Калитка скрипнула так жалобно, будто ее пнули. Я выпрямилась, отложив тяпку, и смахнула пот со лба. К дому, почти срываясь на бег, шла Зинка, моя троюродная сестра, которую я не видела года три.
На руках она держала сверток.
— Галя, выручай, — выпалила она вместо приветствия, едва переступив порог. Глаза у нее метались по комнате, как два испуганных воробья.
— Что стряслось? — я смотрела на сверток. Он был живым. Маленькая светлая макушка и сопящий нос.
— Мне уехать надо. Срочно. Прямо сейчас, поезд через два часа, — затараторила Зинка, суетливо оглядываясь на дверь, будто за ней гнались.
— С ребенком? Куда ты с таким маленьким?
Она нервно усмехнулась, и эта усмешка была острее битого стекла.
— Без него. Галь, я его тебе оставлю.
Я замерла. Воздух в комнате сгустился, стал тяжелым, его было трудно вдохнуть.
— Ты в своем уме? Какой ребенок, Зина? Мне? Зачем?
— На время! — она всунула мне сверток в руки. — Совсем ненадолго. Месяц, может, два. Я устроюсь и заберу. У меня там… жизнь начинается, понимаешь? Новая. С ним никак.
Ребенок в моих руках пошевелился и открыл глаза. Серьезные, голубые, как весеннее небо. Он смотрел на меня так, будто знал обо мне все.
— Я не могу, Зин, — я попыталась вернуть ей сверток. — У меня работа, огород, я одна. Куда мне с ребенком? Я не умею.
— Научишься! — отрезала она, отступая к двери. — Деньги я пришлю, как только смогу. Вот, тут на первое время, — она швырнула на стол несколько смятых купюр и небольшой узел с вещами.
Я смотрела то на нее, то на маленькое личико, которое уже хмурилось, готовое заплакать. В голове стучала одна-единственная мысль, оглушающая, нелепая. Она не могла говорить это всерьез.
— Зина, стой! А как же ее… документы? Как ее зовут хоть?
— Анечка. Ей годик исполнился, — сестра уже была в дверях. — Документы потом как-нибудь передам. Ты справишься, Галь. Ты сильная.
И она исчезла. Просто выскочила за дверь и побежала прочь по тропинке, не оглядываясь. Я осталась стоять посреди комнаты с чужим ребенком на руках.
Анечка захныкала, потом громче, требуя внимания.
Ее плач отдавался в каждом уголке моего пустого дома, заполняя его до краев. Я посмотрела на смятые деньги на столе, на убогий узелок.
Она не вернется. Я это поняла с какой-то леденящей ясностью. Ни через месяц, ни через два. Она просто оставила ее. Словно вещь.
Подкинула мне чужого ребенка и испарилась, чтобы начать свою «новую жизнь». А мою, получается, только что закончила.
Первые дни превратились в один сплошной, вязкий кошмар. Мой тихий, налаженный мир рухнул.
Аня плакала. Она плакала, когда я пыталась ее накормить манной кашей, потому что ничего другого для младенцев у меня в доме не было.
Она плакала, когда я неумело меняла ей пеленки. Она просыпалась по ночам с таким отчаянным криком, что я подлетала на кровати, и сердце колотилось где-то в горле.
Я ходила по дому, как тень, спотыкаясь об углы.
Огород зарос сорняками, работа на почте превратилась в пытку — я то и дело срывалась домой, боясь, что оставившаяся присмотреть за Аней старуха-соседка не справится.
А потом поползли слухи. Деревня — это один большой улей, где новость разносится быстрее ветра.
— Чей это ребенок, Галь? — участливо заглядывала в глаза баба Клава, самая языкастая на нашей улице. — Уж не твой ли грех запоздалый?
Я молча проходила мимо, крепче прижимая к себе Аню. Ее маленькое тельце было таким теплым.
— Люди говорят, принесла в подоле, — не унималась она мне в спину. — От городского какого-нибудь. Думала, в девках засиделась, а ты вон какая…
Каждое слово было как укол. Я приходила домой и падала на стул, обессиленная. Однажды ночью, когда Аня особенно сильно кричала, я не выдержала. Села на пол рядом с ее кроваткой и просто смотрела в темноту.
«Я сдам ее в детский дом, — пронеслось в голове. — Я не могу. Это не моя ноша. Не я ее рожала, не мне и мучиться».
Эта мысль была спасительной и ужасной одновременно. Я почти решилась. Встану утром, соберу ее узелок и поеду в район.
И тут Аня затихла. Я заглянула в кроватку. Она не спала. Она смотрела на меня своими огромными голубыми глазами и вдруг… улыбнулась.
Широко, так доверчиво и чисто, что у меня перехватило дыхание. А потом протянула ко мне крошечную ручку и схватила за палец.
Ее хватка была слабой, но в ней было столько жизни, столько отчаянной веры в меня, что мое решение рассыпалось в пыль.
На следующий день я вышла во двор с Аней на руках. Баба Клава уже караулила у забора.
— Ну что, Галь, надумала, что людям врать будешь?
Я посмотрела ей прямо в глаза. Спокойно, без злости.
— Зачем врать? Это моя дочь, — твердо сказала я. — Зовут Аня.
Соседка открыла рот, чтобы что-то съязвить, но так и застыла.
— Как… дочь? — просипела она.
— Так. Родная, — я поправила Анечке шапочку. — А кто что думает — их дело. Нам с дочкой идти надо, дела.
Я развернулась и пошла по улице, впервые не опуская глаз. Я чувствовала на спине удивленный взгляд бабы Клавы. Пусть смотрят. Пусть говорят.
Теперь у меня была Аня. А у нее — я. И я больше не позволю никому нас обидеть.
Впереди была борьба за документы, за то, чтобы сделать все по закону. И это было страшно. Но глядя на спящую макушку на своем плече, я знала, что справлюсь.
Годы летели, сплетаясь в тугой канат из забот, маленьких радостей и бесконечной работы.
Я прошла семь кругов ада, обивая пороги опеки, доказывая, что я не верблюд, собирая справки и показания соседей, чтобы узаконить Аню.
Баба Клава, как ни странно, стала моим главным свидетелем. «Она ей мать, а не та кукушка!» — громыхала она в кабинетах, и чиновники сдавались.
Аня росла. Сначала ее неуверенные шаги по двору, потом первое слово «мама», сказанное мне. Ее смех стал главной музыкой в моем доме.
Мы стали одним целым, единым организмом, дышащим в унисон. Она была моей дочкой. Я — ее мамой. Точка.
А потом, в один из летних дней, когда мы с восьмилетней Аней поливали в огороде помидоры, у калитки остановилась дорогая иномарка.
Из нее вышла ухоженная женщина в светлом костюме.
Я узнала ее не сразу. Зина.
— Здравствуй, Галя, — сказала она, и в ее голосе не было ни капли той загнанности, что я помнила. Только спокойная, сытая уверенность.
— Зачем приехала? — спросила я сухо. Аня спряталась за мою спину, с любопытством разглядывая незнакомку.
— За дочерью, — просто ответила Зина. — Я все устроила. У меня дом, муж, достаток. Я хочу дать ей все. Теперь я могу.
Она улыбнулась Ане.
— Здравствуй, милая. Я твоя настоящая мама. Поедешь со мной? У тебя будет своя комната, много игрушек, все, что захочешь.
Я почувствовала, как земля уходит из-под ног. Вот он, главный страх, с которым я жила все эти годы.
— Ты не можешь, — прошептала я. — Она… моя.
— По документам она моя дочь, Галя, — отрезала Зина. — Я просто оставила ее тебе на время. Время вышло. Я благодарна тебе за все, я даже заплачу. Сколько ты хочешь?
Ее слова были холодными и деловыми. Будто она приехала забрать вещь из камеры хранения, за которую готова заплатить неустойку.
В этот момент Аня крепко вцепилась в мою руку. Она вышла из-за моей спины и посмотрела на Зину своими серьезными голубыми глазами.
— Вы не моя мама, — сказала она тихо, но твердо. — Моя мама — вот.
Она прижалась ко мне всем телом, будто пытаясь защитить.
Зина осеклась. Ее уверенное лицо дрогнуло. Она смотрела на эту маленькую девочку, которая видела в ней абсолютно чужого человека.
— Но я… я тебя родила, — растерянно проговорила она.
— А моя мама меня вырастила, — ответила Аня. — И я никуда с вами не поеду. Никогда.
Взгляд Зины скользнул по мне, по Ане, по нашему скромному, но ухоженному двору. В нем не было злости.
Только понимание полного, сокрушительного поражения. Она молча развернулась, села в свою дорогую машину и уехала, поднимая облако пыли.
Вечером, когда Аня уже спала, я сидела на крыльце.
Ко мне подошел Павел, наш сосед-вдовец, который все эти годы был рядом, помогая то с дровами, то с ремонтом. Он сел рядом и просто взял меня за руку.
— Все будет хорошо, Галя, — сказал он. — Теперь точно все будет хорошо.
Я посмотрела на него, на наш дом, где мирно спала моя дочь, и впервые за много лет почувствовала, как уходит тяжесть, давившая на плечи.
Я была не одна. У нас была семья. Настоящая, крепкая семья, которую мы построили сами. И это был мой триумф.
