— Галь, ты кофейник-то с огня сними, убежит ведь, — голос Виктора Петровича, ровный и будничный, прорезал утреннюю тишину кухни. Он сидел за столом, аккуратно намазывая масло на кусок хлеба, его движения были выверенными и точными, как у часовщика.
— Сниму, Витя, сниму. Вечно ты суетишься, — отозвалась Галина от плиты, не поворачиваясь. Её спина в старом халате выражала вселенское спокойствие, которое за тридцать лет совместной жизни стало противовесом его деятельной натуре.
— Я сегодня после обеда в гараж, надо «ласточку» нашу к даче подготовить. Масло проверю, колёса подкачаю. В субботу с утра рванём, чтобы без пробок, — продолжил он, откусывая бутерброд. В слове «ласточка» прозвучала почти отцовская нежность. Его старенькая, но идеально ухоженная иномарка была его гордостью, материальным воплощением его труда, порядка и контроля над собственной жизнью.
— Опять ты со своей «ласточкой». Пылинки с неё сдуваешь. Лучше бы на диване полежал, отдохнул, — беззлобно проворчала Галина, разливая по чашкам дымящийся кофе.
Виктор Петрович только хмыкнул в ответ. Отдых для него был синонимом беспорядка. Он допил кофе, привычно ополоснул за собой чашку и пошёл в коридор. Накинув старую куртку, пропахшую бензином и гаражной пылью, он привычно сунул руки в карманы и вышел на лестничную клетку. Утренний воздух был свежим, с запахом мокрого асфальта после ночного дождя. Он спустился во двор, направляясь к своему парковочному месту. Но уже за двадцать шагов он понял — что-то было не так. Солнечный свет, отражаясь от капота, ложился как-то неправильно, ломано.
Он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Сердце сделало неприятный, тяжёлый кульбит где-то под рёбрами. Левая фара была разбита вдребезги, её осколки сиротливо поблёскивали на асфальте. Над ней, на крыле, зияла глубокая, рваная вмятина с содранной до металла краской. От вмятины через всю водительскую дверь тянулась длинная, уродливая царапина. Его «ласточка», его безупречная, вылизанная до блеска машина, была изуродована. Он не закричал. Он просто стоял и смотрел, и в его глазах застыл холодный, тяжёлый гнев. Он подошёл ближе, почти с медицинским интересом провёл пальцами по холодному, искорёженному металлу. Каждое повреждение отзывалось в нём тупой болью, словно ранили не машину, а его самого.
Он не побежал. Он пошёл обратно к подъезду, чеканя каждый шаг. Сухой, резкий щелчок ключа в замке, и он уже в квартире. Не раздеваясь, он прошёл по коридору мимо кухни, где Галина мыла посуду, и рывком открыл дверь в комнату сына. Денис, тридцатилетний лоб, спал, раскинув руки и зарывшись лицом в подушку. В комнате пахло несвежим бельём и вчерашним перегаром. Виктор Петрович не стал его будить словами. Он подошёл и с силой толкнул сына в плечо.
— М-м-м… Пап, ты чего? Ещё рано… — промычал Денис, не открывая глаз.
Вместо ответа Виктор Петрович сгрёб его за локоть, рывком поднял с кровати и, не обращая внимания на его сонные протесты, почти поволок к окну. Денис спотыкался, пытался вырваться, но хватка отца была железной. У самого окна отец развернул его лицом к улице и молча ткнул пальцем в сторону двора, в сторону искалеченной машины.
Денис несколько секунд непонимающе моргал, пытаясь сфокусировать взгляд. Потом его лицо вытянулось. Он смотрел на машину, потом на отца, потом снова на машину.
— А… это… Я вчера вечером парковался, тесно было… Чиркнул немного о столбик, — промямлил он, отводя глаза. Ложь была настолько жалкой и неумелой, что у Виктора Петровича свело скулы.
Лицо отца не дрогнуло. Он продолжал смотреть на сына в упор, и в его взгляде не было ничего, кроме ледяного презрения.
— Столбик, значит? — тихо, почти без выражения переспросил он. — А Семёныч из третьего подъезда мне пять минут назад звонил. Говорит, видел, как ты в два часа ночи по двору нарезал с какой-то девицей. Музыку на всю катушку включил, визжал как поросёнок.
Денис замолчал. Его лицо медленно менялось: страх уступал место тупому, упрямому выражению. Он был пойман, и теперь инстинкт самосохранения подсказывал ему не просить прощения, а нападать. Воздух в комнате загустел, готовый взорваться.
Услышав имя соседа, Денис дёрнулся, словно его ткнули шилом. Упоминание конкретного свидетеля разрушило его хлипкую оборонительную линию. На мгновение на его лице отразилась паника, но она тут же сменилась выражением тупого, озлобленного упрямства. Он выпрямился, стряхивая с плеча отцовскую руку, и на его губах появилась кривая, наглая усмешка. Он перешёл в наступление — единственную тактику, которую знал.
— Ну и что, что Семёныч видел? Что, теперь из дома не выходить? Да, взял машину. Нужно было девушку подвезти. И что с того? Она твоя, но я же не чужой человек, твой сын.
Он говорил это с вызовом, глядя отцу куда-то в переносицу, будто проверяя, насколько далеко можно зайти. Виктор Петрович молчал, и это молчание было страшнее любого крика. Он просто смотрел на сына, и его лицо превращалось в каменно-серую маску.
— Ну подумаешь, железка! — бросил Денис, махнув рукой в сторону окна. Эта фраза, произнесённая с пренебрежительной лёгкостью, стала детонатором. — Сделаем! Не в космос же лететь, обычная рихтовка. Загоню к парням в сервис, через пару дней будет как новая.
Виктор Петрович замер, будто воздух разом выкачали из комнаты. «Железка». Это слово ударило его под дых, обесценив всё: бессонные ночи в такси в девяностых, чтобы скопить на первую машину; годы отказов себе во всём, чтобы поменять её на эту, приличную; часы, проведённые в гараже с тряпкой и гаечным ключом; гордость, с которой он выезжал на ней, чистой и сверкающей, по воскресеньям. Всё это было сметено одним презрительным словом, брошенным бездельником, который в своей жизни не заработал даже на комплект зимней резины.
И тогда он закричал. Это был не просто крик. Это был рёв, вырвавшийся из самых глубин его души, где годами копились обида, разочарование и глухая ярость. Он кричал так, что в серванте за стенкой тонко звякнула посуда, а Галина, прибежавшая из кухни, испуганно замерла в дверях.
— Мало того, что ты в тридцать лет на моей шее сидишь, так ты ещё и машину мою без спроса взял и разбил! Всё, хватит! Даю тебе неделю, чтобы ты съехал, иначе я сам твои вещи на помойку вынесу!
Слова, тяжёлые и острые, как булыжники, летели в лицо Денису. Виктор Петрович шагнул к нему вплотную, и сын инстинктивно попятился.
— Железка?! Ты думаешь, эта машина с неба упала? Я на неё горбатился, пока ты штаны в институте просиживал, откуда тебя выперли! Я вставал в пять утра, пока ты дрых до обеда! Я каждый винтик в ней знаю, каждую царапинку! А ты, паразит, взял её, чтобы перед девкой своей хвост распушить, и разбил! И даже не хватило смелости прийти и сказать! Врал мне в глаза, как последняя шавка!
— Витя, прекрати, соседи услышат… — попыталась вмешаться Галина, делая робкий шаг вперёд.
— Молчи! — отрезал Виктор Петрович, не поворачивая головы. Весь его гнев был сконцентрирован на сыне. — Этого вырастили мы. И я ставлю точку. Он не работает, он не учится, он живёт в моей квартире, ест мою еду и разбивает моё имущество! Хватит!
Денис, оправившись от первого шока, тоже начал закипать.
— Да что ты завёлся из-за груды металла?! Я же сказал — починю! Что, теперь на улицу меня выгонять? Совсем с ума сошёл на старости лет?
Но отец его уже не слушал. Он смотрел сквозь него, и в его глазах было что-то страшное, окончательное. Решение было принято.
— Неделя. Часы пошли.
Он развернулся так резко, что полы его старой куртки хлестнули по воздуху. Не говоря больше ни слова, он прошёл мимо остолбеневшей жены, схватил с тумбочки в коридоре ключи от гаража и вышел из квартиры. Его тяжёлые, уверенные шаги загрохотали по лестнице. Он уходил в свою крепость, в свой мир порядка и железа, оставляя Дениса стоять посреди комнаты, в эпицентре разрушения, которое тот сам и создал. Привычная жизнь только что закончилась.
Квартира превратилась в беззвучное поле боя. Взрыв миновал, но воздух остался наэлектризованным, густым от невысказанных слов и затаённой вражды. Первые два дня Денис держался с напускной бравадой. Он был уверен, что это очередной отцовский бзик, который пройдёт, как и все предыдущие. Отец покричит, походит с каменным лицом, а потом мать всё уладит, и жизнь вернётся в привычное, удобное русло. Он демонстративно громко включал телевизор в гостиной, подолгу разговаривал по телефону с друзьями, обсуждая какие-то вечеринки, и показательно хлопал дверцей холодильника, доставая еду, купленную на отцовские деньги. Это была его форма пассивной агрессии, молчаливый вызов: «Смотри, мне плевать на твои угрозы».
Виктор Петрович, в свою очередь, выстроил вокруг себя невидимую стену. Он приходил с работы, молча разувался, проходил на кухню. Если сын сидел там, отец разворачивался и ждал в коридоре, пока тот не уйдёт. Он ел отдельно, читая газету, и ни один мускул на его лице не дрогнул, когда Денис проходил мимо. Он перестал существовать для него. Он был пустым местом, мебелью, досадным элементом интерьера, который скоро уберут. Всё своё свободное время он проводил в гараже, возвращаясь поздно, с руками, пахнущими металлом и растворителем.
Между этими двумя полюсами металась Галина. Она была живым барометром, показывающим уровень давления в доме. Её лицо осунулось, под глазами залегли тени. Она пыталась стать мостом над пропастью, но опоры рушились с обеих сторон. На третий день, не выдержав, она надела старую кофту и пошла в гараж. Виктор Петрович, стоя под ярким светом лампы, методично выстукивал молотком вмятину на крыле. Звук металла о металл был резким и окончательным.
— Витя, — начала она тихо, остановившись у входа. — Ну хватит уже. Он же сын наш, единственный. Одумайся. Куда он пойдёт?
Виктор Петрович не прекратил работы. Он нанёс ещё несколько точных, выверенных ударов, прежде чем поднять голову. Его глаза под светом лампы казались холодными и чужими.
— Я одумался, Галя. Тридцать лет думал. Хватит. Он знал, что делал, когда брал ключи. Он знал, что врал. Он сделал свой выбор. Теперь мой черёд.
— Но это же жестоко! Выгонять родного ребёнка на улицу! Что люди скажут? Он усмехнулся, но смех получился безрадостным, скрипучим.
— А мне плевать, что скажут люди. Мне не плевать, что в моём доме живёт взрослый паразит, который не уважает ни меня, ни мой труд, ни самого себя. Возвращайся в дом, Галя. Разговор окончен.
Она вернулась, поняв, что стена, которую он возвёл, была из бетона. Тогда она обрушила свой страх и отчаяние на сына, застав его на кухне.
— Денис, ну будь ты человеком! Отец не шутит! Сходи к нему, извинись, в ногах поваляйся, если надо! Он же не зверь, он оттает!
Денис лениво отхлебнул чай и посмотрел на мать свысока.
— За что извиняться? За то, что он из-за своей колымаги идиотскую истерику устроил? Не пойду я никуда. Сам придёт мириться, когда его психоз пройдёт. Куда он денется.
К вечеру пятницы, на пятый день этой молчаливой войны, уверенность Дениса начала давать трещину. Отец не «остывал». Его молчание становилось всё более тяжёлым и угрожающим. Вечером Виктор Петрович вернулся из гаража раньше обычного. Он молча вошёл в квартиру, неся в руках две большие, пустые картонные коробки из-под запчастей. Не говоря ни слова, он поставил их у стены в коридоре, прямо напротив двери в комнату Дениса. Он ничего не сказал. Он просто поставил их и ушёл в свою спальню.
Денис, вышедший из комнаты за водой, замер. Эти коробки были красноречивее любых криков. Они были материальным воплощением ультиматума. Предвестниками выселения. Он посмотрел на них, потом на бледное, испуганное лицо матери, стоявшей в дверях кухни. И в этот момент он впервые по-настоящему понял: отец не блефует. Обратный отсчёт не был шуткой. И его время стремительно заканчивалось. Холодный, липкий страх впервые за эту неделю пробрался под кожу.
Утро седьмого дня было обманчиво тихим. Солнце пробивалось сквозь пыльное окно, рисуя на полу тёплые квадраты. Денис проснулся поздно, с тяжёлой головой и неприятным привкусом во рту. Он лежал несколько минут, вслушиваясь в звуки квартиры. С кухни доносилось тихое звяканье посуды — мать готовила завтрак. Отца не было слышно. Эта тишина породила в нём слабую, иррациональную надежду: может, всё обошлось? Может, отец перебесился, и этот молчаливый кошмар закончился? Картонные коробки, зловеще темневшие в коридоре, казались теперь просто мусором, который забыли вынести.
Он вышел из комнаты, демонстративно потягиваясь, и направился на кухню. Мать стояла у плиты спиной к нему, её плечи были напряжены. Она не обернулась. Он сел за стол, ожидая, что она, как обычно, поставит перед ним тарелку с завтраком. Но она не двигалась. В этот момент из спальни вышел Виктор Петрович. Он был уже одет в рабочую одежду. Спокойный, собранный, с лицом человека, идущего выполнять давно запланированную, неприятную, но необходимую работу. Он не посмотрел на сына. Ни единого взгляда.
Он молча прошёл в коридор, остановился у вешалки. Снял с неё тяжёлую зимнюю куртку Дениса, затем его осеннюю ветровку и пару олимпиек. Металлические плечики звякнули с сухим, похоронным звуком. С этой охапкой одежды он подошёл к входной двери, повернул ключ в замке и распахнул её. Холодный сквозняк с лестничной клетки ворвался в квартиру. Виктор Петрович, не размахиваясь, но с силой, швырнул вещи на грязный кафельный пол площадки. Они упали бесформенной кучей.
— Ты что делаешь?! — первым опомнился Денис. Он вскочил со стула, опрокинув его с грохотом. — Совсем рехнулся?!
Галина выбежала из кухни, прижимая руки к груди. Её лицо было белым как полотно.
— Витя, остановись! Что ты творишь, ради бога!
Виктор Петрович проигнорировал их обоих. Он вернулся в квартиру, вошёл в комнату сына и вышел оттуда с двумя стопками джинсов и футболок. Он так же молча прошёл к двери и выбросил их следом за куртками. Затем он вернулся за коробками. Он поставил одну из них на пол и начал методично, без суеты, сгребать с полки в коридоре обувь Дениса — кроссовки, зимние ботинки, старые кеды — и бросать внутрь.
— Я сказал, прекрати! — Денис бросился к отцу, пытаясь перехватить его руки. — Это мои вещи!
Виктор Петрович наконец остановился. Но посмотрел он не на сына. Он медленно поднял голову и в упор посмотрел на жену, стоявшую между ними. Его голос прозвучал ровно, без капли злости,
и от этого спокойствия по спине пробегал мороз.
— Галя, выбирай. Либо он сейчас собирает всё это и уходит навсегда. Либо ухожу я. Прямо сейчас. В гараж за машиной, в банк за деньгами со всех счетов. А ты остаёшься здесь. Кормить этого…
Он не закончил фразу, но последнее слово повисло в воздухе, ядовитое и унизительное. Он поставил её перед выбором, который был страшнее любого скандала. Он заставлял её саму вынести приговор собственному сыну.
Время остановилось. Галина смотрела то на мужа, на его каменное, непреклонное лицо, то на сына, в глазах которого плескались ярость и страх. Она видела, что муж не отступит. Это был конец. Он пойдёт до конца, разрушив всё, что они строили тридцать лет, но не отступит. Её губы задрожали, она хотела что-то сказать, но изо рта вырвался лишь тихий, сдавленный всхлип. И она сделала шаг. Один маленький шаг в сторону, к стене. Она отступила, убирая себя с линии огня, оставляя сына одного напротив отца.
Этот шаг был ответом. Денис всё понял. Он посмотрел на мать, и в его взгляде мелькнуло что-то похуже ненависти — понимание окончательного предательства. Последний союзник, последняя надежда, только что рассыпалась в прах. Он перестал кричать. Вся его напускная бравада схлынула, оставив лишь пустоту и жгучий стыд. Он развернулся, перешагнул порог и, не глядя на родителей, начал молча, торопливо сгребать свои вещи с грязного пола в картонную коробку.
Виктор Петрович стоял в дверях, наблюдая за ним. Он не ушёл, пока Денис, с коробкой в одной руке и охапкой курток в другой, не спустился на один пролёт вниз. Только тогда он медленно закрыл дверь. Щёлкнул замок. В квартире воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая лишь тихим, судорожным дыханием Галины. Он победил. Но в его победе не было ни капли радости. Только выжженная земля на месте того, что когда-то было семьёй…
