— Кате сделали операцию на глаза. Ей нужно неделю наблюдаться у врача, она поживёт у нас.
Фраза, брошенная в густой вечерний воздух кухни, не была вопросом. Ирина произнесла её как факт, как расписание поезда, который уже отправился со станции. Она спокойно, без единого лишнего движения, разливала по чашкам дымящийся чай, и лёгкий аромат бергамота на мгновение заполнил пространство, создавая иллюзию уюта и мира. В углу кухни, на диванчике, развалился Стас. Яркий прямоугольник экрана его телефона бросал холодные, мертвенные отсветы на его лицо, делая его похожим на восковую фигуру. Он даже не поднял головы.
— Исключено.
Слово было коротким, как выстрел. Оно пробило тёплую, ароматную атмосферу и вонзилось Ирине прямо между лопаток. Она замерла, её рука с чайником застыла в воздухе. Он не просто отказал. Он унизил её своим безразличием, своим тоном, который не предполагал никаких обсуждений. Это была не беседа двух близких людей, а приказ начальника подчинённому.
Он наконец оторвал взгляд от экрана. Его глаза, привыкшие к яркому свету дисплея, были пустыми и раздражёнными.
— Воровку в своём доме я видеть не хочу.
Ирина медленно поставила чайник на подставку. Звук фарфора, коснувшегося дерева, показался оглушительным. Прошло полгода. Полгода, которые, как она надеялась, стёрли остроту того отвратительного дня. Но нет. Он помнил. Он растил эту обиду, поливал её, как ядовитый цветок в своей душе, и теперь с удовольствием демонстрировал ей его уродливые плоды. Она почувствовала, как внутри всё начинает сжиматься в тугой, холодный комок.
— Она не воровка, — тихо, почти шёпотом произнесла она, глядя на тёмную жидкость в чашках.
— Да ну? — он усмехнулся, и эта усмешка была хуже пощёчины. — А мои двадцать тысяч из кармана куртки полгода назад сами испарились, да? Испарились именно в тот день, когда твоя сестричка соизволила нас посетить? Хватит, Ира. Я не идиот.
Он говорил об этих деньгах так, будто речь шла о миллионах. С таким пафосом, с такой обидой, словно Катя украла у него не несколько купюр, а всё его будущее. Ирина помнила тот день в мельчайших деталях. Она помнила, как её сестра, приехавшая тогда на собеседование, радовалась новому городу. Помнила, как Стас весь вечер цедил сквозь зубы колкости в её адрес. А потом она вспомнила главное. Тот момент, когда Стас ушёл в ванную, а его мать, Анна Борисовна, зашедшая «проведать деток», быстро и привычно скользнула в прихожую. Ирина вышла следом за ней, чтобы попрощаться, и увидела это. Рука свекрови в кармане куртки сына. Быстрое, почти невидимое движение пальцев. И взгляд, который Анна Борисовна бросила на неё, — холодный, оценивающий и абсолютно спокойный. Взгляд человека, который не боится быть пойманным, потому что знает — ему всё равно поверят.
Ирина сглотнула. Она пыталась. Тогда, полгода назад, она пыталась ему сказать. Но наткнулась на такую стену ярости и слепой сыновней веры, что отступила. Решила, что время всё расставит по своим местам. Она ошиблась.
— Нет, Стас, — её голос перестал быть тихим, в нём зазвенел металл. Она подняла на него глаза, и её взгляд был прямым и жёстким. — Не сами.
— Их взяла твоя мама, — произнесла Ирина, и каждое слово было похоже на гладкий, холодный камень, брошенный в стоячую воду. — Анна Борисовна. Я видела, как она вытащила их из твоего кармана, пока ты был в ванной.
На секунду в кухне воцарилась абсолютная, звенящая пустота, в которой даже гул холодильника показался оглушительным. Стас застыл. Его лицо, только что выражавшее скуку и раздражение, превратилось в непонимающую маску. Он смотрел на жену так, словно она внезапно заговорила на неизвестном, инопланетном языке. Телефон выпал из его ослабевших пальцев и с тихим стуком приземлился на мягкую обивку диванчика. Уголки его губ дрогнули, потом ещё раз, и внезапно он запрокинул голову и рассмеялся.
Это был не обычный смех. Это был громкий, уродливый, лающий звук, полный не веселья, а злобы и ядовитого презрения. Он хохотал до хрипоты, до выступивших на глазах капель, ударяя ладонью по колену. Он смеялся так, будто Ирина только что рассказала самую нелепую и глупую шутку на свете, а его смех был призван уничтожить, растоптать её слова, превратить обвинение в пыль, в абсурд. Этот звук заполнял собой всё пространство, давил, вытеснял воздух. Ирина стояла и смотрела на него, и пока он сотрясался в этом уродливом припадке, её лицо каменело, превращаясь в бесстрастную маску. В этот момент она смотрела не на мужа, а на чужого, неприятного ей человека.
— Что? — наконец выдавил он, отсмеявшись и вытирая ладонью влажные уголки глаз. — Что ты такое несёшь? Это что, новый план? Решила очернить мою мать, чтобы свою сестру-воровку выгородить? Гениально, Ира, просто гениально! Уровень интриги — бог! Я даже почти восхищён. Какая низость, какая изворотливость!
Он говорил это с восторгом садиста, который наслаждается собственной жестокостью. Он медленно встал с диванчика, и его тень, вытянувшаяся от кухонной лампы, накрыла стол, чашки с остывающим чаем, её сложенные на столешнице руки. Всё его внимание теперь было сосредоточено на ней, превратившись в тяжёлый, давящий луч.
— То есть, по-твоему, моя мать, которая всю жизнь на трёх работах пахала, чтобы меня поднять, которая копейку к копейке складывала, которая мне последнюю рубашку отдать готова, — вдруг полезла ко мне в карман за жалкими двадцатью тысячами? Ты это сейчас серьёзно говоришь? — он сделал шаг к ней, вторгаясь в её личное пространство, и в его голосе зазвучали откровенно угрожающие нотки. — Ты сравниваешь мою мать, святого человека, с твоей… сестрой? С этой мелкой интриганкой, которая вечно сидит без денег и ищет, у кого бы занять?
Ирина смотрела прямо в его глаза, в которых не было ни капли сомнения. Там была только слепая, фанатичная вера и ярость на того, кто посмел в этой вере усомниться. Она поняла, что все её слова, все доказательства разобьются об эту стену, как волны о скалу. Он не хотел знать правду. Ему была удобна его версия мира, где его мать — ангел, а её сестра — источник всех бед.
— Стас, я видела это своими глазами, — твёрдо повторила она, и этот спокойный тон взбесил его ещё больше.
— Хватит! — рявкнул он, и его лицо исказилось от гнева, стало багровым, неприятным. — Я не желаю слушать эти басни! Моя мать для меня — всё! А ты… ты просто пытаешься защитить свою родню, не гнушаясь самой грязной лжи! Я своей матери верю! Всегда верил и буду верить! А не тебе и не твоим гадким фантазиям, поняла?
Его крик повис в плотном кухонном воздухе, но не нашёл отклика. Он ожидал чего угодно: ответных криков, оправданий, слёз. Но Ирина молчала. Она смотрела на его искажённое яростью лицо, на сжатые кулаки, на вздувшуюся на шее вену, и видела не своего мужа. Она видела большого, капризного ребёнка, которому только что сказали, что его любимая игрушка сломана, а он в ответ устроил истерику, обвиняя в этом весь мир. И в этот самый момент что-то внутри неё, что-то важное, что держало их брак на плаву все эти годы, с сухим щелчком оборвалось.
Это было не просто разочарование. Это было озарение, холодное и ясное, как зимнее утро. Она вдруг поняла, что все эти годы жила не с мужчиной, а с его слепой, идолопоклоннической верой в собственную мать. Эта вера была его стержнем, его религией, и он был готов принести в жертву этой вере кого угодно, включая собственную жену. Доказывать ему что-то было так же бессмысленно, как объяснять фанатику, что его бог может ошибаться. Он не хотел правды. Он хотел комфорта своей иллюзии. И осознание этого принесло ей не боль, а странное, ледяное освобождение.
Она сделала глубокий, спокойный вдох. Она больше не собиралась спорить, убеждать или искать компромисс. Игра была окончена. Теперь она будет просто действовать.
— Катя приедет завтра утром, — сказала она ровным, почти безразличным тоном, обходя его и направляясь к раковине. Она взяла чашку и открыла кран. Шум воды был единственным звуком в кухне.
Стас остолбенел. Он ждал битвы, а получил… констатацию факта. Словно весь его гнев, весь его праведный ор был не более чем фоновым шумом, который можно просто проигнорировать.
— Ты… ты меня не слышала? — просипел он, его лицо побагровело ещё сильнее от прилива крови. — Я сказал, её ноги в этом доме не будет!
Ирина закрыла кран. Повернулась к нему. В её глазах не было ни страха, ни злости. Только холодная, отстранённая решимость. Она посмотрела ему прямо в глаза, и он впервые в жизни увидел в её взгляде не жену, а абсолютно чужого человека.
— Моя сестра будет жить с нами, что бы ты тут сейчас мне не говорил! Она у тебя тогда ничего не воровала в прошлый раз, это была твоя мать, но ты в упор отказался принимать этот факт!
Он замер, потрясённый до глубины души. Это была не просьба. Не угроза. Это был ультиматум. Декларация, которая в одночасье перечеркнула все неписаные правила их совместной жизни, весь его мнимый авторитет главы семьи. Он открыл рот, чтобы заорать, чтобы обрушить на неё всю свою ярость, но она не дала ему сказать ни слова.
— Так что Катя приезжает завтра, — закончила она с ледяным спокойствием, глядя куда-то сквозь него. — А ты можешь либо смириться, либо идти жаловаться своей святой мамочке. Мне уже всё равно.
И это «всё равно» было страшнее любого крика. Оно означало, что он, его чувства, его гнев — всё это перестало для неё существовать. Он больше не был значимой фигурой в её жизни, а превратился в досадное препятствие, которое можно просто обойти. Она развернулась и вышла из кухни, оставив его одного посреди комнаты, которая внезапно перестала быть его крепостью и превратилась в чужую территорию.
Стас остался один посреди кухни. Слова Ирины, особенно это последнее, безжалостное «мне всё равно», гудели в его ушах, как рой разъярённых пчёл. Он стоял неподвижно несколько минут, глядя на пустой дверной проём, где она только что исчезла. Его мир, такой понятный и упорядоченный, где была святая мать и неблагодарная родня жены, трещал по швам. Её спокойствие и ультимативная форма взбесили его гораздо сильнее, чем если бы она устроила скандал. Она не просто бросила ему вызов, она аннулировала его, списала со счетов. В его голове зародился план — жестокий, показательный, призванный раз и навсегда доказать свою правоту и унизить её. Он вытащил телефон, его пальцы яростно застучали по экрану.
— Мама, приезжай. Срочно.
Через двадцать минут в замке повернулся ключ. Анна Борисовна, свежая, подтянутая женщина с тщательно уложенной причёской и выражением вечной, немного скорбной правоты на лице, вошла в квартиру. Она с порога увидела сына, мрачного, как туча, и сразу поняла, что её час настал.
— Что случилось, сынок? — её голос был полон театрального беспокойства. — Эта твоя опять что-то устроила?
Они прошли в гостиную. Ирина сидела в кресле, прямая, как струна, и читала книгу. Или делала вид, что читает. Она даже не подняла головы, когда вошла свекровь. Это молчаливое пренебрежение взвинтило Анну Борисовну до предела.
— Ну, я слушаю! — Стас встал посреди комнаты, принимая позу судьи. — Ирина тут выдвинула… интересную теорию. Она утверждает, что это ты, мама, полгода назад взяла у меня деньги.
Анна Борисовна картинно ахнула, прижав руку к груди. Её взгляд, полный оскорблённого достоинства, метнулся к Ирине. Но та не отреагировала. Она медленно закрыла книгу, положила её на колени и подняла глаза. Не на Стаса. Прямо на свекровь.
— Это не теория, Анна Борисовна, — голос Ирины был спокойным и до жути ровным. — Это факт. Был вторник, двадцать третье апреля. Вы пришли около семи вечера, «проведать нас». Стас пошёл в ванную готовиться к душу. Его серая осенняя куртка висела на вешалке в прихожей. Вы сказали, что вам нужно поправить причёску перед зеркалом, прошли в коридор. Я вышла из кухни, чтобы налить вам воды. И увидела, как ваша правая рука скользнула в левый внутренний карман его куртки. Вытащила свёрнутые купюры. Движение было быстрым, отработанным. А потом вы подняли на меня глаза. И слегка улыбнулись.
Ирина говорила это, не моргая, глядя прямо в глаза свекрови. И в этот момент маска оскорблённой невинности на лице Анны Борисовны дрогнула. Всего на долю секунды. Её зрачки неуловимо расширились, уголок губ дёрнулся вниз, а рука, прижатая к груди, чуть сжалась. Этого не заметил бы посторонний, но Стас, который всю жизнь изучал лицо матери, увидел всё. Он увидел правду. Голую, уродливую, невозможную правду. В его глазах на мгновение мелькнул ужас, растерянность утопающего. Его мир рухнул.
И в следующую секунду он сделал свой выбор. Принять эту правду — значило признать, что его мать — воровка, а он — слепой идиот, который полгода травил жену за преступление, совершённое его идолом. Это было невыносимо. Гораздо проще было уничтожить вестника.
Его лицо, только что бывшее растерянным, окаменело и превратилось в маску чистой, концентрированной ненависти. Но направлена она была не на мать.
— Вон, — прошипел он, глядя на Ирину.
Она молча смотрела на него, ожидая продолжения. Анна Борисовна, почувствовав, что сын выбрал её сторону, мгновенно обрела прежнюю уверенность.
— Ты слышала? — голос Стаса поднялся до срывающегося крика. — Ты решила разрушить мою семью своей грязной ложью? Оболгать мою мать? Ты думала, я поверю тебе, а не ей? Да я лучше поверю, что солнце чёрное, чем в то, что моя мать способна на такое! Вон из моего дома! Сейчас же!
Он стоял рядом со своей матерью, которая теперь смотрела на Ирину с нескрываемым торжеством победительницы. Сын сделал выбор. Он защитил её, пусть даже ценой правды, ценой своей семьи. Ирина медленно встала с кресла. Она обвела взглядом их двоих — сына, который яростно защищал свою ложь, и мать, которая с триумфом эту ложь принимала. В её глазах не было больше ничего. Ни боли, ни гнева, ни сожаления. Только выжженная земля. Не говоря ни слова, она развернулась и пошла в спальню. Битва была окончена. Все проиграли…
