«Скидавай все!». В грубых, простых и таких бесстыдных словах мужика было столько власти, столько силы, что красавица-дворянка покорилась. Роняя слезы, начала потихоньку разоблачаться, думая только о черных, неистовых глазах, что так бесстыдно ее изучали.
Переступив босыми ногами через скользнувшее на пол платье, Хиония вспомнила вдруг слова «старца», обращенные к той графинюшке, что с таким благоговением съела хлебную крошку из его бороды:
«Пусть унижается графинюшка. Гордыня — это грех».
Вот теперь и ей придется унизиться, чтобы исцелиться. Но ее «хлебная крошка» будет иной, совсем иной…
———
Летом 1909 года императрица Александра Федоровна предложила духовнику царской семьи архиепископу Феофану (в миру Василию Дмитриевичу Быстрову) совершить «инспекционную поездку» в сибирское село Покровское, вотчину 40-летнего на тот момент «старца» Григория Распутина.
Феофан, в свое время познакомивший Распутина с черногорскими княжнами Милицей и Анастасией, которые, собственно говоря, и ввели Григория в императорскую семью, к 1909 году разочаровался в «старце», поверил настойчивым слухам о хлыстовстве Распутина, о «радениях» того в бане со знатными дамами, приезжавшими в Покровское «из самого Петербурга».
Свои подозрения в адрес Григория архиепископ высказал императрице и та, раздосадованная нападками на дорогого «Друга», поручила Феофану самолично отправиться в Сибирь и на месте доподлинно установить истину.
Владыка, несмотря на то, что был болен, покорно исполнил поручение государыни, но ничего порочного в Покровском не обнаружил и сведений о хлыстовских радениях у Григория в бане не добыл.
Феофан, человек невероятно набожный и демонстрировавший в жизни подлинные чудеса аскетизма, ощущал вину перед Отечеством и народом за то, что ввел Распутина в царскую семью.
Архиепископ не удовлетворился итогами своего расследования в Покровском, тем более, что слухи о блудной жизни «старца» все ширились. Феофан был уверен, что значительная часть эти слухов — правда, однако, доказательств у владыки до поры до времени не было.
Но вот в конце 1910 года архиепископ получил письмо от офицерской вдовы Хионии Матвеевны Берландской. Женщина, называвшая свое послание священнику исповедью, рассказала Феофану историю своего знакомства с Распутиным и о том, что с нею сделал «старец».
Хиония Матвеевна вступила в брак в возрасте 23 лет. Считалась настоящей красавицей, хотя имела изъян — одна нога у нее была немного короче другой, из-за чего Хиония прихрамывала при ходьбе.
Поначалу брак был благополучным, но затем супруг начал изменять женщине. Берландской стало известно об изменах, она съехала от мужа к родителям и потребовала развод.
Офицер молил жену о прощении и, не получив оного, пустил себе пулю в лоб.
«С таким чувством жила и страдала, все время была в работе, посте, не спала и не ела, ходила, не отдавая отчета, что на мне надето… дошла до того, что не могла стоять в церкви, от пения делалось дурно… Так жила постоянно одинокая, без улыбки, с тяжким камнем».
Хиония вдруг поняла, что супруг был ей очень дорог, что она стала невольной причиной его гибели. Состояние женщины было таково, что она большую часть времени проводила в постели и сама едва не наложила на себя руки.
Видя, как страдает Хиония, ее подруга предложила ей «познакомиться с одним человеком, мужичком, который очень успокаивает душу и говорит сокровенное сердца».
В те годы среди дам высшего света была большая мода на религиозную экзальтацию, на всякого рода юродивых и «старцев» из народа. Берладская заинтересовалась предложением подруги, поднялась с постели, стала готовиться к встрече с «успокоителем душ».
Вскоре «мужичок» этот пришел к даме в гости. Им оказался сибирский крестьянин Григорий Ефимович Распутин.
«Звонок. Торопливо раздеваясь, быстро, быстро подбежал ко мне человек с особенным взглядом, положил руку на темя головы и проговорил: «Ведь у Господа были ученики, и то один из них повесился, так это у Господа, а ты-то что думаешь?».
Глубоко вошла эта фраза в мою тайну души и как бороздой раскопошила и встряхнула. Я как-то ожила: сказано было так твердо, как бы снялось горе с меня этими словами… Я хотела еще видеть его… Хотелось знать, что в нем и кто он… Мне уже хотелось расправить свое скорченное нутро, как замерзшему воробью — крылья в тепле».
Григорий Ефимович нашел для страдающей дамы правильные слова. Хионии стало легче, произошедшее с ней несчастье позабылось, муж, пускающий себе пулю в лоб, перестал являться женщине во снах. Теперь ей снился Распутин.
Без общения со старцем Хиония не могла жить, ей необходимо было видеть Григория Ефимовича, слышать его наставления, уверения в том, что она не виновата в смерти мужа (что, на самом деле, так и было):
«Меня ласкал он, говорил, что грехов на мне нет… и так постепенно у меня созрело убеждение полного спасения и — что все мои грехи он взял на себя, и с ним я в раю… Кто уходил от него, те, по его убеждению, не спасались как отступники от Святого.
Я стала жить: явилось сознание жизни христианской, желание исправиться и следить за собой… Я уже ходила в церковь… Меня мучило то, что я пользуюсь любовью учителя, научаюсь духовной жизни и беру с усладой, а к самому ему не влекло».
Распутин с удовольствием встречался с Берладской, наставлял ее на путь истинный. В то время у Григория Ефимовича уже были великосветские поклонницы, но Хиония отличалась в выгодную сторону красотой. На очаровательную вдову у старца явно были планы, выходящие за пределы словесной «ласки».
Планы эти Григорий Ефимович решил реализовать на своей малой родине, в селе Покровское.
Родственники Хионии Матвеевны видя в ней «перемену от смерти к жизни», согласились отпустить ее с сыном в Тобольскую губернию. Отправились на поезде — Григорий Ефимович, его великосветская «сестра», Берладская и ее сынишка десяти лет от роду.
Доехали благополучно. Хиония Матвеевна была поражена тем, как обращался Григорий Ефимович со своей поклонницей. «Сестра», которая, помимо прочего, была графиней, достала крошку из бороды Распутина и … с благоговением съела ее.
«Пусть унижается графинюшка, — сказал Берладской «старец», — Гордыня — это грех».
В Покровском у Григория Ефимовича оказался превосходный двухэтажный дом — ничуть не хуже дома какого-нибудь городского купца. Но спать легли по-крестьянки, — в одном большом помещении с русской печкой. Как стемнело, так все для Хионии Матвеевны и началось.
Наутро Распутин снова «ласкался» к Берладской, что вызвало большое огорчение и ревность у «сестры-графинюшки». Григорий Ефимович это сразу заприметил.
«Вечером лег с ней, я молилась за нее. Потом опять пришел ко мне с тем же и сказал, что у него не было еще ни одной, которая перенесла бы так твердо, и что каждую, на которую он надеется, «испытывает». Я спрашивала: «Неужели нельзя иначе исцелить эту страсть в нас?» — и он отвечал: «Нет».
Я ему сказала: «Значит, вы особо от всех святых, прежде бывших, призваны исцелить нас преимущественно от первородного греха, так увлекшего все человечество?» Ему очень понравилось мое определение, он ответил: «Вот истинно ты сказала».
Свое «лечение» Григорий Ефимович продолжал до самого отъезда Хионии Матвеевны из Покровского. Рассказала женщина и о посещении бани, но, при этом, отметила, что «дурного ничего не было», то есть, никаких хлыстовских радений Распутин не допустил.
Вот такую исповедь молодой дворянки получил архиепископ Феофан. Владыка счел рассказ Хионии правдой и обратился к императору с призывом удалить Распутина от двора. Но и на этот раз царь не прислушался к Феофану. Впоследствии, уже зная, к чему приведет увлечение императорской четы «старцем» из народа, архиепископ писал:
«Волк в овечьей шкуре, сектант хлыстовского типа, который учит своих почитательниц не открывать тайн даже своим духовникам. Ибо греха в том, что эти сектанты делают, якобы нет, но духовники не доросли до сознания этого…
Заручившись письменной исповедью, я написал бывшему императору второе письмо… где утверждал, что Распутин не только находится в состоянии духовной прелести, но является преступником в религиозном и нравственном смысле… ибо, как следовало из исповеди, отец Григорий соблазнял свои жертвы. Я чувствовал, что меня не хотят выслушать и понять…
Все это настолько меня удручило, что я сильно заболел – у меня обнаружился паралич лицевого нерва».
Тем не менее, царь поручил организовать за Распутиным тайное наблюдение, которое не было снято вплоть до смерти «старца». Григорию Ефимовичу стало известно об исповеди Хионии Берладской, и он по этому поводу жаловался иеромонаху Илиодору (Труфанову):
«Хиония, вдова офицера, обиделась на меня за то, что я про ее отца сказал, что он будет в аду вместе с чертями угли в печи класть. Обиделась, написала про меня разной чуши целую тетрадь и передала царю.
А царь вот вчера пригласил меня и спрашивает: «Григорий, читать эту тетрадь али нет?» Я спрашиваю: «А тебе приятно читать в житиях святых, как клеветники издевались над праведниками?» Он говорит: «Нет, тяжело». «Ну, как хочешь, так и делай». Николай взял тетрадь, разорвал на четыре части и бросил в камин».
Исповедь Хионии Берладской, очевидно, оставила след и в душе главной «поклонницы» Григория Распутина при дворе — у императрицы Александры Федоровны. В книге «Юродство и столпничество. Религиозно-психологическое исследование», подаренной государыне ее автором архимандритом Алексием (Кузнецовым), сохранились сделанные рукою Александры Федоровны пометки.
Царица выделила все места, где рассказывалось о том, как знаменитые православные юродивые посещали блудниц, ходили без одежды.
Императрица искала оправдание поведению Распутина, так как он был ей необходим, прежде всего, как человек, облегчающий страдания сына.
Борьба Феофана с Распутиным завершилась для владыки переводом из Петербурга в Крым. Царь и царица больше не видели его в качестве своего духовника. На юге России — в Крыму, затем в Полтаве и Киеве, — Феофан и встретил революцию.
После свержения монархии и Гражданской войны иммигрировал в Константинополь, затем — во Францию, где жил в деревне в качестве совершенного затворника. Скончался в феврале 1940 года в возрасте 67 лет.
О дальнейшей судьбе Хионии Матвеевны Берладской известно крайне мало. После революции женщина с сыном покинули Россию. О Распутине в конце жизни Хиония Матвеевна говорить отказывалась, хотя признавала, что в свое время он спас ее от черной депрессии.
Так сложилась судьба женщины, сумевшей вырваться из цепких лап человека, которого называли и святым, и чертом, и святым чертом.
