— Ну и где мы были?
Вопрос ударил в спину, едва за ней захлопнулась входная дверь. Он не был вопросом. Это был щелчок затвора. Андрей стоял, прислонившись плечом к косяку, и полностью перекрывал собой узкий проход коридора. Руки скрещены на груди, подбородок чуть приподнят, взгляд тяжёлый, как мокрая шинель. Он не просто ждал, он караулил. Он превратил их маленькую прихожую, заставленную обувью и пахнущую пылью, в импровизированный контрольно-пропускной пункт.
Света медленно повернула ключ в замке, делая два полных оборота. Механизм глухо клацнул, отрезая её от ночной улицы, от воздуха, от короткого глотка свободы. Она сделала вдох, стараясь, чтобы он не показался слишком глубоким, слишком усталым. Она знала этот его тон. Тон прокурора, который уже вынес приговор и теперь лишь для формальности зачитывает обвинительное заключение.
— Привет, — сказала она, и это простое слово повисло в густом, наэлектризованном воздухе. Она стянула с плеча сумку. Ремень больно впился в кожу за день, и она с облегчением опустила её на тумбочку. — Я была с девчонками. Я же говорила.
— Ты говорила, что будешь в девять. Сейчас одиннадцать двадцать, — он не смотрел на часы. Он знал время наизусть. Он отсчитывал каждую минуту её отсутствия, как тюремщик считает шаги по коридору. Его голос был ровным, безэмоциональным, и от этого становился ещё более зловещим.
Света молча наклонилась, чтобы расстегнуть сапоги. Тонкая молния не поддавалась, и ей пришлось приложить усилие. Наконец замок расстегнулся с тихим жужжанием. Она почувствовала огромное облегчение, когда смогла вытащить ноющую ногу из тесной кожи. Это маленькое физическое освобождение было единственным, что она могла себе позволить в этот момент. Она поставила сапог на коврик. Потом второй. Босиком на холодном линолеуме стало неприятно, но это было лучше, чем стоять перед ним в уличной обуви, словно провинившаяся школьница перед директором.
— Мы засиделись. Я не видела Ленку полгода, с тех пор как она в другой город переехала. Время пролетело незаметно.
— Незаметно, — повторил он, как эхо. Но в его голосе слово исказилось, наполнилось ядом и сарказмом. — Телефон почему не брала? Я звонил двенадцать раз. Двенадцать.
Он не повышал голоса. Он просто констатировал факты. Свои факты. Он смотрел на неё сверху вниз, и ей показалось, что потолок в коридоре стал ниже, а стены сдвинулись, зажимая её в тиски. Она выпрямилась и начала расстёгивать пальто. Пуговицы были холодными.
— У меня сел аккумулятор. Ещё в кафе. Я поставила его на беззвучный и забыла.
Она повесила пальто на крючок вешалки. Оно показалось ей невероятно тяжёлым. Она чувствовала себя совершенно выпотрошенной. Весёлый смех подруг, лёгкая болтовня, ощущение того, что она не просто жена и хозяйка, а отдельный человек — всё это осталось там, за дверью. Сюда, в эту квартиру, она принесла только смертельную усталость и тупое предчувствие очередного уродливого скандала.
Андрей отлепился от косяка и сделал шаг к ней. Он не улыбался. Уголки его губ были опущены в презрительной гримасе.
— Конечно, сел. Очень удобная отмазка. Прямо классика жанра. Ты хоть что-нибудь пооригинальнее придумать не могла? Или на это уже фантазии не хватило после ваших посиделок?
— Я не собираюсь ничего придумывать, Андрей. Произошло ровно то, что я сказала, — Света обошла его, стараясь не коснуться. Его тело было напряжено, как сжатая пружина, и она чувствовала это даже на расстоянии. Она прошла на кухню, щёлкнула выключателем. Холодный, безжалостный свет диодной лампы залил белые фасады и хромированные ручки, превратив уютное пространство в стерильную операционную.
Он двинулся за ней, его шаги были тяжёлыми и размеренными. Он не спешил. Он наслаждался моментом, растягивая свою власть, как резину. Света открыла кран, и густая струя воды с шумом ударила в раковину. Она взяла стакан и подставила его под воду. Звук наполнил тишину, на мгновение заглушая напряжение. Она пила медленно, маленькими глотками, глядя в тёмное окно над раковиной, где отражалась их молчаливая сцена. Она видела своё бледное лицо и его тёмный силуэт за спиной. Палач и приговорённая.
— Да? Ровно то, что ты сказала? — он опёрся бедром о кухонный стол, снова преграждая ей путь к выходу. — А то, как ты вчера улыбалась Олегу с третьего этажа, когда он мусор выносил, — это тоже «ровно то, что ты сказала»? Я из окна видел. Чуть шею не свернула, так на него смотрела.
Она поставила стакан на столешницу. Громкий стук стекла о камень заставил его вздрогнуть.
— Он спросил, свободен ли наш парковочный слот, потому что к нему гости приехали. Я ответила, что ты в десять вечера вернёшься и место займёшь. Это теперь называется «сворачивать шею»? Я должна была ему в асфальт смотреть, когда отвечала?
— Ты могла просто ответить. А не расплываться в улыбке, как будто тебе миллион долларов предложили. И блузку эту ты новую не для Ленки своей надела, ведь так? — он кивнул в сторону её одежды. — Надела, чтобы хвостом крутить. Чтобы смотрели все.
Вот оно. Началось. Это был его любимый приём: собрать россыпь незначительных, вырванных из контекста событий и слепить из них уродливую, но на первый взгляд стройную картину её предательства. Каждый её шаг, каждое слово, каждая покупка становились уликами в его бесконечном судебном процессе. Её жизнь под микроскопом. Он был следователем, прокурором и судьёй в одном лице, и заседания этого суда проходили почти каждую неделю.
— Я надела эту блузку, потому что она мне нравится. Я купила её для себя. Чтобы чувствовать себя человеком, а не только той, кто жарит тебе котлеты и стирает твои носки. Или мне теперь нужно у тебя разрешение спрашивать, в чём из дома выходить?
Усталость испарялась. На её место приходило что-то другое. Холодное, твёрдое, тяжёлое. Это была злость, которая копилась годами, спрессованная в плотный, острый кристалл где-то в груди. Она смотрела ему прямо в глаза, уже не пытаясь оправдываться. Она видела, что это бесполезно. Он не хотел слышать правду. Он хотел насладиться своей ревностью, упиться своей мнимой властью над ней.
Он усмехнулся. Это была не весёлая, а хищная усмешка.
— Не надо мне тут про котлеты. Ты думаешь, я ничего не понимаю? Думаешь, я слепой идиот? Я вижу всё, Света. Вижу, как у тебя глаза бегают, когда ты врёшь. Я вижу, как ты наряжаешься и красишься не для меня. Ты можешь обманывать своих подружек, но меня ты не обманешь. Так что давай, выкладывай. С кем ты была на самом деле?
Его вопрос повис в стерильном кухонном воздухе, как капля яда на кончике иглы. «С кем ты была на самом деле?». Он ждал, что она сейчас опустит глаза, начнёт мямлить, путаться в показаниях, выдавая себя с головой. Он ждал её капитуляции. Но Света не опустила взгляда. Она сделала то, чего он никак не мог предвидеть: она рассмеялась.
Это был не весёлый, не истеричный, а тихий, мёртвый смех. Короткий, сухой звук, похожий на треск ломающегося льда. Он прозвучал на этой кухне, под безжалостным светом лампы, совершенно чужеродно и страшно. Андрей опешил. Его идеально выстроенная схема допроса дала сбой. Этот смех не вписывался ни в один из его сценариев.
— Какая разница, Андрей? — спросила она, и её голос уже не был усталым. В нём появилась новая, пугающая твёрдость, словно внутри неё что-то окончательно закалилось в огне его подозрений. — Какая разница, с кем я была? Придумай сам. Тебе же так больше нравится. Придумай мне любовника. Красивого, богатого, внимательного. Который не встречает меня у порога с лицом следователя гестапо. Придумай, и упивайся своей ревностью. Тебе ведь только это и нужно.
Он моргнул, его лицо медленно начало наливаться тёмным, нездоровым румянцем. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали. Он привык, что она оправдывается, доказывает, убеждает. А она только что предложила ему самому написать сценарий её измены. Это было неслыханное оскорбление, прямое посягательство на его власть.
— Ты что себе позволяешь? Совсем страх потеряла? — прорычал он, делая шаг вперёд. Теперь между ними оставалось меньше метра. Он нависал над ней, пытаясь задавить её своим ростом, своим объёмом, своей мужской силой. — Я мужик в этом доме! И я имею право знать, где шляется моя жена!
И тут лёд треснул окончательно. Всё, что она годами давила в себе, вся обида, всё унижение, вся несправедливость его двойной жизни прорвались наружу одним яростным, испепеляющим потоком. Она выпрямилась, и ей показалось, что она стала выше его. Её голос не сорвался на крик, он, наоборот, стал ниже и отчётливее, каждое слово — как удар хлыста.
— Когда ты с дружками в баре до утра – это «отдых», а когда я с девчонками раз в месяц в кафе – это непонятно что?! Ты определись, Андрей, у нас семья или твоя личная колония строгого режима?!
Эта фраза, вылетевшая из неё, была не просто словами. Это был манифест. Обвинительный акт. Она смотрела ему прямо в зрачки, и он не выдерживал её взгляда.
— Твой «отдых» — это когда ты приползаешь в четыре утра, пропахший пивом и дешёвым табаком, и бросаешь свою одежду на пол, потому что «устал»! Твой «отдых» — это когда я отменяю свои планы, потому что ты внезапно решил сгонять на рыбалку на все выходные! Твой «отдых» — это когда твой телефон разрывается от звонков, а ты мне говоришь «не бери, это по работе», хотя на дворе суббота! Это — отдых! А мои два часа в кафе с подругами, которых я вижу реже, чем ты своих собутыльников, — это «шлялась»?! Это преступление, которое требует немедленного расследования?
Она сделала шаг к нему, и теперь уже он инстинктивно отшатнулся. Её ярость была осязаемой, она сгустилась в воздухе, как озон перед грозой. Он смотрел на неё, как на совершенно незнакомую женщину. Женщину, которую он сам создал своими подозрениями, а теперь не знал, что с ней делать.
— Да ты… Ты… — он не мог подобрать слов, его обычный арсенал обвинений оказался бесполезен против этой лавины правды.
— Что я?! — подхватила она. — Ответь! Ты хочешь знать, где я была? Я была там, где мне не нужно отчитываться за каждый вздох! Где меня не сканируют взглядом, оценивая, для кого я накрасила губы! Где я могу просто поговорить, не боясь, что каждое моё слово будет использовано против меня на твоём грёбаном судилище! Но это закончилось. Всё закончилось.
Его лицо исказилось. Уверенность, с которой он вёл этот допрос, испарилась, оставив после себя растерянную злобу. Он смотрел на неё, на эту женщину, которая посмела не просто защищаться, а нападать, и не находил привычных рычагов давления. Обвинения были отбиты. Угрозы не сработали. Он остался безоружным перед её холодной, выверенной яростью. И тогда он сделал то единственное, что ему оставалось, — попытался задавить её своим авторитетом, грубым и непререкаемым, как чугунная гиря.
— Значит так, — процедил он сквозь зубы, его голос стал низким и глухим. Он ткнул в неё пальцем, коротким, обрубленным жестом. — Разговоры окончены. Я тебя предупредил. Ещё одна такая выходка, ещё одно опоздание, ещё один севший телефон — и ты забудешь, как твои подруги выглядят. Ты будешь сидеть дома. Поняла меня? Я сказал, и точка.
Он вынес свой вердикт. Финальный и, как ему казалось, не подлежащий обжалованию. Он ждал, что она испугается, смирится, возможно, даже заплачет от бессилия. Он ждал её подчинения. Но Света молчала. Она смотрела на него, и в её глазах не было ни страха, ни отчаяния. Там было что-то другое, что-то, что он не мог прочитать. Пустота. Спокойная, абсолютная пустота, как в центре циклона.
Она медленно кивнула. Не в знак согласия. Это был кивок человека, который принял окончательное решение.
Затем она развернулась и, не говоря ни слова, вышла из кухни. Её босые ступни бесшумно ступали по ламинату. Андрей остался стоять посреди кухни, уверенный, что его приказ возымел действие, что она пошла в спальню, сломленная и побеждённая. Он даже позволил себе кривую усмешку. Порядок восстановлен. Бунт подавлен.
Но она не пошла в спальню. Она остановилась в коридоре у маленькой полки, где всегда лежали ключи. Её рука уверенно и точно взяла одну связку. Самую тяжёлую. Ту, на которой висел массивный брелок с эмблемой его автомобиля. Символ его свободы. Инструмент его «отдыха». С этой связкой в руке она прошла в гостиную.
Он услышал её шаги и нахмурился. Что она задумала? Он двинулся за ней, его раздражение снова начало расти. В гостиной было темно, горел только тусклый ночник, но большой прямоугольник окна был залит лунным светом. Света подошла прямо к нему. Она дёрнула ручку, и створка окна бесшумно распахнулась, впуская в комнату прохладный ночной воздух и запахи мокрого асфальта.
Андрей замер на пороге комнаты, не понимая, что происходит. В его голове проносились дикие предположения, но ни одно из них не было близко к реальности. Он смотрел, как она стоит у открытого окна, силуэтом на фоне ночного неба. Она подняла руку, в которой были зажаты ключи. Металл тускло блеснул в лунном свете. На мгновение она задержала руку, словно давая ему возможность осознать неизбежность следующего мгновения. А затем, без малейшего колебания, без замаха, простым и лёгким движением кисти, она разжала пальцы.
Ключи не упали. Они полетели по короткой дуге и бесследно растворились в густой темноте двора. Не было слышно даже звука их падения. Они просто исчезли. Пропали. Словно их никогда и не было.
Света так же молча закрыла окно, повернула ручку, отрезая комнату от ночной прохлады. Затем она обернулась и посмотрела на застывшего в дверях Андрея. На её лице не было ни злости, ни триумфа. Только ледяное, всепоглощающее спокойствие. Она вынесла свой приговор и привела его в исполнение.
— Теперь будешь отдыхать дома, — сказала она тихо, но каждое её слово врезалось в его сознание, как осколок стекла. — Как я…
