Лошади буквально летели с горы. Мотавшиеся над дугой взбесившейся тройки колокольцы гремели набатом. Сани, клонясь из стороны в сторону, казалось вот-вот перевернутся. Внезапно один из седоков вывалился в придорожный сугроб.
Другой, ухватив поводья, осел, пытаясь выправить тройку, но вместо этого рухнул на землю. Ошалевшие лошади все быстрее неслись на ворота, таща за собой сани, упавшие на бок и выпавшего, запутавшегося в вожжах возницу.
Раздался удар, потом треск ломающегося дерева. В ту же секунду взмыленные лошади встали как вкопанные. Дворовая девка, сметавшая снег, испуганно перекрестилась.
В безжизненно повисших вожжах осталась старая рукавица с еще дымившейся сигаркой, а возница лежал распластанным на снегу. Крестьяне, бросив работу на дворе, подбежали к пострадавшему.
Кто-то кинулся на конюшню за лошадью — скакать в соседнее Молдино за доктором Ауэрбахом. Другие, подхватив тело, потащили его во флигель имения, принадлежавшего Павлу Петровичу Милюкову. Но все было напрасно: художник Алексей Гаврилович Венецианов умер.
Поздним вечером того же дня, 4 декабря 1847 года, становой пристав Вышневолоцкого уезда Васильев и уездный стряпчий Булгаков приехали разбираться в том, что случилось. Дело вроде бы обычное — тройка понесла. Кучер Григорий в последнюю минуту выпрыгнул или сам из саней вывалился. Разбираться решили приватно, без лишней огласки.
Дочь художника, Александра Венецианова, пряча заплаканные глаза, спрятала кружевной платочек за рукав траурного платья: «У меня никаких подозрений нет. Какие могут быть подозрения? Отца любили все. «
Васильев перешел к делу: «Мастерскую Алексея Гавриловича мы можем осмотреть?» Александра в ответ только вздохнула: «Раз для дела надо — смотрите!»
Накинув шаль, Саша в сопровождении Васильева вышла на крыльцо. Деревянный флигель, отведенный Венециановым под мастерскую, оказался совсем крошечным. Печка, небольшой топчанчик с парой подушек, мольберт, завешенный тканью, да несколько холстов, прислоненных к стенам.
Машинально подняв лежавшую на низком подоконнике палитру, пристав невольно загляделся на миниатюрный портрет молодой черноволосой женщины с двумя девочками, нарисованный на обороте. Он перевел взгляд на Сашу. От смущения у нее порозовели щеки: «Это я… С сестрой и матушкой. Отец придумал, чтобы с нами не расставаться и всегда палитру с собой возил!»
Нахмурившись, Саша взяла палитру и положила на место: «Вы осматривайте, а я в дом пойду. Надо сестре в Петербург письмо отправить!» Александра Алексеевна тихо вышла, притворив за собой дверь.
Покашливая в кулак, пристав обошел мастерскую. Может все-таки права Саша Венецианова? Кому понадобилось художника жизни лишать? Человек он, судя по всему был тишайший. Богатства никакого в помине не было. Имение давно за долги отписано. В раздумье Васильев подошел к мольберту и машинально потянул на себя кусок закрывавшего его полотна.
Перед ним как живая стояла красавица: озябшая и смущенная своей наготой. Она смотрела на пристава своими блестящими темными глазами. Все в ней было хорошо: и высокая грудь, и чуть покатые плечи, и словно фарфоровые колени. У Васильева даже несколько взмок затылок.
Собравшись с мыслями, он еще раз оглядел изображение молодой женщины. Внимание его привлек легкий загар, тронувший руки по локоть, и такой же полукруг загорелой кожи вокруг шеи.
В голове мелькнула догадка: «Хм, а Диана-то крестьянского сословия. Руки-то как загорели…»
Васильев отправился в дом, к Александре Венециановой. Покручивая ус, он постарался как можно более безразличным тоном произнести: «Александра Алексеевна, а кто вашему батюшке для картины в мастерской позировал?»
«Какой именно?» — уточнила Саша.
«Да той, что на мольберте!»
Саша слегка покраснела: «Ах, для этой… Марья Богданова, жена кучера. Отцу всегда крепостные позировали. И «Купальщицы» и «Вакханки», которые Академией художеств сейчас приобретены. Везде на картинах наши сафонковские. Имение тверское Сафонково родители после свадьбы купили. Мне три года тогда было…»
Александра Алексеевна и сама была художницей и рассуждала здраво: «В Академии раньше обнаженной натуры не было, считалось безнравственным. Вот и писали академисты с античных мраморных фигур. Те же, кто с натуры желал писать, ночью на Васильевский остров ходили.
Там девицы продажные за полтора рубля соглашались. Но только что это за натура!? Тело то молодо-бело, а на душе — ночь. А настоящему художнику ведь не тело нужно писать, а душу…»
…С будущей супругой Венецианов познакомился в Петербурге. Марфа Афанасьевна Азарьева, тверская дворянка, гостила в столице у родственников. Ее тихий, задумчивый нрав пришелся художнику по вкусу.
К моменту сватовства невесте минуло тридцать, и родственники не стали препятствовать ее браку с женихом из купеческого сословия. Даже дали в приданое денег на покупку поместья, которое стали искать в родной для Азарьевых Тверской губернии. Тогда-то и подвернулось Сафонково.
Отдавали его недорого, да полсотни крепостных в придачу. Супруга, Марфа Афанасьевна, приехав в купленное имение, поразилась: Алексей выглядел таким воодушевленным.
Марфе доктора настоятельно советовали сменить город на деревню для поправки здоровья. Марфа Афанасьевна была женщиной доброй, мягкой и очень болезненной.
Из-за мигреней она целые дни проводила в постели. Справедливости ради следует сказать, что брак был заключен по любви. Но с годами чувства угасли… Трудно сказать, что стало тому причиной. Возможно, здоровье супруги.
Странная прихоть писать портреты крепостных проявилась у Венецианова сразу после покупки имения Сафонково в 1819 году. Началось все с девчонки Капитолины, которую Алексей Гаврилович еще в один из первых приездов в имение забрал к себе в Петербург — присматривать за новорожденной младшей дочкой Фелицатой.
Портрет вышел чудесный: своевольная, но трогательно преданная своей воспитаннице Капа вышла как живая. Этот портрет не стал минутным капризом барина. К тому, что на жатву, сенокос и пашню, Венецианов являлся с этюдником, крепостные скоро привыкли. В первую же осень в имении он сделал десяток набросков с косцов, прях и дворовых мальчишек. Но предпочтение Венецианов отдавал юной красавице Маше Богдановой.
Исследовательница жизни художника Александра Мюллер писала: «Крепостная Маша, эта прекрасно сложенная, красивая женщина, позировавшая для «Туалета танцовщицы», «Купальщиц», «Спящей девушки», служила также одним из сельских «грешных» развлечений художника».
Венецианов вскоре устроил и личную жизнь Марии Богдановой. Летом 1839 года «девица Мария Богданова помещика Алексея Венецианова сельца Сафонкова, дочь дворовой женщины вдовы Анны Никитиной, 19 лет от роду» была повенчана с 30-летним крепостным Григорием Ларионовым.
«Купальщицы» были единственной картиной в жанре обнаженной натуры, законченной художником при жизни жены. Узнав, какой шум поднялся в уезде, Венецианов уехал из имения в Петербург.
В Сафонково Алексей Гарилович открыл собственную художественную школу. Ученики Венецианова пополняли ряд лучших академических воспитанников, собирали на экзаменах медали за свои работы. На выставке 1830 года два зала были заняты полотнами «венециановцев». А их наставник еле-еле сводил концы с концами.
Строительство нового особняка с мастерской в Сафонкино, содержание петербургской квартиры на Васильевском острове и художественной школы, врачи для супруги, учителя для дочерей — все это требовало немалых денег.
Марфа Афанасьевна, бледная, измученная спрашивала: «Как же имение заложенное выкупать, Алешенька?» Муж понуро стоял перед ней, щуря беззащитные без очков глаза: «Долгов много, Марфушенька. Без заклада не выкрутиться…» Марфа мужа побаивалась, лишнее слово боялась сказать.
Венецианов написал отчаянное письмо императору Николаю I «Августейший монарх! Три года назад я начал брать к себе молодых людей для обучения живописи по методе моей… Но в сии три года… расстроил свое состояние… и готовлюсь лишиться средств не только продолжать путь воспитания художников, но и собственных моих детей».
Письмо долго пылилось в канцелярии, пока хлопотами президента Академии художеств АН. Оленина не попало на императорский стол. Художнику было положено жалование в три тысячи рублей в год и чин «художника государя императора с причислением к кабинету его величества», который обеспечивал его заказами до конца жизни.
Также Венецианов получил и орден святого Владимира четвертой степени — награду для гражданских служащих, дававшую право на потомственное дворянство. Но скопившихся долгов этой суммой было не покрыть. В 1830 году Алексей Гаврилович заложил Сафонково в Опекунском совете.
А год спустя умерла его жена от холеры. К живописи в жанре «ню» Венецианов вернулся через несколько лет после смерти жены, причем, писал он исключительно для себя, никому не показывая эти полотна.
Венецианов нашел новую натурщицу среди крепостных — Алену Никитину. Алене он просто приказал позировать у ручья. Так появились «В бане» и «Вакханка». Добрый барин даже побеспокоился о судьбе Алены — когда девушке исполнилось восемнадцать лет, он выдал ее замуж за сверстника Ефима Тихонова.
«Художник в мастерской писал обнаженные женские тела с натурщиц, согласно своей «методе». «Живые натурки сильно начали прибывать… Редкий день не ловил он где-нибудь на улице натурку, приводил ее к себе, тотчас же давал ей жалованье, и натурка вселялась вместе с другими натурками на постоянное житье в мастерских. Таким образом, у него в короткое время составился преизрядный гарем…
Он пил полную чашу наслаждений в своем гареме. Но зато Марфа не пила, не ела с двумя дочерьми, сидя в своем курятнике. Совсем забыл о ней… За дверями у мужа, бывало, хохот, грохот, хлопанье пробок в потолок, а у Марфы и огня на кухне не разводили…» — из воспоминаний писательницы Марии Каменской — дочери графа Федора Петровича Толстого, вице-президента Академии художеств. Можно ли доверять ей?
С весны 1847 года Венецианов работал над большой картиной «Туалет Дианы», для которой ему снова позировала обнаженная Мария Богданова, находившаяся на пятом месяце беременности. Но эта картина так и осталась незавершенной.
4 декабря 1847 года Венецианов решил выехать в Тверь: несколько месяцев назад он получил крупный заказ на роспись домовой церкви дворянского пансиона для бедных детей-дворян в Твери.
Ранним утром по приказанию Венецианова кучер Григорий Лаврентьев запряг тройку лошадей в сани с кибиткою, погрузил вещи. С собой рядом он посадил второго кучера Агапа Богданова — старшего брата Марии Богдановой.
В материалах Уголовного дела указано, что первую остановку тройка с санями сделали через пять верст — у деревни Токариха. Записано об этом со слов обоих кучеров: «Как лошади шли смирно, то Венецианов приказал отпустить Богданова, который и слез с беседки, а они отправились в дальний путь».
Вторая остановка, по словам кучера Григория, произошла на горке у въезда с северной стороны в Поддубье, где художник, как писала Александра Венецианова в своих «Воспоминаниях», якобы приказал кучеру остановить и перепрячь лошадей. «Потом он закурил сигару, и они опять пустились в дорогу».
Это подробность могла быть рассказана лишь единственным свидетелем — кучером Григорием. Возможно, подельники решились на заранее обдуманное убийство. Для девушек, позировавших для картин Венецианову в деревне был позор несмываемый. Вот родственники и решили отомстить.
Как писал историк Борис Виноградов, крестьяне в имении Милюковых рассказывали, что в снегу возле того места, где в тройке Венецианова якобы перезапрягли лошадей, они нашли тряпку, смазанную медвежьим жиром.
Известно, что от медвежьего запаха может взбеситься любая даже самая смирная лошадь. Но вряд ли кучер каждый день носил с собой баночку с медвежьими жиром — на «всякий случай». Значит, убийство было спланировано.
Можно предположить, что дальнейшие события могли развиваться так: Агап Богданов отправился домой, обеспечивая себе алиби — в момент смерти барина соседи видели его дома. Лаврентьев же быстро отвез труп к имению Милюковых.
Когда тройка подъехала к самому спуску на Поддубье, Лаврентьев намотал вожжи на руку уже мертвого художника, вложил в рукавицу дымящуюся сигару, а затем ткнул тряпку с медвежьм жиром в морды лошадям. Тут главное было не только увернуться от взбесившихся коней, но и ловко опрокинуть сани.
Место трагедии было выбрано грамотно: обезумевших лошадей, тащивших перевернутые сани и безжизненное тело художника, видели крестьяне в усадьбе, выступившие потом свидетелями в пользу Лаврентьева и подтвердившие несчастный случай.
Следствие по делу о гибели 67-летнего помещика Алексея Гавриловича Венецианова шло более полугода.
Наконец в августе 1848 года в Тверской губернской палате постановили: «Уголовная палата слушала дело об убитом лошадьми помещике Венецианове. Приказала: случай смерти вышневолоцкого помещика, происшедшей от ушибов сбесившимися лошадьми, предать суду и воле Божьей».
Немало этому поспособствовали и дочери покойного Алексея Венецианова, решив, что публичное расследование убийства может подорвать достойную репутацию отца. С крепостных Агапа Богданова и Григория Лаврентьева все подозрения были сняты. Дело вроде бы обычное на Руси — тройка понесла-с.
