— Лена, голубцы у тебя, конечно, отменные, — произнесла Маргарита Борисовна, аккуратно промокнув уголки губ белоснежной накрахмаленной салфеткой. — Сразу чувствуется деревенская закалка, настоящая, основательная. В городе так уже не готовят, всё на бегу, всё из полуфабрикатов.
Лена слабо улыбнулась, ощущая, как комплимент, подобно рыболовному крючку, зацепился за что-то внутри и потянул, вызывая лёгкую тошноту. Она сидела за массивным дубовым столом, покрытым тяжёлой скатертью, в безупречно чистой гостиной матери Андрея. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом дорогого парфюма и полироли для мебели, и казался совершенно не предназначенным для дыхания обычных людей. Каждая вещь — от хрустальной вазы с идеально подобранным букетом до фарфоровых пастушек на каминной полке — кричала о своём статусе и безупречном вкусе хозяйки.
— Я старалась, Маргарита Борисовна, — тихо ответила Лена, чувствуя себя неуместно в простом летнем платье рядом с этой женщиной в строгом, идеально скроенном костюме.
Андрей, сидевший напротив, едва заметно напрягся. Он видел, как его мать, словно опытный фехтовальщик, начала свой поединок, нанося первый, пробный укол. Он знал эту её манеру — говорить комплименты, которые были хуже любой критики. Он положил свою ладонь на колено Лены под столом, и она благодарно сжала его пальцы.
— Старание — это прекрасное качество, — кивнула Маргарита Борисовна, отрезая крошечный кусочек голубца. Она жевала медленно, с достоинством, словно совершала священный ритуал. — Вот у Верочки, дочери Ирины Самойловой, тоже старания хоть отбавляй. На днях звонила Ира, не могла нарадоваться. Верочка диссертацию по нейролингвистике защитила. Представляешь, Андрей? В двадцать шесть лет! Теперь её в Сорбонну приглашают на стажировку. Умница, вся в родителей. Гены — великая вещь.
Она сделала паузу, обведя Лену изучающим, почти рентгеновским взглядом, будто пытаясь просветить её насквозь и обнаружить там отсутствие тех самых «генов». Андрей почувствовал, как внутри него начинает медленно закипать раздражение. Этот воскресный обед, который он затеял как шаг к примирению, предсказуемо превращался в очередную показательную порку.
— Это замечательно, — ровным голосом произнесла Лена, глядя в свою тарелку. Узор на дорогом фарфоре казался ей сейчас единственным спасением, точкой, на которой можно было сфокусировать зрение и не видеть оценивающего взгляда хозяйки дома.
— Не то слово, — с удовольствием продолжила Маргарита Борисовна, проигнорировав попытку Андрея сменить тему вопросом о её дачных пионах. — А Катюша Звягинцева? Помнишь её, Андрей, такая светленькая девочка, вы ещё в детстве в одном дворе играли? Отец ей клинику эстетической медицины подарил на день рождения. Своя клиника в двадцать семь лет! Конечно, там и связи, и стартовый капитал, но ведь и девочка не промах. Сразу видно — порода. Человек из правильного круга всегда найдёт себе достойное применение. А это так важно в наше время — вращаться в правильных кругах.
«Правильные круги». Эта фраза ударила Андрея по ушам. Он посмотрел на свою мать, и за её элегантной, ухоженной внешностью вдруг отчётливо проступило нечто уродливое — кастовый снобизм, деление людей на «породы» и «сословия», как в каком-то средневековом трактате. А Лена, его Лена, с её искренностью, добротой и любовью к простым, настоящим вещам, в этой системе координат была записана в низшую касту. И сейчас её, как вещь на ярмарке, разглядывали, оценивали и выносили вердикт: «некондиция».
Он почувствовал, как тепло ладони Лены стало почти обжигающим. Он знал, чего ей стоит это внешнее спокойствие. Хватит. Этот фарс пора было заканчивать.
Он положил вилку и нож на тарелку с аккуратным, но отчётливым стуком. Движение было подчёркнуто медленным и окончательным. Маргарита Борисовна замолчала, удивлённо приподняв бровь. Лена подняла на него встревоженный взгляд.
— Мама, — начал он спокойным, но твёрдым голосом, глядя прямо ей в глаза. — Мы с Леной пришли не только на голубцы. Нам нужно тебе кое-что сказать.
— Мы с Леной решили пожениться, — произнёс Андрей. — Свадьба через два месяца.
Если бы в комнате взорвалась граната, эффект был бы менее оглушительным. Идеально поджатая улыбка на лице Маргариты Борисовны не просто исчезла — она испарилась, словно её никогда и не было. Лицо превратилось в холодную, аристократическую маску, вырезанную из слоновой кости. Она медленно положила свою вилку на тарелку, и едва слышный звон фарфора прозвучал как приговор. На секунду она задержала взгляд на сыне, а затем перевела его на Лену. Но это был не взгляд, а скорее его полное отсутствие. Она посмотрела сквозь неё, как сквозь пустое место, как сквозь стекло, за которым нет ничего интересного.
— Андрей, ты, должно быть, шутишь, — её голос стал ниже и приобрёл металлический оттенок. В нём не было ни удивления, ни гнева, только ледяное, всеобъемлющее презрение. — Не самая удачная шутка для воскресного обеда.
— Это не шутка, мама, — твёрдо ответил Андрей. — Это наше решение. Окончательное.
Маргарита Борисовна издала короткий, сухой смешок, похожий на треск ломающегося льда. Она полностью развернулась в сторону сына, демонстративно исключая Лену из поля зрения и разговора. Лена почувствовала, как съёживается под этим невидимым давлением, превращаясь в элемент интерьера, в неодушевлённый предмет, при котором можно обсуждать самые унизительные вещи.
— Решение? — переспросила она, смакуя слово. — Ты серьёзно называешь это решением? Это импульсивный поступок, продиктованный чем угодно, но не здравым смыслом. Ты хоть на секунду задумался, что ты делаешь? Ты собираешься связать свою жизнь, свою фамилию, своё будущее… вот с этим?
Она не указала на Лену. Она просто сделала неопределённый жест в её сторону, как будто говорила о пролитом на скатерть соусе.
— Мама, Лена здесь, — голос Андрея напрягся.
— Ах, да, — Маргарита Борисовна бросила на девушку мимолётный, брезгливый взгляд. — Я вижу. И что это меняет? Андрей, я говорю с тобой. Ты — мой сын, и я не позволю тебе совершить самую большую ошибку в твоей жизни. Ты представляешь себе вашу совместную жизнь? Эти бесконечные разговоры о ценах на картошку, эти родственники из её… городка, которые будут приезжать к нам на выходные? Она втянет тебя в свой мир, в это мещанское болото, где потолок мечтаний — это квартира в ипотеку и отпуск в Турции. Ты забудешь, кто ты есть. Твои амбиции, твои возможности — всё это утонет в кастрюле с борщом.
— Маргарита Борисовна, я… — начала было Лена, но её голос потонул в ледяном тоне хозяйки дома.
— Девочка, помолчи, когда взрослые люди разговаривают, — отрезала она, даже не повернув головы. — Андрей, ты подумал о своих детях? Ты хочешь, чтобы у них была такая мать? Женщина без образования, без связей, без малейшего понятия о том, как вести себя в приличном обществе. Она ведь даже вилку держит, как будто копает огород. Чему она их научит? Любви к голубцам?
Каждое слово было точным, выверенным ударом, нанесённым с холодным расчётом. Андрей чувствовал, как злость внутри него перестаёт быть кипящей жидкостью и превращается в твёрдый, холодный стержень. Он смотрел на свою мать и видел перед собой чужого, жестокого человека.
— Хватит, — произнёс он. Голос его был тих, но в нём появилась такая сила, что Маргарита Борисовна на миг осеклась. — Ты сейчас унижаешь не только Лену. Ты унижаешь мой выбор. А значит, и меня. Ты говоришь о «приличном обществе»? А что это за общество, где людей оценивают по тому, как они держат вилку, а не по тому, какие они люди? Твои Катеньки и Верочки с их диссертациями и клиниками — ты правда считаешь их эталоном? Я видел их. Пустые, надменные куклы, которые не знают, что такое искренность. Лена — самый честный и настоящий человек из всех, кого я знаю. И если её мир — это «мещанское болото», то я с радостью в него погружусь, лишь бы не находиться в твоём серпентарии, который ты называешь «высшим светом».
Слово «серпентарий» повисло в густом воздухе гостиной. Оно было чужеродным, острым, как осколок стекла в тарелке с безупречно сервированным десертом. Маргарита Борисовна на мгновение замерла, и в её глазах, похожих на два тёмных, холодных агата, отразилось нечто вроде изумления. Она ожидала мольбы, споров, оправданий, но никак не прямого, уничтожающего оскорбления, брошенного в лицо её миру, её системе ценностей.
Это был не смех, а сухой, короткий звук, лишённый всякого веселья, который сорвался с её губ. Она медленно поднялась из-за стола. Это движение было полно сдержанного, почти театрального величия. Она выпрямилась во весь свой невысокий рост, но в этот момент казалась гигантской, непреодолимой силой. Её строгий костюм сидел на ней как броня. Она сделала несколько шагов, обойдя стол, и остановилась за спинкой стула Андрея, положив на неё свои тонкие, унизанные кольцами пальцы.
— «Настоящий человек»? «Искренность»? — она произнесла эти слова так, будто пробовала на вкус что-то прогорклое. — Какая трогательная юношеская наивность. Ты думаешь, мир строится на этом, мой мальчик? Мир, в котором ты живёшь, стоит не на честности, а на репутации. На связях. На том, кто твои родители и на ком ты женишься. Любовь проходит, Андрей. Это химия, вспышка, гормональный сбой. А клан, семья, положение в обществе — это остаётся. Это то, что ты передашь своим детям. Или ты хочешь передать им в наследство только умение твоей жены печь пироги и её бесчисленную родню из Мухосранска?
Она говорила негромко, но её голос проникал под кожу, холодный и вкрадчивый. Лена сидела неподвижно, опустив глаза, и чувствовала себя насекомым, попавшим в паутину. Она была причиной этой бури, её эпицентром, и в то же время была абсолютно бессильна что-либо изменить. Каждое слово Маргариты Борисовны било по ней, но предназначалось её сыну. Это была виртуозная, жестокая игра.
— Ты ничего не понимаешь, мама, — Андрей даже не повернулся. Он продолжал смотреть прямо перед собой, на стену, где висела коллекция антикварных тарелок. — Ты говоришь о репутации, а я говорю о счастье. Ты говоришь о связях, а я — о человеке, с которым хочу просыпаться каждое утро. Твои ценности — это пыль. Красивая, позолоченная, но всего лишь пыль.
Его спокойствие, казалось, выводило её из себя гораздо больше, чем крик. Она убрала руки со спинки стула и сцепила их в замок. Костяшки её пальцев побелели. Она поняла, что все её аргументы, вся её выверенная логика разбиваются о его упрямство, которое она презрительно называла «юношеским идеализмом». И тогда она решила использовать последнее, самое мощное оружие, которое, как она считала, не могло дать осечки. Её материнский авторитет. Её право решать.
Она обошла кресло и встала прямо перед ним, заставив его поднять на неё глаза. Её лицо было непроницаемо, как у судьи, зачитывающего окончательный и не подлежащий обжалованию вердикт.
— Когда будут свои дети, тогда и будешь им говорить, кто и с кем будет жениться! А сейчас я твоя мать, и я против, чтобы ты женился на этой безродной девице из деревни!
Фраза прозвучала негромко, но весомо, как удар молота. В ней была сконцентрирована вся её воля, весь её снобизм, вся её уверенность в собственной правоте. Она вынесла своё решение и теперь ждала. Ждала, что он вздрогнет, опустит взгляд, начнёт спорить, просить — проявит хоть какую-то реакцию, подтверждающую её власть.
Но Андрей не вздрогнул. Он просто смотрел на неё, и что-то в его взгляде медленно, необратимо менялось. Лицо его, только что живое, выражающее гнев и обиду, начало застывать, превращаясь в бесстрастную маску. Словно искусный скульптор одним движением резца убрал с него всё лишнее: эмоции, сомнения, сыновнюю привязанность. Остался только холодный, отполированный камень. Он молча выслушал её тираду до конца, а затем, после короткой, звенящей паузы, его губы тронула едва заметная, лишённая тепла усмешка.
— Хорошо, мама, — его голос был ровным и спокойным, но в этом спокойствии таилась угроза. — Я тебя услышал. Ты права, — Андрей произнёс эту фразу так спокойно, что она прозвучала страшнее любого крика. Каменное выражение его лица не изменилось, но в глазах появилось что-то новое — холодная, отстранённая ясность, как у хирурга, смотрящего на операционное поле. — Ты абсолютно права. Я не буду тебе указывать, с кем из твоих подруг общаться, а с кем — нет. Но и ты мне тоже.
Маргарита Борисовна невольно отступила на шаг. Она ожидала чего угодно — гнева, мольбы, спора, но этот ледяной, расчётливый тон обезоруживал и пугал. Он не спорил с ней, он соглашался, и это было хуже всего. Он брал её же оружие, её же логику, и поворачивал против неё с безжалостной точностью.
— Свадьба состоится через два месяца, как мы и планировали, — продолжил он тем же ровным голосом, вставая из-за стола. Он подошёл к Лене и протянул ей руку. Она, всё ещё находясь в оцепенении, вложила свои пальцы в его ладонь. Он крепко сжал её руку, и это простое движение было декларацией, манифестом, который видели все в этой комнате. — Но раз моя невеста для тебя — «безродная девица», то тебе, разумеется, не стоит унижаться присутствием на нашем торжестве. Мы не пришлём тебе приглашение. Тебе не придётся терпеть общество её родственников и делать вид, что ты рада нашему счастью.
Он говорил медленно, чеканя каждое слово, превращая его в гвоздь, который он методично вбивал в крышку гроба их отношений. Лицо Маргариты Борисовны начало меняться. Аристократическая бледность сменилась некрасивым, пятнистым румянцем. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но Андрей не дал ей такой возможности.
— И ещё одно, мама, — он сделал небольшую паузу, давая своей следующей фразе набрать максимальный вес. — Ты сказала, что я смогу принимать решения, когда у меня будут свои дети. Хорошо. Я принимаю это условие. И когда у нас появятся дети, я сделаю всё, чтобы они никогда не узнали, что у них есть бабушка, которая делит людей на сословия. Я расскажу им, что их бабушка была прекрасным человеком, но, к сожалению, её давно нет с нами. Я не хочу, чтобы их чистое сознание отравил твой яд. Живи в своём высшем обществе. Одна.
Последнее слово он произнёс почти шёпотом, но оно ударило Маргариту Борисовну, как пощёчина. Вот оно. Полное, безоговорочное поражение. Её ультиматум не просто не сработал — он стал для неё приговором. Вся её власть, весь её авторитет рассыпались в прах в одно мгновение. И в этот момент маска благородства и сдержанности слетела с неё окончательно, обнажив уродливую гримасу бессильной ярости.
— Прокляну! — вырвалось у неё шипение, в котором уже не было ни капли светской дамы, только базарная, злая баба. Она ткнула пальцем в сторону Лены, которая стояла, вцепившись в руку Андрея, как в единственную опору в этом рушащемся мире. — Это всё ты, дрянь! Приползла из своей дыры, охмурила его! Думаешь, победила? Он тебя бросит, когда поймёт, какую ошибку совершил! А ко мне приползёт на коленях, но я его не пущу!
Андрей даже не удостоил её ответом. Он молча развернулся и повёл Лену к выходу. Но у самой двери он остановился. Его взгляд упал на стену в прихожей, где висела большая, в дорогой раме, семейная фотография: улыбающаяся Маргарита Борисовна, солидный отец, которого уже не было в живых, и между ними — молодой, счастливый Андрей. Он подошёл к стене, аккуратно снял тяжёлую раму с крюка. На секунду он посмотрел на изображение — на другую, прошлую жизнь. Затем, с тем же холодным спокойствием, он подошёл к антикварному комоду, стоявшему у входа, и положил фотографию на его полированную поверхность. Лицом вниз.
Затем он взял Лену за руку, и они вышли, мягко прикрыв за собой тяжёлую дубовую дверь. Ни хлопка, ни крика вслед.
Маргарита Борисовна осталась стоять посреди своей идеальной гостиной. Запахи дорогой еды смешивались с ароматом её духов. Хрусталь на столе сверкал в лучах послеполуденного солнца. Фарфоровые пастушки на камине всё так же безмятежно улыбались. Всё было на своих местах. Всё, кроме её будущего. Она смотрела на перевёрнутую фотографию на комоде, и её безупречный мир, такой стабильный и выверенный, превратился в мавзолей. Холодный, тихий мавзолей её гордыни и тотального, оглушительного одиночества…
