— Ну что, мамочка, принимайте поздравления, — медсестра поправила одеяльце в моих руках. — Девочка. Крепкая, три четыреста.
Я слабо улыбнулась, не отрывая взгляда от крошечного сморщенного личика. Моя дочь. Вторая.
— Спасибо.
— Муж-то ваш где? — она деловито перебирала какие-то бумаги на столике. — Обычно сейчас все рвутся, на телефон снимают, а ваш…
Я поджала губы.
— Он скоро будет. Наверное, в пробке застрял.
Но в груди уже шевельнулся липкий, холодный росток тревоги. Лёша не мог застрять. Он обещал. Клялся, что в этот раз всё будет иначе.
С Мишкой, нашим первенцем, он не успел, примчался уже к шапочному разбору, когда я, измученная, пыталась прийти в себя в палате. «Прости, Ань, совещание, не мог бросить», — бормотал он тогда, пряча глаза. Я простила. Но в этот раз он божился, что будет ждать под дверью родильного зала.
Пальцы сами набрали его номер. Длинные, безнадёжные гудки. Ещё раз. И ещё. Аппарат абонента выключен.
В палату заглянула мама. Лицо у неё было какое-то… серое. Она натянуто улыбнулась, но улыбка не коснулась глаз.
— Ну как ты, дочка? Как внученька?
— Мам, ты Лёше не дозвонилась? — спросила я вместо приветствия.
Мама отвела взгляд, начала суетливо разбирать сумку с вещами, которую привезла.
— Дозвонилась… то есть нет… Ань, ты отдыхай давай. Тебе силы нужны.
— Что-то случилось? — я села на кровати, чувствуя, как сердце заколотилось где-то у самого горла. — Мам, говори!
— Ничего не случилось, что ты выдумываешь, — её голос прозвучал слишком резко, почти грубо. — Устал человек, может, телефон сел. Приедет твой Лёша, куда он денется.
Но я ей не верила. Я видела, как дрожат её руки, как она старательно не смотрит в мою сторону. Тревога внутри разрасталась, превращаясь в панику. Я снова и снова набирала его номер, но в ответ слышала лишь механический голос оператора.
Каждый шорох в коридоре заставлял меня вздрагивать. Каждая проезжающая под окнами машина казалась его. Но часы шли, за окном начало темнеть, а Лёши всё не было.
Медсестра принесла ужин, от которого я отказалась. Мама сидела рядом, гладила мою руку и говорила какие-то пустые, бессмысленные слова о том, что мужчины — существа безответственные.
Я почти не слушала. Я смотрела на свою спящую дочь и чувствовала, как внутри меня растёт обида, вытесняя страх.
Как он мог? Снова? Неужели работа, дела, что угодно — важнее, чем рождение собственной дочери?
Когда мама наконец ушла, пообещав утром приехать с Мишкой, я осталась одна. Эта пустота в палате давила невыносимо.
Я попыталась представить, как он сейчас войдет, с глуповатой улыбкой и букетом цветов, начнет извиняться… и поняла, что не хочу его видеть. Не сегодня.
Ночью я почти не спала. Прислушивалась к каждому звуку, смотрела на экран телефона, который так и не засветился от его звонка.
А под утро, когда первые лучи солнца коснулись подоконника, в палату вошёл мой отец. Один. Без цветов. И я всё поняла ещё до того, как он заговорил.
Отец не сказал ни слова. Он просто сел на край кровати и взял мою руку в свои большие, шершавые ладони.
Его молчание было страшнее любого крика. В нём было всё: и ответ на мой незаданный вопрос, и сочувствие, и беспомощность.
— Нет… — прошептала я, качая головой. — Нет. Не говори.
А он и не говорил. Просто смотрел на меня, и по его щеке медленно ползла скупая, мужская слеза. Мир вокруг потерял чёткость, звуки стали вязкими, будто я погрузилась на дно глубокого водоёма.
Плач моей новорожденной дочери доносился откуда-то издалека. Авария. Ночью. Возвращался от друга, которому ездил помогать с машиной. Мгновенно.
Эти обрывки фраз, которые потом произносила мама, складывались в картину, которую мой мозг отказывался принимать.
Выписка превратилась в какой-то сюрреалистичный, тягучий кошмар. Мама с отцом суетились, собирали вещи, разговаривали с врачами.
Я двигалась как механическая кукла. Оделась. Взяла на руки свёрток с дочерью. Улыбнулась медсестре, которая желала нам счастья. Счастья.
У входа в больницу нас ждал Мишка. Он бросился ко мне, обнял за ноги.
— Мама! А где папа? Вы привезли сестричку?
Я опустилась на колени, чтобы быть с ним одного роста, и не смогла выдавить ни слова. Просто прижала его к себе, вдыхая родной запах его волос.
— Папа… папа очень занят, малыш, — глухо сказал сзади отец. — Поехали к нам, к бабушке с дедушкой.
Всю дорогу до деревни я смотрела в окно. Мимо проплывали знакомые пейзажи, но я их не видела.
Мой мир сузился до пространства внутри старенькой «Лады». Слева сидел мой пятилетний сын, который то и дело бросал на меня непонимающие взгляды. На руках спала крошечная девочка, которая никогда не увидит своего отца.
Мысль о том, что муж не пришёл на роды, теперь обрела новый, чудовищный смысл. Это была не обида на его безответственность.
Это была точка невозврата. Я одна. Домой я теперь добираюсь одна, с двумя детьми. Эта простая фраза билась в висках, оглушая своей неотвратимостью.
Я вспоминала его смех. Его руки, которые так бережно гладили мой живот.
Его шёпот по ночам, когда мы выбирали имя для дочки. «Назовём Леной, в честь моей мамы. Хочу, чтобы она была такая же добрая».
— Мам, а мы надолго к бабушке? — спросил Мишка.
Я повернулась к нему. Что я должна была ему ответить? Что мы теперь всегда будем жить у бабушки? Что нашего дома, где всё напоминало о папе, больше нет?
— Мы немного погостим, солнышко, — ответила за меня мама с переднего сиденья. Её голос дрогнул.
Когда машина въехала в знакомый двор, я не почувствовала облегчения.
Дом родителей, который всегда был символом уюта и безопасности, сейчас казался чужим. Просто ещё одно место, где нет Лёши.
— Побудьте у нас, Ань, — тихо сказал отец, помогая мне выйти из машины. — Не нужно тебе сейчас одной.
Я кивнула. Сил спорить или что-то решать не было совсем. Я стояла на крыльце дома, где выросла, держа на руках дочь и крепко сжимая руку сына. Впереди была пустота.
Бездонная, звенящая пустота на месте той жизни, которую мы с Лёшей так старательно строили.
Прошло четыре года. Четыре долгих, тягучих года, которые сначала ползли, а потом незаметно побежали, сплетаясь в рутину из детского смеха, разбитых коленок и бесконечных «почему».
Мы так и остались жить у родителей. Наша с Лёшей квартира в городе стояла запертой, немой и пыльной, хранящей в себе ту жизнь, которой больше не было. Я не могла заставить себя не то что войти туда, но даже думать об этом.
Моим миром стали этот старый дом, огород и две пары глаз, одна — каряя, как у Лёши, другая — моя, голубая. Мишка уже ходил в школу, а Лена, моя маленькая Леночка, была точной копией отца.
Та же улыбка, та же ямочка на щеке, когда она хитро щурилась. Она не знала его, но носила его в себе.
Однажды тёплым летним вечером мы сидели на веранде. Мишка мастерил что-то из деревяшек, а Лена крутилась возле него.
— Мам, — вдруг спросила она, перестав вертеться. — А папа… он бы разрешил мне завести собаку?
Моё сердце привычно сжалось. Такие вопросы, редкие, но всегда неожиданные, были похожи на уколы тонкой иглой. Раньше я отвечала коротко, стараясь сменить тему.
Но в этот раз я посмотрела на её серьёзное личико, на вопросительно поднятые брови Мишки и поняла, что больше не могу прятать их отца за стеной скорби. Он заслуживал того, чтобы жить в их памяти ярким и тёплым светом.
Я глубоко вздохнула.
— Собаку? — я усмехнулась, впервые за долгое время искренне. — О, он не просто бы разрешил.
Он на следующий день притащил бы в дом самого большого и лохматого пса, какого только смог бы найти. А потом вы вместе строили бы ему будку.
Мишка поднял глаза, в них вспыхнул интерес.
— Правда?
— Правда, — кивнула я, чувствуя, как по щекам катятся слёзы, но это были уже не слёзы отчаяния. — Ваш папа был таким.
Он не умел делать что-то наполовину. Если он смеялся — то хохотал до слёз. Если строил что-то — то на века. Помните скворечник на старой яблоне? Это он смастерил.
Я рассказывала им о нём весь вечер. О том, как он ужасно, но очень громко пел в машине. О том, как однажды пытался испечь торт и перепачкал в муке всю кухню. О том, как носил Мишку на плечах, и тот казался ему самым высоким человеком на свете.
Я говорила, а они слушали, затаив дыхание. И Лёша будто бы сидел здесь, с нами, на этой старой веранде, и смеялся вместе с нами.
В тот вечер я поняла, что отпустила свою боль. Память осталась, но она перестала ранить. Теперь она грела.
Жизнь не стала проще. Она просто стала… другой. Я нашла в себе силы, о которых не подозревала.
Силы радоваться первому снегу, запаху скошенной травы и тому, как мои дети крепко обнимают меня перед сном.
Иногда, глядя на них, играющих в саду под той самой яблоней, я поднимаю глаза к небу. Я ничего не говорю. Просто улыбаюсь.
Он всё видит. И я знаю, что он бы нами гордился. Я не одна. У меня есть двое его самых главных сокровищ. И наша история продолжается.
