круговорот бабла в природе. Я заработал, ты потратила. Семейный бюджет в минусе, зато твой фетиш на месте. Богатая жизнь — она другая.
Катя развернулась. В её глазах была такая пустота, что Павел невольно сглотнул. Она подошла к шкафу-купе, с грохотом отодвинула створку и вытащила с антресоли огромную клетчатую сумку-челнок, с которой они когда-то переезжали.
— Э, ты чего удумала? — Павел бросил джойстик на диван и привстал. — Генеральную уборку на ночь глядя затеяла?
Катя не ответила. Она начала методично, но быстро сгребать его вещи с полок. Свитера, джинсы, футболки — всё летело в бездонное нутро сумки вперемешку, комкаясь и теряя форму. Она не складывала их, она их вышвыривала. Носки полетели следом за парадной рубашкой.
— Ты че творишь?! — взвизгнул Павел, подлетая к ней и хватая за руку. — А ну остынь! Ты совсем кукухой поехала из-за своей иконы? Это мои шмотки!
Она стряхнула его руку с такой брезгливостью, словно к ней прикоснулся прокаженный.
— У тебя пять минут, — произнесла она тихо, но отчетливо. — Всё, что не поместится в сумку, полетит в окно. Время пошло.
— Кать, прекрати истерику! — заорал он, пытаясь выхватить у неё свои джинсы. — Ты не имеешь права! Я здесь прописан… то есть, я здесь живу! Мы пара! Ну, накосячил, ну продал старье, с кем не бывает? Я же ради нас!
— Нет никаких «нас», Паша, — она швырнула в сумку его кроссовки, прямо поверх чистого белья. Грязь к грязи. — Есть я и есть вор, которого я пригрела. Человек, для которого память предков — это просто «актив» для покрытия долгов за пьянство, мне не нужен. Ты пустой. В тебе ничего нет. Ты как та каршеринговая тачка — дешевый, арендованный и разбитый.
— Да пошла ты! — Павел пнул сумку. — Из-за какой-то доски расписной семью рушишь? Ты вообще нормальная? Я мужик, я проблемы решаю, а ты сопли жуешь! Кому ты нужна будешь, принципиальная такая?
Катя молча прошла в ванную, сгребла с полки его бритву, зубную щетку, полупустой флакон одеколона и вернулась в комнату. Весь этот хлам полетел сверху в кучу одежды.
— Четыре минуты, — сообщила она. — Забирай свою приставку, или я её сейчас об стену расколочу. Вместе с телевизором. Это я покупала, чек у меня есть. А вот приставка твоя. Спасай самое дорогое.
Павел замер. Он увидел, как её рука потянулась к шнуру питания консоли. В этом движении было столько решимости, что он понял: она не блефует. Она действительно сейчас разнесет всё к чертям. Его наглость мгновенно сдулась, уступив место жалкой суетливости.
— Ладно, ладно! Не трогай плойку! Психопатка… — он кинулся отключать провода, путаясь в них пальцами. — Я уйду. Но ты пожалеешь. Ты приползешь ко мне, когда поймешь, что одной в этой хате страшно. Только я трубку не возьму. Слышишь? Я тебя везде заблочу!
Он лихорадочно запихивал приставку и джойстики в свой рюкзак, бормоча проклятия. Катя наблюдала за этим с холодным интересом энтомолога. Вот он, её «герой». Человек, который час назад гордился своей «предприимчивостью», теперь трусливо спасал игрушку, боясь гнева женщины.
— Сумку бери, — скомандовала она, указывая на раздувшийся баул посреди комнаты.
— Она тяжелая! — огрызнулся Павел, закидывая рюкзак на плечо. — Ты туда всё как попало накидала!
— Твои проблемы. Взял и пошел. Вон.
Павел схватил ручки сумки, кряхтя, поднял её. Его лицо покраснело от натуги и злости. Он потащил свой скарб к выходу, задевая углы и обдирая обои. У двери он остановился, обернулся и посмотрел на неё с ненавистью.
— Ты скучная, Кать. И икона твоя — мусор. И ты — мусор. Я найду себе нормальную, живую девчонку, а не музейного сторожа. Живи со своими святыми, раз тебе с людьми сложно.
— С людьми — легко, — ответила Катя, открывая входную дверь и удерживая её ногой. — С паразитами сложно. Прощай, Паша. Карточку от подъезда на тумбочку положи.
Он швырнул магнитный ключ на пол, демонстративно плюнул на коврик в прихожей и, громыхая сумкой, начал спускаться по лестнице. Лифт он ждать не стал — слишком велико было желание сбежать от её пронизывающего взгляда.
Катя захлопнула дверь. Щелкнул верхний замок. Потом нижний. Потом она накинула цепочку.
В квартире повисла тишина. Не было ни слез, ни желания выть в подушку, ни звона разбитой посуды. Было только ощущение невероятной, звенящей чистоты, словно после генеральной уборки, когда из дома вынесли мешок с гниющим мусором.
Она сняла пальто, прошла в гостиную и села на диван, глядя в угол. Икона темнела в полумраке, строгий лик святого смотрел на неё с молчаливым одобрением. Катя чувствовала себя опустошенной, уставшей, потерявшей деньги и «любимого» человека. Но при этом она чувствовала себя абсолютно цельной.
Она достала телефон. Десять пропущенных от Павла — видимо, опомнился на улице, что ему некуда идти. Не читая сообщений, она нажала «Заблокировать». Потом зашла в соцсети, удалила статус «в отношениях» и добавила его в черный список везде, где только можно.
История закончилась. Цена опыта составила пятьдесят тысяч рублей и два года жизни. Дорого, конечно. Но честь стоила дороже. Она выключила свет, оставив гореть только маленькую лампадку у иконы, и впервые за долгое время заснула спокойно, зная, что завтрашний день принадлежит только ей…
