— Мам, привет! Ты дома? У меня новость, просто бомба! — Дмитрий влетел в просторную, залитую послеполуденным солнцем гостиную, едва успев стянуть с себя лёгкую куртку в прихожей.
Его лицо сияло такой искренней, почти мальчишеской радостью, что, казалось, весь мир вокруг должен был немедленно разделить его восторг. Он даже забыл о своей обычной сдержанности, которую годами культивировала в нём мать. Сегодня был особенный день, день, когда хотелось обнять весь мир, а уж родную мать – в первую очередь. Он держал в руке небольшую бархатную коробочку, которую то и дело машинально поглаживал большим пальцем.
Ирина Сергеевна сидела в своём любимом вольтеровском кресле у окна, отложив в сторону какой-то журнал. Её поза была, как всегда, безупречна – прямая спина, аккуратно уложенные волосы, строгое, но дорогое домашнее платье. Она окинула сына спокойным, чуть изучающим взглядом, в котором, однако, не было и тени ответной радости. Лишь лёгкое, едва заметное подрагивание уголка губ выдавало её удивление такой бурной экспрессии.
— Здравствуй, Дима. Что за срочность? Что за «бомба»? Неужели опять какой-то твой стартап провалился, и ты пришёл просить денег? — Голос её был ровным, безэмоциональным, с лёгкими нотками привычной иронии, от которой Дмитрия всегда немного коробило.
Он на мгновение растерялся, его улыбка чуть померкла. Ну почему она всегда так? Почему даже в такой момент нужно было вставить шпильку?
— Нет, мам, не провалился. И денег я не просить пришёл, — он постарался вернуть лицу прежнее сияющее выражение. — Всё гораздо, гораздо лучше! Я… я Лене предложение сделал! И она согласилась! Представляешь? Мы женимся! Кольцо только, правда, только сегодня подарю!
Дмитрий вытащил из кармана ту самую коробочку, открыл её и продемонстрировал матери изящное колечко с небольшим, но чистым бриллиантом. Он ожидал чего угодно: удивления, может быть, даже слёз радости, вопросов о дате свадьбы, о самой Лене, которую мать видела всего пару раз мельком и о которой всегда отзывалась с плохо скрываемым пренебрежением. Но того, что последовало, он ожидать никак не мог.
Ирина Сергеевна несколько секунд молча смотрела на кольцо, затем перевела взгляд на сияющее лицо сына. Её собственные черты оставались непроницаемыми, словно высеченными из холодного мрамора.
— Лене? Этой… как её… ну, этой твоей девушке из бухгалтерии? С которой ты уже почти год встречаешься? — В её голосе не было вопроса, скорее, констатация неприятного факта.
— Да, мам, Лене! Моей Лене! Она замечательная, ты просто её плохо знаешь! — с жаром воскликнул Дмитрий, чувствуя, как внутри начинает подниматься непонятная тревога. Ирина Сергеевна медленно отложила журнал на столик, поднялась и подошла к окну, повернувшись к сыну спиной. Несколько мгновений она смотрела на оживлённую улицу внизу, словно собираясь с мыслями. Дмитрий ждал, его радостное возбуждение постепенно уступало место недоумению и нарастающему раздражению.
— Дима, — начала она наконец, не оборачиваясь, и её голос звучал как-то отстранённо, словно она говорила о чём-то совершенно обыденном, не имеющем к нему прямого отношения. — Я, конечно, понимаю, молодость, гормоны, романтика… Но ты ведь уже не мальчик. Тебе тридцать лет. Пора бы уже научиться принимать взвешенные, обдуманные решения, а не бросаться в омут с головой из-за очередной «большой любви».
Она повернулась, и на её лице появилось выражение озабоченной, но строгой матери, которая лучше знает, что нужно её неразумному чаду.
— Я как раз хотела с тобой поговорить на эту тему. Ты же знаешь, я всегда желаю тебе только добра. И, честно говоря, я уже присмотрела для тебя несколько гораздо более… подходящих партий. Девушек из хороших, интеллигентных семей, с прекрасным образованием, с перспективами. Таких, которые могли бы составить тебе достойную пару, поддержать тебя, помочь в карьере.
Дмитрий остолбенел. Он просто не мог поверить своим ушам. Он пришёл поделиться самым сокровенным, самым радостным событием в своей жизни, а вместо этого получает лекцию и список «подходящих партий»?
— Мам, ты… ты что сейчас сказала? Какие «подходящие партии»? Я люблю Лену! Я собираюсь на ней жениться! При чём здесь какие-то другие девушки?
— Ну, например, Вероника, — невозмутимо продолжала Ирина Сергеевна, словно не заметив его возмущения. — Дочь Маргариты Львовны, моей начальницы. Ты же помнишь Маргариту Львовну? Умнейшая женщина, прекрасные связи. Вероника окончила МГИМО, знает три языка, работает в очень престижной международной компании. И, кстати, ты ей всегда нравился. Маргарита Львовна мне не раз намекала… Или вот Ангелина, племянница тёти Вали, моей институтской подруги. Прелестная девочка, искусствовед, тонкая, одухотворённая натура. С такой женой ты бы вращался в совершенно других кругах, Дима. Это был бы совершенно другой уровень. А твоя Лена… Что она может тебе дать, кроме своей сомнительной «любви»?
Щёки Дмитрия залил румянец. Он чувствовал, как внутри него закипает гнев. Её слова, её тон, это снисходительное пренебрежение к его выбору, к его чувствам, к Лене… Это было невыносимо.
— Мама, а с чего ты решила, что ты мне будешь выбирать жену? Кто тебе такое вообще сказал? Я женюсь на Лене, и ты меня не переубедишь!
Голос его звенел от возмущения, но он ещё старался держать себя в руках, хотя это давалось ему всё труднее. Он смотрел на мать, и его радостное предвкушение сменилось горьким разочарованием и поднимающейся яростью. Это был уже не просто разговор, это было начало бури.
— Переубедишь? Ты сказал «переубедишь»? — Ирина Сергеевна медленно, почти театрально, повернула голову и посмотрела на сына так, будто он только что изрёк несусветную глупость. В её глазах мелькнул холодный огонь, но голос оставался обманчиво спокойным, даже чуть снисходительным. — Дима, дорогой мой, речь идёт не о том, чтобы тебя переубеждать. Речь идёт о твоём будущем. О будущем всей нашей семьи, о том положении, которое мы с таким трудом… которое я с таким трудом для тебя создавала все эти годы.
Она сделала несколько шагов по комнате, остановилась у массивного дубового секретера, провела пальцами по его полированной поверхности. Её движения были плавными, выверенными, как у актрисы на сцене.
— Пойми, эта Лена… она милая девочка, наверное. Для кого-то. Но она не нашего круга, Дима. Совершенно. Ты можешь сколько угодно говорить про любовь, но жизнь – это не только вздохи на скамейке. Это общество, это связи, это репутация. Что она сможет тебе дать в этом плане? Её родители – простые люди, сама она – рядовой бухгалтер. Она не сможет поддержать разговор на должном уровне на приёме у Маргариты Львовны. Она не поймёт тонкостей нашей жизни. Она будет тянуть тебя вниз, Дима, как бы жестоко это ни звучало.
Ирина Сергеевна повернулась к нему, её взгляд стал жёстче.
— Я столько сил вложила, чтобы ты получил хорошее образование, чтобы у тебя были правильные знакомства, чтобы перед тобой открывались нужные двери! Я отказывала себе во многом, работала на двух работах после ухода твоего отца, чтобы ты учился в престижной гимназии, а потом в университете. Я знакомила тебя с нужными людьми, помогала с первой работой. И всё для чего? Чтобы ты всё это перечеркнул ради мимолётного увлечения девушкой, которая не может связать двух слов о современном искусстве и считает вершиной карьеры должность главного бухгалтера в какой-нибудь маленькой конторе?
Дмитрий слушал её, и внутри него всё клокотало. Каждое её слово было как удар хлыстом. Не нашего круга. Простые люди. Тянуть вниз. Не сможет поддержать разговор. Он смотрел на мать, на её холёное лицо, на дорогую одежду, на эту комнату, обставленную с претензией на аристократизм, и чувствовал, как между ними разверзается пропасть.
— Мама, остановись! Хватит! — Он шагнул к ней, его кулаки непроизвольно сжались. Радость, с которой он пришёл сюда, окончательно испарилась, оставив после себя только горечь и растущий гнев. — Ты вообще слышишь себя? О каком круге ты говоришь? О каких приёмах? Моя жизнь – это не вечный приём у твоей Маргариты Львовны! И Лена – не мимолётное увлечение! Я люблю её! И мне плевать, кем работают её родители и разбирается ли она в современном искусстве! Она умная, она добрая, она честная! Она настоящий, живой человек, а не функция для поддержания твоего грёбаного статуса!
Его голос сорвался на крик. Он больше не мог сдерживаться. Все годы, когда он молча проглатывал её указания, её критику, её непрошеные советы, когда он пытался соответствовать её ожиданиям, боясь её разочаровать, – всё это вырвалось наружу.
— Ты всегда всё решала за меня! В какую школу идти, с кем дружить, на какой факультет поступать! Помнишь, как ты запретила мне общаться с Антоном, потому что его отец – простой слесарь? Помнишь, как ты настояла на экономическом, хотя я хотел на исторический? Ты даже пыталась выбрать мне первую девушку, подсовывая дочку своей подруги! Тебе никогда не было дела до того, чего хочу я! Тебе важно было только то, как это будет выглядеть в глазах твоих «нужных людей»! Твоя жизнь – это сплошной фасад, мама! И ты хочешь, чтобы я тоже жил за этим фасадом!
Он перевёл дыхание, стараясь унять дрожь в голосе, но получалось плохо.
— А Лена… Лена любит меня таким, какой я есть! Ей не нужны мои «перспективы» и «связи». Ей нужен я! Она радуется моим успехам искренне, а не потому, что это повысит её «статус». Она поддерживает меня, когда мне трудно, а не читает нотации о том, как я «не оправдал ожиданий». Она делает меня счастливым, понимаешь? Счастливым! А твоя Вероника с тремя языками или «одухотворённая» Ангелина – они нужны тебе, а не мне! Это твои проекты, твои амбиции! Оставь меня в покое со своими кандидатками!
Дмитрий тяжело дышал, глядя матери прямо в глаза. Он высказал всё, что кипело у него внутри. Ирина Сергеевна стояла неподвижно, её лицо побледнело, но не от раскаяния, а от ярости. Она не привыкла, чтобы ей перечили, чтобы её авторитет ставили под сомнение, тем более – её собственный сын. Конфликт перешёл на новый уровень. Теперь это был не просто спор о выборе невесты, это был бунт против её многолетнего контроля, против всей её системы ценностей. И она не собиралась сдаваться.
— Ах, вот как ты заговорил! Фасад! Марионетка! — Ирина Сергеевна медленно, с ледяным спокойствием, которое было страшнее любого крика, подошла к сыну почти вплотную. Её глаза, сузившиеся до щёлочек, буравили его лицо. Бледность сменилась нездоровым румянцем на щеках, признаком кипевшей внутри ярости. — Значит, вся моя забота, все мои усилия, всё, что я делала для тебя, чтобы ты выбился в люди, чтобы не прозябал, как твой отец, — это, по-твоему, управление марионеткой? Ты называешь это фасадом?
Она сделала паузу, словно давая ему возможность оценить всю чудовищность его слов.
— Ты хоть представляешь, чего мне стоило поднять тебя одному? Обеспечить тебе лучшую школу, репетиторов, университет? Я отказывала себе в элементарном, чтобы у тебя было всё самое лучшее! Я ночами сидела над переводами, пока ты спал, чтобы оплатить твои курсы английского! А теперь ты стоишь здесь и обвиняешь меня в том, что я строила для тебя будущее? Ты обвиняешь меня в том, что я пыталась уберечь тебя от ошибки, от связи с девицей, которая одним своим существованием перечеркнёт всё, к чему мы шли?
Её голос набирал силу, но оставался пронзительно чётким, каждое слово било точно в цель, рассчитанное на то, чтобы вызвать у Дмитрия чувство вины, чтобы заставить его усомниться. Она умело играла на его сыновних чувствах, на воспоминаниях о её жертвах.
— И ради чего всё это? Ради этой… Лены? Ты так её защищаешь, так превозносишь её «честность» и «доброту». А ты уверен, что ей нужен именно ты, Дима? Не твоя квартира в центре, не твоя должность, не перспективы, которые, как бы ты ни открещивался, у тебя есть благодаря мне? Ты думаешь, такие простушки не умеют просчитывать ходы? Они очень быстро смекают, где можно удачно пристроиться. А потом вьют верёвки из таких вот наивных романтиков, как ты.
Дмитрий слушал, и ему было противно. Противно от этой попытки очернить Лену, от этого циничного расчёта, который мать приписывала всем вокруг, потому что сама жила по таким законам. Он видел её насквозь – её страх потерять контроль, её уязвлённое самолюбие, её неспособность принять, что он вырос и имеет право на собственную жизнь и собственные ошибки. Чувство вины, которое она так старательно пыталась в нём пробудить, не возникло. Была только усталость и твёрдая решимость положить этому конец.
— Хватит, мама, — сказал он устало, но твёрдо. — Не смей так говорить о Лене. Ты её совершенно не знаешь. И твои попытки вызвать у меня чувство вины – бесполезны. Да, я благодарен тебе за то, что ты для меня сделала. Но твоя забота давно превратилась в удушающий контроль. Ты не будущее для меня строила, ты строила удобную для себя конструкцию, где я должен был играть отведённую мне роль. Роль послушного сына, который живёт по твоей указке и женится на той, кого ты одобришь. Но я не буду играть эту роль.
Он посмотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде не было ни тени сомнения.
— Я люблю Лену. Я женюсь на ней. Это моё окончательное решение. И у тебя есть выбор: либо ты принимаешь это, принимаешь Лену как часть моей жизни, как мою будущую жену, и мы пытаемся наладить нормальные отношения. Либо… — он сделал небольшую паузу, давая словам вес, — либо можешь считать, что сына у тебя больше нет. На свадьбе тебя не будет. И внуков своих, если они у нас когда-нибудь появятся, ты тоже не увидишь. Выбирай.
Ультиматум прозвучал резко, безжалостно. Дмитрий понимал, что рубит по живому, но другого выхода он не видел. Годы уступок и компромиссов ни к чему не привели, только укрепили мать в её уверенности, что она может им манипулировать.
Лицо Ирины Сергеевны исказилось. Угроза, самая страшная для неё угроза – потеря сына, потеря объекта её контроля и вложений – была произнесена вслух. Она смотрела на Дмитрия с неверием, потом с яростью, потом с отчаянием. Она поняла, что он не шутит, что он действительно готов пойти на разрыв. И тогда она решила использовать свой последний, самый весомый, по её мнению, козырь.
— Ах так! — прошипела она, её голос сорвался, потеряв прежний контроль. — Ты ставишь мне условия? Ты угрожаешь мне? Ты, которого я вырастила, которому всё дала? Ну что ж… Раз ты выбрал эту… эту вертихвостку вместо матери, раз ты готов отказаться от меня, то и я от тебя откажусь! Можешь забыть о наследстве! Ни копейки ты от меня не получишь! Ни квартиры, ни дачи, ни сбережений! Всё достанется Веронике или Ангелине… или хоть детскому дому! Но тебе – ничего! Посмотрим, как ты запоёшь, когда останешься ни с чем! Посмотрим, нужн ли ты будешь своей Лене без денег!
Она выкрикнула это с торжеством, будучи абсолютно уверенной, что этот удар достигнет цели, что страх перед нищетой заставит Дмитрия отступить, пойти на попятную. Она вложила в эту угрозу всю свою злость, всю свою обиду, всю свою уверенность в силе денег. Она ждала его реакции, предвкушая его смятение и капитуляцию.
На несколько секунд в комнате воцарилась напряжённая, почти осязаемая тишина. Ирина Сергеевна смотрела на сына с хищным ожиданием, её грудь тяжело вздымалась. Она была уверена, что её последний, самый мощный удар — угроза лишить наследства — возымеет действие. Деньги, положение, статус – это были те киты, на которых держался её мир, и она не могла представить, что кто-то добровольно откажется от них.
Но вместо испуга, смятения или мольбы, которые она так ожидала увидеть на лице Дмитрия, он… рассмеялся. Сначала тихо, почти беззвучно, потом всё громче и громче, это был горький, презрительный смех, который эхом прокатился по комнате, разрушая остатки её уверенности.
— Наследство? — Дмитрий отсмеялся, вытирая несуществующую слезу с уголка глаза. — Мама, ты серьёзно? Ты действительно думаешь, что после всего, что здесь произошло, после всего, что ты сказала, меня может испугать потеря твоих денег или твоей квартиры? Ты до сих пор не поняла?
Он шагнул к ней, и теперь в его глазах не было ни гнева, ни обиды – только холодное, отстранённое сожаление, которое было страшнее любой ярости.
— Мне не нужны твои деньги ценой моего счастья, ценой моей свободы, ценой моей жизни, которую ты пытаешься перекроить по своим лекалам. Можешь оставить себе всё: и квартиру, и дачу, и свои драгоценные сбережения. Подавись ими, если они для тебя важнее собственного сына. Мне от тебя ничего не нужно, кроме одного – чтобы ты оставила меня и Лену в покое.
Его голос звучал спокойно, но в этой спокойной уверенности было столько силы, столько окончательной решимости, что Ирина Сергеевна поняла: это конец. Все её уловки, все её манипуляции, все её угрозы – всё разбилось о его непреклонность. Он действительно выбирал эту «простушку» Лену, выбирал какую-то эфемерную «любовь» вместо реальных, осязаемых благ, которые она могла ему предложить.
— Ты… ты просто не понимаешь, от чего отказываешься! — выдохнула она, но в её голосе уже не было прежней уверенности, только растерянность и подступающее бессилие. — Ты пожалеешь об этом, Дима! Очень сильно пожалеешь! Когда твоя Леночка покажет своё истинное лицо, когда она оставит тебя ни с чем, голым и босым, ты приползёшь ко мне, но будет поздно!
— Не приползу, мама, — твёрдо ответил Дмитрий. Он смотрел на неё почти с жалостью. В этот момент она казалась ему не всесильной властительницей его судьбы, а несчастной, одинокой женщиной, зацикленной на материальном, неспособной понять простых человеческих чувств. — Мне жаль тебя. Искренне жаль, что ты так и не поняла, что в жизни есть вещи поважнее денег и статуса. Счастье не купишь, мама. И любовь не выберешь, как породистого щенка на выставке.
Он ещё раз окинул взглядом комнату, которая когда-то была его домом, но теперь казалась чужой и холодной. Взглянул на мать, на её искажённое злобой и отчаянием лицо.
— Прощай, мама. Я действительно надеялся, что ты сможешь меня понять. Жаль, что ошибся. Моё решение остаётся в силе. Я женюсь на Лене. И если ты не готова принять мой выбор, значит, мы больше не увидимся.
С этими словами он резко развернулся и пошёл к выходу. Не оглядываясь. Каждый его шаг отдавался гулким эхом в тишине, которая на мгновение повисла в комнате, прежде чем взорваться.
Ирина Сергеевна, осознав, что он действительно уходит, что он не блефует, что она окончательно теряет его, впала в неконтролируемую ярость. Её лицо побагровело, черты заострились. Последние остатки самообладания покинули её.
— Уходи! Убирайся вон, неблагодарный щенок! — закричала она ему вслед, её голос срывался на визг. — Чтобы ноги твоей больше не было в этом доме! Я прокляну тебя! Я прокляну тот день, когда ты родился! Ты думаешь, ты будешь счастлив с этой своей… выскочкой? Да вы сгниёте в нищете! Она бросит тебя, как только поймёт, что ты гол как сокол! Ты будешь ползать на коленях, умолять меня простить, но я не прощу! Никогда!
Её крики, полные злобы, отчаяния и бессильной ярости, летели ему в спину. Проклятия, обвинения, страшные предсказания – всё смешалось в один чудовищный вопль отвергнутой и потерявшей власть матери. Она металась по комнате, как раненый зверь, её руки то сжимались в кулаки, то взлетали вверх, словно призывая все кары небесные на голову непокорного сына.
Дмитрий не обернулся. Он шёл вперёд, с каждым шагом ощущая, как тяжёлые цепи, опутывавшие его годами, лопаются и падают. Крики матери становились всё глуше, пока совсем не затихли за захлопнувшейся за ним входной дверью. Он вышел на улицу, вдохнул полной грудью свежий весенний воздух. Было больно, горько, но вместе с тем он чувствовал невероятное облегчение. Он сделал свой выбор. И пусть весь мир будет против, он знал, что поступил правильно. Впереди была новая жизнь, с Леной, жизнь, которую он построит сам, без материнских указаний и её удушающей «заботы». А там, за закрытой дверью, осталась женщина, которая променяла любовь сына на призрак своего несостоявшегося всевластия. Конфликт достиг своей высшей точки, завершившись полным и бесповоротным разрывом. Обратной дороги не было…
