— Мама, ну пожалуйста, всего на час, — Андрей говорил это уже в третий раз, и его голос с каждым повторением становился всё более тонким и просящим. Он стоял посреди их небольшой гостиной, чувствуя себя неуклюжим подростком, пойманным врасплох.
Галина Борисовна даже не повернула головы. Она сидела в единственном кресле, которое Оксана так любила, прямая, как аршин, и с пренебрежением рассматривала детские рисунки, прилепленные скотчем к дверце холодильника. Её молчание было громче любой отповеди. Она приехала сорок минут назад, без звонка, просто возникла на пороге с чемоданом и выражением лица человека, которому все вокруг должны. И сейчас, своим царственным присутствием, она превращала уютную семейную квартиру в филиал зала ожидания для очень важных персон.
— Мам, поезд через полтора часа прибывает. Мне до вокзала доехать, Оксану встретить… Сама понимаешь, она после дороги, с сумками.
Он беспомощно обвёл взглядом комнату. Пятилетний Мишка сосредоточенно строил из конструктора кривую башню, а трёхлетняя Катя пыталась накормить пластиковой морковкой плюшевого зайца. Обычная мирная суета, которая ещё час назад казалась ему нормой, теперь выглядела вопиющим беспорядком, компрометирующим его в глазах матери.
Наконец, Галина Борисовна соизволила отреагировать. Она медленно, с брезгливой гримасой, перевела взгляд с холодильника на внуков, будто оценивала некачественный товар.
— Андрей, — произнесла она его имя так, словно полоскала рот чем-то неприятным. — Я тебе сейчас кое-что скажу, а ты постарайся понять с первого раза.
— Что же?
— Мне тут твои дети и даром не нужны, сынок! Я к вам приехала отдыхать, а не за вашим выводком следить! Так что я даже в одной комнате с ними не останусь!
Её слова не были сказаны на повышенных тонах. Они упали в пространство комнаты, как тяжёлые холодные камни, вытесняя весь воздух. Андрей почувствовал, как к лицу приливает кровь. Это было не просто отказом, это было публичным аннулированием его детей, его семьи, его жизни.
— Но это же всего час… — пролепетал он, уже понимая всю тщетность своих слов.
— Мне всё равно, — отрезала она и, грациозно поднявшись с кресла, направилась не к выходу, а вглубь квартиры. Её походка была походкой хозяйки, инспектирующей свои владения. Она шла прямо в их с Оксаной спальню.
Андрей, как на автомате, двинулся за ней. Он не мог сформулировать, что хочет сказать или сделать, но само её движение в сторону их личного пространства вызвало в нём глухую панику.
Галина Борисовна вошла в спальню и, не сбавляя шага, подошла к большому шкафу-купе. С лёгким скрипом она сдвинула зеркальную дверь. Её взгляд методично, без всякого интереса, скользнул по его рубашкам и костюмам и остановился на половине Оксаны.
— Так, посмотрим, что тут у вашей модницы имеется на вечер, — произнесла она скорее для себя, чем для него. Её рука, украшенная массивным золотым перстнем, погрузилась в ряд аккуратно развешанных платьев. Она отодвигала вешалки с такой бесцеремонностью, будто перебирала тряпки в секонд-хенде. — Это что за мешок? Господи, какой цвет… А это, надо полагать, «выходное»?
Она говорила спокойно, с лёгкой ноткой исследовательского любопытства, и это было страшнее открытой агрессии. Андрей стоял в дверном проёме, парализованный. Он смотрел, как чужие, властные руки роются в вещах его жены, трогают её бельё, оценивают её платья, и не мог произнести ни слова. Он должен был остановить её. Должен был сказать: «Мама, прекрати. Это вещи Оксаны». Но язык прилип к нёбу. Перед ним была не просто женщина, это была его мать — сила природы, которой он привык подчиняться с самого детства. Любой протест казался немыслимым, как попытка остановить лавину голыми руками.
Его молчание в дверном проёме было для неё пустым местом. Галина Борисовна действовала с методичностью и правом, которые мог дать только многолетний, неоспоримый статус матери. Она не просто рылась в вещах невестки — она проводила ревизию чужой жизни, вынося ей свой безмолвный, но предельно ясный вердикт. Вот она вытащила шёлковое платье-комбинацию, подержала его на двух пальцах, будто это было нечто непристойное, и с лёгким презрительным хмыканьем бросила на кровать. Платье упало на подушку Оксаны, смялось, как выброшенная салфетка.
Андрей сглотнул. Жгучий стыд поднимался откуда-то из желудка, обжигая горло. Он чувствовал себя не просто плохим мужем, он чувствовал себя соучастником. Каждый её жест, каждый оценивающий взгляд — всё это происходило при его молчаливом согласии. Дети в соседней комнате затихли, и в этой внезапной тишине скрип вешалок по металлической штанге звучал оглушительно.
— Мам, не надо, пожалуйста, — наконец выдавил он из себя. Голос прозвучал слабо, неубедительно. — Оксана расстроится. Это её вещи.
Галина Борисовна, не оборачиваясь, ответила, продолжая перебирать наряды:
— И что, что её? Не чужой же человек берёт. Или твоя жена уже считает меня чужой? Я так и знала, что она тебя против меня настраивает. Купила тряпок на три зарплаты, а мать раз в год приехала — и ей жалко.
Она развернула к нему плечи, и её лицо было абсолютно спокойным, даже праведным. В её мире всё было логично и правильно. Она — мать. Она имеет право. А любая попытка оспорить это право — бунт, который нужно подавить в зародыше. Андрей открыл рот, чтобы возразить, сказать, что Оксана ничего не жалеет, что дело не в этом, но слова застряли где-то в груди. Что он мог ей сказать? Что она нарушает все мыслимые и немыслимые правила? Для неё этих правил не существовало.
Её выбор пал на тёмно-синее платье из плотного бархата. Новое, с едва заметной картонной биркой у воротника. Оксана купила его на их годовщину и ещё ни разу не надевала, ждала особого случая. Галина Борисовна сняла платье с вешалки и приложила к себе, глядя на своё отражение в зеркальной дверце шкафа.
— Ну вот, хоть что-то приличное, — одобрительно кивнула она. — А то ходит вечно в штанах своих, как мальчишка.
С этими словами она начала расстёгивать пуговицы на своей дорожной кофте, прямо там, посреди спальни. Андрею захотелось отвернуться, уйти, провалиться сквозь землю. Но он продолжал стоять, как прикованный, и смотреть на это осквернение их самого личного пространства. Он видел, как она снимает свою одежду, как надевает платье его жены. Бархат обтянул её грузную фигуру совсем не так, как должен был сидеть на стройной Оксане, но Галину Борисовну это, казалось, ничуть не смущало. Она подошла к туалетному столику, отодвинула флакон духов Оксаны и, нагнувшись к зеркалу, начала поправлять причёску.
— Ну вот. Совсем другое дело, — произнесла она, любуясь собой. — И скажи мне, куда она в таком собиралась? В магазин за хлебом? Деньги только переводить.
Она развернулась к нему, ожидая одобрения, и в этот самый момент карман его джинсов коротко завибрировал. Андрей вытащил телефон. На экране светилось сообщение от Оксаны. Два слова, от которых у него похолодело внутри: «Подъезжаем. Выходи».
Дверной замок щёлкнул с сухим, окончательным звуком, который для Андрея прозвучал как выстрел стартового пистолета в забеге, который он уже проиграл. Он замер, не в силах даже обернуться. Через мгновение в проёме коридора показалась Оксана. Уставшая после дороги, с дорожной сумкой на плече и лёгкой курткой, перекинутой через руку. Она остановилась, и её взгляд, сначала скользнувший по притихшим детям, медленно переместился на мужа, а затем — в спальню, где, как памятник чужой наглости, стояла его мать.
Она не сказала ни слова. Не было ни удивлённого вздоха, ни гневного окрика. Её лицо, до этого хранящее следы дорожной усталости, на мгновение стало абсолютно непроницаемым, как маска. Она смотрела на Галину Борисовну, одетую в её новое бархатное платье, и в её взгляде не было вопроса. Был только факт. Сухой, неоспоримый, как медицинское заключение. Она видела всё: и платье, туго обтягивающее чужую фигуру, и смятые вещи, брошенные на её подушку, и жалкую, виноватую позу собственного мужа, застывшего между ними.
Галина Борисовна, на секунду растерявшаяся, тут же взяла себя в руки. Она попыталась изобразить радушную хозяйку, встретившую долгожданную гостью в её же доме.
— Оксаночка, приехала! А мы тут… я вот решила помочь тебе, прибраться немного, примерила заодно, думала, может, посидим вечером, отметим мой приезд.
Её голос звучал фальшиво-бодро, но эта фальшь разбилась о стену молчания Оксаны. Оксана медленно опустила сумку и куртку на пол. Сделала шаг вперёд, обогнув мужа так, словно его там и не было. Андрей почувствовал себя не просто лишним — он почувствовал себя невидимым, предметом интерьера, который не заслуживал даже мимолётного взгляда.
Она вошла в спальню. Её движения были размеренными, почти сомнамбулическими. Она не смотрела ни на свекровь, ни на беспорядок. Она подошла к тому же шкафу, который всего несколько минут назад бесцеремонно инспектировала Галина Борисовна, и сдвинула зеркальную дверь. Её рука уверенно нырнула вглубь, мимо нарядных вешалок, и извлекла оттуда старый махровый халат. Застиранный, местами потерявший цвет, с вытянутыми петлями на рукавах. Тот самый халат, в котором она пила кофе по утрам и иногда выбегала на балкон. Вещь абсолютно домашнюю, интимную, не предназначенную для чужих глаз.
Оксана повернулась. Она держала халат перед собой на вытянутых руках, как знамя капитуляции, которое предлагала врагу. Она сделала несколько шагов к свекрови и остановилась. Тишина в комнате стала такой плотной, что казалось, её можно потрогать. Даже дети перестали возиться и замерли, чувствуя, как изменился воздух.
— Переодевайтесь, — голос Оксаны был до ужаса спокоен. Тихий, ровный, без единой дрогнувшей ноты. Это был не приказ и не просьба. Это было констатацией неизбежного.
Галина Борисовна застыла, её лицо начало медленно наливаться багровым цветом. Она смотрела то на унизительный халат в руках невестки, то на её холодное, безразличное лицо. До неё, наконец, дошёл весь масштаб оскорбления. Её не просто уличили — её публично, молчаливо низвели до уровня прислуги, которой швыряют рабочую одежду.
— Ты… что?! — выдохнула она, и её обычная начальственная манера сменилась срывающимся визгом. — Да как ты смеешь мне указывать! Что это такое?!
Оксана не ответила. Она просто продолжала стоять, держа перед собой халат. Её спокойствие было абсолютным оружием. Оно обесценивало крик Галины Борисовны, превращая её праведный гнев в жалкую, бессильную истерику. Андрей попытался вмешаться, сделать шаг, что-то сказать, но поймал взгляд жены. В её глазах не было ничего, кроме холодной стали. И он понял, что если он сейчас произнесёт хоть слово в защиту матери, он перестанет существовать для неё навсегда.
— Я с тобой разговариваю! Ты оглохла? — Галина Борисовна сделала шаг вперёд, её лицо исказилось от ярости. Она ожидала чего угодно: слёз, криков, обвинений, скандала, в котором она, как обычно, вышла бы победительницей, задавив всех своим авторитетом. Но она столкнулась с чем-то новым и непонятным — с ледяной стеной полного игнорирования.
Оксана не удостоила её ответом. Она просто бросила старый халат на кровать, рядом со смятым шёлковым платьем. Затем так же спокойно и методично подошла к Галине Борисовне. Её движение было лишено агрессии, оно было деловитым, как у санитара, выполняющего неприятную, но необходимую процедуру. Она взяла свекровь под локоть. Её хватка была несильной, но непреклонной. Это было прикосновение, которое не оставляло выбора.
Галина Борисовна попыталась вырваться, её тело напряглось.
— Руки убрала! Ты что себе позволяешь, соплячка?! Андрей, скажи ей! Скажи своей жене, чтобы она не смела меня трогать!
Она взывала к сыну, но её крик повис в воздухе. Андрей стоял, как вкопанный, наблюдая за этой сценой, словно смотрел немое кино. Он был уже не участником, а зрителем. Зрителем казни своей материнско-сыновней связи, которую прямо сейчас, на его глазах, хладнокровно вершила его жена.
Оксана, не обращая внимания на крики и сопротивление, повела свекровь из спальни. Она двигалась с уверенностью человека, который точно знает, что делает, и доведёт начатое до конца. Галина Борисовна упиралась, пыталась выдернуть руку, но хватка Оксаны была железной. Они прошли через гостиную, мимо застывших в изумлении детей, которые смотрели на эту странную процессию широко раскрытыми глазами. Они не понимали слов, но прекрасно чувствовали исходящую от матери холодную решимость.
В коридоре Оксана одной рукой, не выпуская локтя свекрови, подхватила с пола её чемодан и дорожную сумку. Затем так же спокойно открыла входную дверь. Лестничная площадка с тусклой лампочкой и обшарпанными стенами встретила их казённым холодом. Оксана аккуратно вывела Галину Борисовну за порог, поставила рядом с ней её вещи. Всё это — молча.
Только оказавшись на лестничной клетке, Галина Борисовна, кажется, до конца осознала происходящее. Её лицо из багрового стало пепельно-серым. Она смотрела на Оксану, на закрывающуюся дверь своего сына, и её ярость сменилась растерянным неверием.
— Ты… Ты меня выгоняешь? Из дома моего сына?!
Оксана остановилась в дверном проёме, её рука лежала на ручке двери. Она посмотрела не на свекровь, а на мужа, который всё это время молча следовал за ними.
— Ваш отдых окончен, Галина Борисовна, — произнесла она всё тем же ровным, бесцветным голосом. Затем её взгляд впился в Андрея. — Андрей, вызови своей маме такси.
Это была не просьба. Это было распоряжение. Последнее, окончательное. Она не оставляла ему пространства для манёвра, для компромисса, для жалких попыток примирить их. Она поставила его перед фактом.
И в этот момент она начала закрывать дверь. Медленно, неотвратимо, отсекая лестничную площадку от пространства квартиры. Андрей смотрел на сужающуюся щель, на исчезающее лицо своей жены, и в последнюю секунду увидел её глаза — пустые, холодные, чужие. Дверь захлопнулась. Щёлкнул замок, проворачиваясь на два оборота.
Он остался на лестничной клетке. С одной стороны — запертая дверь его дома, его семьи. С другой — его мать, которая теперь смотрела на него с ураганом ярости, унижения и презрения в глазах. Он был больше не между двух огней, он был один…
