Когда Маша услышала отцовское «Я тебя прокляну!», ее охватил страх.
Те самые руки, что ласково гладили ее по щекам в детстве и которые она почтительно целовала на ночь, теперь грозно сжимались в кулаки над ее головой.
А в следующее мгновение бессильно упали вниз…
Маше вдруг подумалось, что отец сейчас расплачется, и эта мысль испугала ее еще больше, чем только что прогремевшая угроза. Чтобы скрыть свои чувства, она бросилась лицом вниз на кушетку. Лишь когда за дверью смолкли отцовские шаги, Маша осмелилась перевести дух. Все что угодно, только не отцовские слезы!
В семействе Раевских Николай Николаевич, знаменитый генерал и герой баталий 1812 года, был не просто главным. Он был кумиром.
Не только его шестеро детей всегда беспрекословно повиновались каждому слову отца, но даже их немного капризная, истеричная мать неизменно уступала мужу, стоило ему своим хрипловатым от постоянных команд голосом ласково, но твердо произнести: “Хватит, София…”.
Когда Маше было не больше семи лет, отец заявил, что оба ее брата-подростка отправятся с ним на фронт. София Алексеевна рыдала два дня. А на третий, услышав “Ну же, София, хватит…”, принялась отдавать слугам распоряжения о том, какую одежду и белье положить мальчикам в дорогу.
Именно этим ласковым, но твердым тоном отец однажды позвал Машу в свой кабинет, чтобы сообщить ей, что руки ее просит князь Сергей Григорьевич Волконский.
— Но я почти не знаю его…
— Неважно, дружок. Главное, что я его знаю и уверен — он будет твоим счастьем…
И в тот же день девятнадцатилетняя Маша Раевская дала согласие тридцатишестилетнему князю Волконскому стать его женой. В январе 1825 года они обвенчались в Киеве.
Казалось, партия весьма завидная — Волконские были и знатны, и богаты. Дед Сергея Григорьевича служил при Екатерине генерал-аншефом, отец при Александре был губернатором Оренбургского края, мать, дочь фельдмаршала Репнина, числилась обер-гофмейстериной.
Сам князь Сергей после Бородинского сражения в двадцать четыре года стал генерал-майором, а по возвращении из поверженной Франции даже в театре не снимал мундира, стесняясь восторженного внимания дам, желавших разглядеть ордена.
Вскоре князь Волконский получил назначение на должность командира одной из дивизий, расквартированных в Малороссии, и стал частым гостем в имении Каменка, принадлежавшем Екатерине Николаевне Давыдовой, матушке генерала Раевского.
За свою мягкость характера и незаносчивость Волконского в хлебосольной, вечно полной гостей усадьбе, искренне полюбили. И когда Николай Николаевич в первый раз заметил пристальный взгляд Сергея, устремленный на Машу, он довольно усмехнулся в усы.
Впрочем, по мнению генерала, в князе все же был один недостаток.
Раевскому было известно, что Волконский наведывается в Каменку не только ради прекрасных глаз Маши. Он также участвовал в таинственных ночных совещаниях, проходивших в кабинете его сводного брата Василия Давыдова, отставного полковника.
За художества Базиля, младшего из братьев Давыдовых и маменькиного любимчика, старший брат Николай всегда смотрел сквозь пальцы. К тому же ходили слухи, что сам император Александр осведомлен о существовании неких тайных обществ, но всерьез их не принимает. Стоит ли из-за такой безделицы отказывать столь завидному жениху?
Генерал решил, что не стоит. Однако за день до свадьбы все же попросил Волконского собственноручно написать бумагу, подтверждающую, что он не принадлежит и не намерен впредь принадлежать ни к каким заговорам против императора.
— Машенька ни о чем не знает, да ей по молодости знать и незачем. Но мне так будет спокойнее, — сказал Раевский, пряча в стол подписанный князем документ и перекрестив того напоследок отеческим крестом.
Известие об аресте Волконского, пришедшее в родовое имение Раевских Болтышку вскоре после первой годовщины свадьбы Маши, прозвучало как гром среди ясного неба.
Захлопнув за собой дверь кабинета, генерал рухнул в кресло.
«Погубил Машу, погубил…», — мучительно крутилось в голове. И не знал он, кого винить больше — зятя, предавшего семью и императора, или себя, так легкомысленно отдавшего дочь за этого предателя.
С тех пор как Волконского арестовали, старший сын Александр только и делал, что проклинал бывшего родственника, называя его предателем и подлецом. И слушая его, Раевский хотел, чтобы и собственное сердце полыхнуло такой же ненавистью к бесчестному князю.
Но в глубине души генерал понимал — вина лежит прежде всего на нем. Ради тщеславия жены и светских амбиций он отдал любимую дочь за нелюбимого человека, обрёк её на несчастливую жизнь. И теперь Маша в сотни раз несчастнее, чем была бы в роли безродной старой девы. А если она совершит задуманное?..
Об этом Раевский и помыслить боялся.
Жизнь вдруг вывернулась наизнанку, словно в кривом зеркале. Те самые супружеские устои, о которых он так наставлял Машу, тяжким бременем легли на него. А выдержка и стойкость, чему он учил детей, теперь вели любимую дочь туда, откуда нет возврата.
После мятежа декабря 1825-го семью Раевских окружило огненное кольцо. В крепости оказались не только Сергей, но и муж старшей дочери Михаил Орлов вместе с Василием Давыдовым. Самих сыновей Раевского вызвали на допрос в Петербург.
Уезжая хлопотать о родных, генерал строго-настрого наказал жене скрывать эти вести от Маши, которая после рождения ребенка едва пришла в себя после жестокой горячки. Но стоило дочери потребовать правды об исчезновении мужа, мать не посмела ни солгать, ни умолчать.
Узнав всю правду, княгиня Волконская с трехмесячным сыном немедля отправилась по апрельской распутице в Петербург.
Той весной тревога словно чайка раскинула крылья над Северной столицей. Погруженный в небывалую для него жару, город переполнили люди. Никто не разъехался по имениям — почти в каждой знатной семье кто-то из близких находился под арестом. Все ждали самого худшего…
К счастью, среди пятерых казненных не оказалось никого из родни Раевских. Сыновей генерала отпустили за недоказанностью вины, Михаил Орлов был лишь уволен со службы и сослан в деревню.
Но Сергея Волконского вместе с Василием Давыдовым, лишенных чинов, титулов и гражданских прав, приговорили к двадцатилетней каторге с последующим вечным поселением в Сибири.
Все утро 13 июля над Петропавловской крепостью дымились костры, в которых сжигали мундиры и ордена разжалованных офицеров, в том числе те, что некогда стесняли молодого генерала Волконского появляться в них в театре.
— Барыня, зеленое платье, что к именинам шили, укладывать? — спросила горничная.
— Нет, Дуняша. Только те три, что я отложила, — ответила Маша, выходя из задумчивости.
Встав с кушетки, она машинально поправила волосы. Каждый день, начиная с середины декабря, Маша ждала весточки мужа.
За эти месяцы на деньги от заложенных бриллиантов она купила кибитку, расплатилась с самыми срочными из Волконских долгов, отобрала неброские платья поскромнее — в те, что собиралась надеть в дорогу, зашила остатки средств. И что было сил старалась думать лишь о насущных хлопотах, отгоняя тревожные мысли.
Все самое мучительное, казалось ей, уже позади. Впереди — разлука с малышом Николушкой да ссылка вместе с мужем. А еще — жгучая обида на брата, цинично перехватывавшего письма Волконских, желавших поддержать Машу. Да истерики матери, не желавшей мириться с появлением в семье ссыльных.
И гнев отца, впервые столкнувшегося с железной решимостью дочери, что оказалась сильнее его генеральской воли…
Позади осталась прежняя Маша… Веселая барышня, убегающая от черноморских волн по одесскому пляжу. Почтительная дочь, беззаветно верящая каждому отцовскому слову. Богатая молодая княгиня под надежной опекой супруга…
Конверт с алой сургучной печатью прибыл на имя Марии Николаевны Волконской утром 21 декабря 1826 года: «…предоставляю Вам полную свободу выбора того пути, который покажется наиболее отвечающим Вашему нынешнему положению… Искренне благорасположенный к Вам, император Николай».
Нагнувшись, Маша подняла с пола императорское послание, с досадой брошенное отцом, и бережно вложила обратно в конверт — этот листок был ее пропуском в новую жизнь. Туда, где отныне только ей предстояло отвечать за всё.
В ночь на 22 декабря княгиня Волконская отправилась в Сибирь.
— А где же леса-то? — спросила она ямщика.
— Вырубили, барыня. За пятьдесят верст кругом Благодатского всё вырубили, чтобы каторжанам негде было бегать… Н-но-о, пошла!
Кнут хлестнул лошадь по крупу.
Двадцатидневный путь до Иркутска промчался как один миг. Ни сел, ни городов, мелькавших за окном кибитки, она почти не различала — из-за лютого холода рогожная штора была наглухо опущена, а на постоялых дворах Мария Николаевна останавливалась редко. Ела и спала она на ходу.
За Байкалом, в Верхнеудинске, кибитку пришлось бросить — насквозь промерзшая песчаная земля, постоянно обдуваемая ветрами, уже не держала снега. Отсюда до Благодатска оставалось еще шестьсот верст…
Странной оказалась эта самая Сибирь, которую Маша в Петербурге от страха перед неизвестностью так и не решилась представить в воображении.
Ни знаменитый альбом пейзажиста Андрея Мартынова «Живописное путешествие от Москвы до Китайской границы», ни книгу Петра Палласа «Путешествие по Сибири до самой Даурии» в подарок от свекрови Маша так и не раскрыла. А теперь этот край щедро дарил ее впечатлениями, озадачивая своими непостижимыми для европейца просторами и нравами.
Простые сибиряки не считали каторжан ни изгоями, ни злодеями — больше половины местных семей вели род от какого-нибудь ссыльного. Дважды в неделю вдоль тракта от Тобольска до Читинского острога выстраивались шеренги крестьян, лавочников и ремесленников, готовых снабдить бредущих этапами провизией и скромным скарбом — так завещали им предки.
И очень скоро Маше стало ясно, что от нее и еще нескольких женщин, поселившихся возле тюрьмы, зависят судьбы не только мужей, но и десятков их товарищей по несчастью.
Двухчасовые свидания с Сергеем случались лишь раз в три дня. В остальное время единственным способом общения были громкие переговоры через высокий тын, у которого выстраивались закованные в кандалы узники, надеявшиеся услышать от дам хоть крупицы новостей о родных и событиях в «России».
Самим каторжанам вести переписку строжайше запрещалось.
— Мария Николаевна, умоляю, если будут какие-то известия об Осипе…
— Не беспокойтесь, Александр Викторович, я обязательно справляюсь о нем при каждой возможности. Даст Бог, всё прояснится…
Отставного подполковника Александра Поджио, выходца из семьи итальянцев, обосновавшихся в Одессе, Волконская знала ещё по имению Каменка. Выросший в России, он, тем не менее, был южанином и внешне, и по темпераменту. «Сердце как на ладони», — то ли с осуждением, то ли со снисхождением к пылкому нраву Поджио говорил о нем муж. Черные глаза Александра, казалось, никогда не унывали.
Разве только когда речь заходила о брате Осипе. Их арестовали почти одновременно и бросили в Петропавловку. Александру дали вечную каторгу, Осипу — восемь лет. Но вскоре после оглашения приговора старший Поджио исчез, будто сквозь землю провалился.
Его искали мать и молодая жена, приходившаяся Маше двоюродной сестрой. И каждый раз, получая от кузины письмо, княгиня спешила к тыну, чтобы передать Александру пару теплых слов от родных.
Когда эти хлопоты превратились для Маши в нечто большее, чем просто родственный долг? Сама того не заметив. Быть может, когда Поджио, желая развеселить её, стал встречать у тына звонкими неаполитанскими песенками, чьи слова переводил для неё? Или когда известие о кончине отца вызвало у него непроизвольные слёзы?
Старый генерал почил в 1829-м, всего год спустя после рождения внука Николушки… Сёстры и мать писали редко, и только свекровь да невестка Зиночка, кажется, искренне сочувствовали князю. Нити, связывавшие Машу с прежней жизнью, безжалостно обрывались, а новые корни, которые она изо всех сил пыталась пустить, так и не приживались в суровой сибирской почве.
Осенью 1830-го всех декабристов из Читинского острога перевели в новый каземат при Петровском заводе. Вместо прежних клетушек на троих-четверых здесь каждый получил отдельную камеру. Женатым разрешили сначала взять жён на жительство в свои камеры, а затем и вовсе перебраться к ним на Дамскую улицу рядом с церковью, где обзавелась домиком и Мария Николаевна.
Сергей Григорьевич откровенно гордился хозяйственной смекалкой и домовитостью молодой супруги…
Казалось, все мечты Маши сбылись — она последовала за мужем в ссылку в Сибирь. Но в глубине души понимала — радости это почти не приносит. Любовь, вспыхнувшая в её сердце после несчастья декабрьского восстания, таяла с каждым днём. А ведь Маше едва стукнуло двадцать пять, когда наступил 1831 год.
О том, что произошло между супругами Волконскими и их дальним родственником Поджио в ту пору, остались лишь туманные намёки в переписке общих знакомых да потёртый листок, хранимый Машей как реликвия.
Удивительно, но в огромном семейном архиве Волконских, друживших с Александром Викторовичем годами, не нашлось ни строчки от него самого. Как и писем Марии Николаевны у Поджио.
Доподлинно известно лишь, что в марте 1832-го у княгини родился сын Миша. Его крёстным стал Иван Пущин, близкий товарищ Поджио ещё с каторги. А через два года на свет появилась дочь Елена, или Нелли. С той поры сердце Марии Николаевны обрело покой. Лишь для мужа в нём места почти не было…
Дети росли настоящими сибиряками. Младшую Нелли мать и «дядька» Александр Викторович ласково прозвали «сибирячкой».
В 1834 году неожиданно нашёлся Осип Поджио, проведший почти восемь лет в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. Туда заточил его свирепый тесть, боявшийся, что дочь последует за мужем в ссылку. Узнав, что супруга вышла замуж за князя Гагарина, Осип оказался на поселении в Усть-Куде — крохотной ангарской деревушке.
Вскоре там же поселился и Александр Поджио. А Волконским досталось село Урик в семи верстах оттуда. Через несколько лет по соседству с братьями они выстроили даже летний домик, названный Камчатником. Здесь для Миши и Нелли проходило короткое сибирское лето.
Хотя сам князь на даче почти не бывал — для него наступала горячая пора. Взяв земли сверх положенных поселенцу пятнадцати десятин, он всерьёз занялся сельским хозяйством. Таких культур, какие щедро произрастали на его полях, в округе прежде не видели.
Шмалайское просо, арбузы, дыни и огурцы, высаженные Волконским, давали приличный урожай и даже какой-то доход, которым князь распоряжался сам, невероятно этим гордясь.
Любимой его тратой были пряники и леденцы для ребятишек, которыми он щедро оделял их на иркутских улицах. А по базарам его неизменно окружали мужики за советами по агротехнике. В благодарность они зазывали отобедать прямо на телеге, чем бог послал. И князь охотно присаживался с ними.
Для Марии Николаевны дети стали главным смыслом её жизни.
В 1849-м Михаил с отличием окончил гимназию и поступил на службу к новому генерал-губернатору Муравьёву, благоволившему декабристам. Жена губернатора была француженкой и с удовольствием бывала в салоне, организованном Волконской. Именно сюда, в родительский дом, Мишель однажды привёл сослуживца Дмитрия Молчанова. А спустя месяцы о скандале судачил весь город…
Устало поднявшись, княгиня позвала горничную:
— Вели вытереть пол и накрыть к чаю. Да отнеси записку Молчанову — ждём с князем сегодня.
Нелли, вошедшая следом за горничной, вопросительно изогнула брови. Мать ободряюще улыбнулась в ответ.
В пятнадцать лет Нелли Волконская поражала всех своей красотой, в которой злые языки находили что-то итальянское. Впрочем, Мария Николаевна не уставала напоминать о своём прадеде-греке, служившем библиотекарем у Екатерины Второй. Да и сама в молодости была такая смуглая, что получила кличку «дева Ганга».
Вспоминая об этом, княгиня машинально касалась щёк, на которых от былой смуглоты осталась лишь желтоватая бледность пергамента.
Прекрасно воспитанная, Нелли считалась завидной невестой. Предложение со стороны невзрачного Молчанова многим показалось дурной шуткой.
Слишком явно угодливый начальству, к тому же с подозрительным прошлым, этот сослуживец Мишеля не нравился никому из декабристов, и меньше всего — князю Сергею. Но Мария Николаевна, будто назло мужу, встречала жениха с преувеличенным радушием. Князь то грозился уехать в гостиницу из своего флигеля, то вечерами напролёт сидел в гостиной, смущая молодых колкостями и угрюмостью.
В отчаянии княгиня написала записку Поджио:
- «Дмитрий скоро получит назначение в Москву. Только вы сможете уговорить князя дать согласие… Это единственный шанс для Нелли. Она должна уехать отсюда. До того, как я умру…».
Закашлявшись, она спрятала за манжетой платок с маленьким красным пятнышком и, почти шепотом добавив последнюю фразу, умоляюще посмотрела на Поджио.
Перегнувшись через стол, Поджио накрыл её руку ладонью:
- — Мария Николаевна, дорогая! Этот Молчанов — подлец. Я знаю так же, как и князь. И вы…
Рука княгини напряглась и сжалась в кулак под его ладонью.
- — Нелли уедет! А там будь что будет…
Несколько минут в комнате висело тягостное молчание. Затем Поджио поднялся:
— Очень надеюсь, что Нелли не заплатит за вашу решительность дороже, чем вы когда-то заплатили за решимость отца, — и, не глядя больше на Марию Николаевну, медленно вышел прочь.
Вскоре Сергей Григорьевич всё же дал согласие на брак дочери. Многие были уверены, что лишь после того, как жена объявила Нелли не его ребёнком.
Свадьба состоялась в сентябре 1850-го. А в следующем году 53-летний Поджио неожиданно женился на 28-летней классной даме Смирновой. Мария Николаевна на венчании не присутствовала — болела.
Спустя несколько лет Молчанов попал под суд не за наивную попытку переустройства России к лучшему, а за банальную взятку. В тюрьме его разбил паралич с прогрессирующим слабоумием. В 1855-м, выхлопотав разрешение навестить дочь в столице, Волконская покинула Сибирь, оставив мужа одного.
Надежд увидеться снова почти не было — Мария Николаевна всё чаще тяжело болела, князю шёл 68-й год. 26 августа 1856-го в Москве короновали Александра Второго. В тот же вечер в квартире Волконских раздался резкий звонок — Михаила спешно вызывали к шефу жандармов.
Мать и сестра молча проводили его до дверей, боясь даже предположить, зачем понадобился молодой иркутский чиновник страшному князю Долгорукому.
А спустя полмесяца по берегу Ангары несся тарантас. Его пассажир стоял внутри на четвереньках — ни лежать, ни сидеть больше не мог. Даже курьерские депеши до Иркутска шли не меньше 16 дней, но он опередил почту на 12 часов. От пятнадцатисуточной тряски все конечности покрылись синяками и ссадинами.
У переправы через Ангару возница остановил задыхающихся лошадей, и седок вывалился на размокшую землю. Поднятые ветром ангарские волны отливали свинцом.
— Не утопнуть бы, барин, — с сомнением произнес владелец баркаса, получивший от странного пассажира пачку купюр, даже не взглянув на него.
— Отчаливай! — бросил тот, прыгнув в лодку и сам взявшись за весла.
Уснувший было Сергей проснулся от бешеного звона в передней. Едва он успел открыть дверь, как услышал голос Михаила:
— Это я. Всё кончено. Вас помиловали.
В ту ночь в доме Волконских не гасли огни до утра. Придя в себя после потрясения и дважды перечитав манифест, князь послал известить Александра Викторовича.
Осипа Поджио к тому времени уже не было в живых, как и ещё сотни товарищей по ссылке.
К моменту помилования императором в живых оставалось только 19 декабристов.
Сергей Григорьевич стал одним из первых декабристов, получивших разрешение вернуться домой. За ним в 1859 году последовал и Александр Поджио с семьёй. Для обоих, как и для многих бывших ссыльных, наступила пора примирения и долгожданного покоя на родине.
Однако Александру Викторовичу, в отличие от князя Сергея, было суждено пережить Марию Николаевну. Она скончалась первой в августе 1863-го в поместье Вороньки, принадлежавшем её любимой дочери Нелли.
В то время 75-летний Сергей Григорьевич гостил у сына Михаила в Прибалтике. Сообщать ему о болезни жены не стали из-за слабого здоровья самого князя. Но вызвать Поджио княгиня наказала непременно. И он приехал за несколько дней до её кончины.
Старый Волконский звал Александра Викторовича доживать век в Вороньках, но тому было нужно заботиться об образовании дочери в Швейцарии.
Именно туда в 1865 году поспешило первое письмо Волконских с известием о кончине Сергея Григорьевича.
А весной 1873-го Поджио, предчувствуя близкий конец, прибыл в Вороньки, завещав проводить его в последний путь и упокоить рядом с могилами друзей.
- Просьбу исполнили Мишель и Нелли. Место упокоения Александра Викторовича находится у небольшой церкви с иконами, перевезёнными Волконскими из сибирской ссылки.
