— Мы пять лет копили на ЭКО, отказывали себе во всем, а ты одолжил эти деньги своему другу, чтобы он отмазался от тюрьмы за пьяную драку? Ты украл наш шанс стать родителями ради своего собутыльника! Дружба для тебя важнее семьи? Вот и живи с другом, а я подаю на развод! — кричала жена на мужа, но крик этот звучал не как визг истерички, а как сухой треск ломающегося дерева.
Наталья сидела за кухонным столом, неестественно прямо держа спину. Перед ней лежал телефон с открытым банковским приложением. Экран светился холодным голубоватым светом, высвечивая на её лице каждую морщинку, появившуюся от хронического недосыпа. В графе «Накопительный счет: Мечта» зияла круглая, издевательская цифра. Ноль рублей. Ноль копеек.
Паша стоял у плиты, помешивая разогреваемый борщ. Он старательно делал вид, что занят очень важным делом — половник звякал о бортик кастрюли с раздражающей регулярностью. Его широкая спина в домашней футболке выражала глухую оборону. Он слышал каждое слово, но выбрал тактику глухого танка: проедем, перетерпим, само рассосется.
— Ты меня слышишь? — Наталья не повышала голос, но от её тона воздух на кухне стал плотным и вязким. — Там было восемьсот тысяч. Где они, Паша?
Паша наконец выключил газ и обернулся. В его глазах читалась смесь вины и упрямого вызова — выражение нашкодившего пса, который уверен, что погрыз тапки ради благой цели. Он оперся поясницей о столешницу, скрестив руки на груди.
— Нат, ну не начинай, а? — он поморщился, словно у него заболел зуб. — Я же объяснил. У Сереги беда. Реальная беда, понимаешь? Не просто там кредит просрочил, а реально срок светил. Там этот придурок, с которым они сцепились, заяву накатал. Побои средней тяжести. Следователь сказал: либо решаем вопрос на месте, компенсируем лечение и моралку, либо Серега едет валить лес года на три. Ты бы что сделала? Бросила человека?
— Человека? — переспросила Наталья, глядя на мужа как на незнакомца. — Серега твой — это тот самый «человек», который на нашей свадьбе блевал в клумбу с розами? Тот самый, который два года назад занял у нас тридцать тысяч на ремонт машины и «забыл» отдать?
— Не надо грязи, — Паша нахмурился, его лицо налилось краской. — Он мой друг детства. Мы с первого класса вместе. Он меня из воды вытащил, когда мне десять лет было, забыла? Я ему жизнью обязан. А тут вопрос стоял ребром: или деньги сейчас, вечером, или завтра утром его закрывают в СИЗО. У меня времени не было с тобой советоваться, ты на смене была, телефон недоступен.
Наталья медленно положила ладонь на стол, разглаживая несуществующую складку на скатерти. Её пальцы слегка подрагивали, но лицо оставалось пугающе спокойным.
— Я была на смене, Паша, потому что беру полторы ставки. Чтобы быстрее закрыть ипотеку и иметь запас на время декрета. А ты в это время спасал уголовника. Ты понимаешь, что это были не твои деньги? Это были наши деньги. Мои деньги. Деньги нашего нерожденного ребенка.
— Да господи! — Паша всплеснул руками, задев локтем висящую на крючке прихватку. — Никуда твой ребенок не денется! Ну отложим процедуру на полгода, что случится-то? Мир рухнет? Серега все вернет! Он слово дал. Устроится на вахту, заработает и отдаст. С процентами даже, он обещал.
Наталья посмотрела на цифры в телефоне еще раз. История операций была красноречивой. Перевод всей суммы на карту какого-то неизвестного получателя. Время — 19:43. Как раз в тот момент, когда она реанимировала пациента в шоковой палате, пытаясь заставить его сердце биться.
— Вернет? — Наталья усмехнулась, и этот звук был похож на скрежет металла по стеклу. — Серега нигде не работает уже полгода. Он живет на пенсию матери. Какая вахта, Паша? Он из запоя выходит только для того, чтобы влезть в новую драку. Ты не одолжил ему деньги. Ты их ему подарил. Ты смыл пять лет нашей жизни в унитаз.
— Ты меркантильная, — выпалил Паша, и в его голосе прорезалась злость. Ему было страшно, но защищаться нападением было привычнее. — Тебе только бабки важны. А то, что у парня жизнь ломается, тебе плевать. Человечность где твоя, Наташа? Ты же врач!
— Я врач, — кивнула она. — Именно поэтому я знаю цену здоровью. И знаю, что такое возраст. Мне тридцать восемь, Паша. У меня каждый месяц на счету. АМГ падает, фолликулов всё меньше. Мы пять лет шли к этому протоколу. Я прошла три операции, выпила ведро гормонов, терпела эти бесконечные осмотры. Мы ждали квоту, потом поняли, что квота — это лотерея, и начали копить на платное. Ты видел, как я откладывала каждую копейку. Я не купила себе зимние сапоги, ходила в клееных, помнишь? А ты… ты просто взял и отдал это всё на откуп за пьяное быдло.
Паша дернулся, словно от пощечины. Слово «быдло» задело его за живое. В его системе координат Серега был не алкоголиком-неудачником, а «братом», которого не поняла жизнь.
— Не смей так говорить про него! — рявкнул он, делая шаг к столу. — Да, он оступился. Да, выпил лишнего. С кем не бывает? Но он не убил никого! А ты ведешь себя так, будто я квартиру проиграл в казино. Деньги — это бумага. Наживное. А дружба — это святое. Если бы со мной такое случилось, Серега бы почку продал, но меня вытащил.
— Если бы с тобой такое случилось, — тихо произнесла Наталья, глядя ему прямо в глаза, — я бы, наверное, тоже искала деньги. Но я бы не воровала их у своей семьи и у своего будущего. Ты не просто отдал деньги, Паша. Ты сделал выбор. Между мной, нашим ребенком и Серегой. И ты выбрал Серегу.
В кухне повисла тяжелая, душная тишина. Слышно было только, как гудит холодильник и как тикают часы над дверью — те самые часы, которые они купили на первой годовщине, мечтая о большом доме. Теперь этот звук напоминал обратный отсчет. Паша смотрел на жену и не узнавал её. Где та мягкая, понимающая женщина, которая всегда поддерживала? Перед ним сидел судья, который уже вынес приговор, но еще не огласил меру наказания. И это пугало его до дрожи в коленях. Он привык, что Наталья «побухтит и остынет». Но сейчас холодом веяло не от слов, а от пустоты в её глазах.
— Давай посчитаем, Паша. Без эмоций, просто сухая арифметика, — Наталья заблокировала телефон, и черный экран отразил искаженное гримасой недовольства лицо мужа. — Восемьсот тысяч. Это не просто цифры в банковском приложении. Это три года без отпуска. Помнишь, как прошлым летом ты ныл, что хочешь на море? Что тебе душно в городе, что от асфальта плавится подошва? А я сказала: «Терпи, Паша, нам нужно закрыть цель». И мы сидели в квартире с вентилятором, который гонял горячий воздух, и ели макароны по акции.
Паша фыркнул, отворачиваясь к окну. За стеклом сгущались сумерки, такие же серые и безнадежные, как и атмосфера на их кухне. Ему было невыносимо слушать этот спокойный, почти механический голос, который разбирал его «геройство» на мелкие, постыдные детали.
— Ты сейчас будешь мне макаронами тыкать? — огрызнулся он, не глядя на жену. — Ну поели мы макароны, не умерли же. Зато человек на свободе. Ты мелочная, Наташа. У тебя калькулятор вместо сердца. Я тебе про судьбу говорю, про тюрьму, где людей ломают, а ты мне про Турцию, в которую мы не полетели.
— Я не про Турцию, Паша. Я про то, из чего сложилась эта сумма, — Наталья встала из-за стола. Она подошла к нему вплотную, заставив его невольно вжаться в подоконник. — Это мои зубы. Я полгода жую на левой стороне, потому что на правую коронку ставить надо, а это сорок тысяч. Я терпела, потому что каждый рубль шел в копилку. Это моя зимняя куртка, которую я ношу пятый сезон, и в которой уже синтепон сбился комками. Это мои дежурства в новогоднюю ночь, за которые платят двойной тариф. Пока ты пил шампанское и смотрел салют с друзьями, я откачивала передозировки и инфаркты. Я продавала свое время, свое здоровье, свой сон. А ты взял всё это и швырнул под ноги Сереге.
— Да хватит уже прибедняться! — Паша резко развернулся, чуть не сбив локтем сахарницу. — Заработаю я! Руки-ноги есть, голова на месте. Верну я тебе твои деньги, раз ты так трясешься над ними! Подумаешь, цаца какая! Зубы у нее болят! А у Сереги душа болела! Он в камере сидел бы сейчас, с урками, понимаешь? Там бы из него инвалида сделали!
— А мне плевать, — отчеканила Наталья. — Мне абсолютно плевать, что сделали бы с Серегой. Он взрослый мужик, который сам выбрал пить и махать кулаками. Почему за его глупость должна платить я? Почему мой ребенок должен ждать, пока твой друг-алкоголик соизволит вернуть долг? А он не вернет, Паша. Ты же знаешь это. Ты просто боишься признаться себе, что тебя развели как лоха.
Это слово — «лох» — ударило Пашу сильнее всего. Оно попало в самую точку, в тот гнойник сомнений, который он старательно прятал под маской благородства. Он знал, что Серега ненадежен. Знал, что тот должен половине района. Но признать это перед женой означало признать свое поражение, свою несостоятельность как главы семьи.
— Заткнись! — заорал он, и лицо его пошло красными пятнами. — Не смей меня унижать! Я мужик! Я принял решение! В нормальной семье жена мужа поддерживает, а не пилит! Ты должна была сказать: «Паша, ты молодец, ты друга спас». А ты ведешь себя как бабка базарная, которой рубль недодали! Вот поэтому у нас и детей нет! Потому что ты пустая внутри! Только бабки, бабки, бабки! Бог не дает детей таким, как ты!
Наталья пошатнулась, словно от физического удара. Слова о Боге и бесплодии, брошенные мужем в порыве защиты своего эго, прозвучали кощунственно. Она смотрела на человека, с которым делила постель семь лет, и видела перед собой чужого, злобного подростка, застрявшего в пубертатном периоде.
— Вот как мы заговорили, — тихо произнесла она. — Значит, Бог не дает? А может, это биология, Паша? Может, это наш диагноз, который мы вместе читали в кабинете репродуктолога? Или ты забыл, что проблема не только во мне? Но я лечусь, я делаю всё возможное. А ты? Ты даже курить бросить не смог, хотя врач просил. Ты не смог отказаться от пива по пятницам. А теперь ты не смог отказаться от понтов перед дружками.
— Это не понты! — Паша стукнул кулаком по столу, чашки жалобно звякнули. — Это мужская дружба! Тебе, бабе, этого не понять! У вас всё на выгоде построено, а у нас — на чести! Серега — он же как брат мне! Мы с ним в одном дворе выросли, одну пайку делили!
— Дворовые понятия, — кивнула Наталья с ледяным презрением. — Ты живешь прошлым, Паша. Тебе тридцать пять лет, а ты все еще играешь в «Бригаду». Ты думаешь, что ты крутой решала, который разрулил проблему. А на самом деле ты просто предал свою семью ради одобрения собутыльника. Ты купил себе чувство значимости за восемьсот тысяч рублей. Дороговато, не находишь?
— Да пошла ты! — Паша метнулся к холодильнику, рванул дверцу, достал банку пива. Руки у него тряслись. Пшикнула открывашка, запахло хмелем. — Ты меня достала! Своим ЭКО, своими анализами, своими графиками! Житья от тебя нет! Всю плешь проела! Может, я вообще не хочу этого ребенка? Может, мне и так нормально? Живем же! Машина есть, квартира есть, на хрена нам этот геморрой с пеленками сейчас? Подождали бы годик, накопили бы заново!
Наталья замерла. Вот оно. То, что он скрывал даже от самого себя. Истина вылезла наружу, грязная и неприкрытая, подпитанная страхом и алкоголем. Он не просто одолжил деньги. Он саботировал их цель. Подсознательно, трусливо, прикрываясь «помощью другу», он оттянул момент, когда ему пришлось бы стать взрослым и взять ответственность за новую жизнь.
— Спасибо, — сказала Наталья. Голос её был сухим, как осенний лист. — Спасибо, что сказал правду. Теперь всё встало на свои места. Ты не друга спасал. Ты себя спасал. От отцовства. От ответственности. Тебе удобнее быть вечным пацаном при мамке, только роль мамки выполняла я.
Она посмотрела на него с таким откровенным отвращением, что Паша даже перестал пить, не донеся банку до рта. В её взгляде не было ненависти, не было обиды. Там была брезгливость. Так смотрят на таракана, ползущего по чистому столу.
— Я не это имел в виду… — пробурчал он, сбавляя тон, понимая, что сболтнул лишнего.
— Именно это, Паша. Именно это, — Наталья развернулась и вышла из кухни. Никаких слез. Никаких истерик. Только четкое понимание того, что опухоль нужно удалять. Немедленно.
Паша поплелся за женой в комнату, сжимая в руке запотевшую банку. Хмель уже начал ударять в голову, притупляя страх, но разгоняя обиду. Ему казалось чудовищной несправедливостью, что его, спасителя и верного друга, сейчас отчитывают как нашкодившего школьника. Он ожидал благодарности — или хотя бы понимания, — а получил холодный душ из цифр и медицинских терминов.
Наталья стояла у комода, где хранилась их «священная папка» — толстая пластиковая скоросшиватель с результатами всех анализов, протоколов и счетов за последние пять лет. Она не плакала. Она просто перебирала бумаги, и этот сухой шелест звучал в тишине комнаты страшнее любого крика.
— Ты думаешь, ЭКО — это магазин? — спросила она, не оборачиваясь. — Зашел, купил ребенка и вышел? Ты думаешь, можно просто взять и «подождать годик»? Паша, ты хоть раз читал то, что здесь написано?
Она резко развернулась и швырнула папку на диван. Листы веером разлетелись по обивке: графики гормонов, спермограммы, заключения УЗИ. Бумажный памятник их неслучившемуся счастью.
— Да что ты мне этими бумажками тычешь! — вызверился Паша, делая большой глоток пива. — Врачи тебя разводят! Им выгодно тебя лечить бесконечно! Ты здоровая баба, я здоровый мужик. Природа сама разберется, если надо будет. А ты помешалась! У тебя свет клином сошелся на этом ребенке. Ты вообще о чем-нибудь другом говорить можешь? О кино, о погоде, о том, как у меня день прошел? Нет! Только фолликулы, эндометрий, овуляция. Я живу как в гинекологическом кабинете!
— Потому что у нас была цель, — тихо сказала Наталья, глядя на него с пугающей ясностью. — Общая, как я думала. Но оказывается, это была только моя цель. А для тебя это «блажь».
— Не блажь, а перебор! — Паша плюхнулся в кресло, вытянув ноги. Он чувствовал себя жертвой. — Ты меня задушила этой темой. А Серега… Серега — он живой. С ним можно просто посидеть, поржать, футбол посмотреть. Он не грузит меня проблемами, не требует отчета. Он просто есть. И когда у него случилась беда, я поступил по-человечески. А ты сейчас ведешь себя как робот. Тебе эти восемьсот кусков дороже живого человека.
Наталья подошла к окну. На улице уже зажглись фонари, освещая грязный снег и серые коробки домов. Там, внизу, кипела жизнь, полная простых и понятных проблем. А здесь, на третьем этаже, умирала семья. Умирала не от измены, не от пьянства, а от тотального несовпадения масштабов личностей.
— Ты не понял главного, Паша, — сказала она, глядя на свое отражение в темном стекле. — Дело не в деньгах. Дело во времени. У меня овариальный резерв — единица. Ты знаешь, что это значит? Нет, конечно. Ты же не читал. Это значит, что мои яйцеклетки заканчиваются. Физически заканчиваются. Их нельзя купить, нельзя «заработать на вахте», нельзя одолжить у друга. Через год их может не быть совсем. Ты не деньги другу отдал. Ты отдал мой последний шанс родить генетически своего ребенка. Ты обменял моего ребенка на свободу уголовника.
Паша смял пустую банку в кулаке. Алюминий жалобно хрустнул. Ему стало не по себе от этих слов, но признать свою неправоту было выше его сил. Это означало бы признать себя чудовищем. Поэтому он выбрал единственно доступную ему защиту — нападение на больную мозоль.
— Ой, да хватит драматизировать! — махнул он рукой, швыряя смятую банку в угол комнаты. — Сейчас бабы и в пятьдесят рожают. Пугачева вон родила! Нашла проблему. Если суждено — родишь. А если нет — значит, не судьба. Может, оно и к лучшему. Ты же психованная стала. Какая тебе мать? Ты же ребенка затерроризируешь своим контролем, как меня. Шаг влево, шаг вправо — расстрел.
Наталья медленно повернулась к нему. В её глазах не было ни ярости, ни боли. Только бесконечная усталость и какое-то новое, страшное знание. Она смотрела на него и видела не мужа, а капризного мальчика, который сломал дорогую игрушку и теперь доказывает, что она и так была плохая.
— Ты завидуешь, — произнесла она с неожиданным открытием. — Ты завидуешь этому ребенку, которого еще даже нет. Потому что понимаешь: когда он появится, ты перестанешь быть центром вселенной. Тебе придется повзрослеть. А ты не хочешь. Тебе нравится быть «своим пацаном», пить пиво, играть в спасателя для друзей-неудачников. Тебе удобно, что я решаю все вопросы: ипотеку, ремонт, продукты. А ребенок — это конкурент. И ты его устранил.
— Ты бредишь! — Паша вскочил с кресла. Его лицо перекосило. Правда, озвученная так просто и буднично, резала глаза. — Я нормальный мужик! Я хочу наследника! Но не такой ценой! Не ценой того, что я должен предавать друзей и становиться подкаблучником, который трясется над каждой копейкой! Серега мне ближе, чем твой выдуманный ребенок, понятно?! Потому что Серега существует! Он реальный! А ты носишься с идеей фикс!
— Вот и всё, — Наталья кивнула, словно поставила галочку в невидимом списке. — Вот мы и дошли до сути. Друг-алкоголик тебе ближе, чем наша семья. Спасибо за честность. Это единственное ценное, что ты дал мне за сегодня.
— И что ты сделаешь? — Паша усмехнулся, чувствуя свое превосходство. Ему казалось, что он победил в споре, заставил её замолчать. — Разведешься? Из-за денег? Да тебя любой судья засмеет. Скажет: баба с жиру бесится, муж другу помог, а она скандал устроила. Кому ты нужна-то будешь, в свои тридцать восемь, с «резервом» своим? Думаешь, очередь выстроится?
Он бил наотмашь, стараясь сделать как можно больнее, чтобы заглушить собственный стыд. Он хотел, чтобы она заплакала, начала кричать, разбила что-нибудь — тогда он мог бы обвинить её в истерике и уйти победителем. Но Наталья молчала. Она смотрела на него так, словно видела впервые. И этот взгляд пугал его больше любых криков.
— Пойди покури, Паша, — сказала она ровным голосом, в котором звенела сталь. — Тебе надо успокоиться. Иди на балкон, подумай о своем благородстве. Вспомни, как вы с Серегой в детстве дружили. Тебе эти воспоминания теперь очень пригодятся.
— И пойду! — фыркнул Паша. — А ты пока мозги включи. Остынь. Я вернусь, поговорим нормально, без этих твоих закидонов.
Он развернулся и, шаркая тапками, направился к балконной двери. Он был уверен, что буря миновала. Сейчас он покурит, она поплачет в подушку, а утром они проснутся, и всё будет как раньше. Ну, подуется неделю, ну, лишит секса на месяц. Не впервой. Главное — он показал, кто в доме хозяин.
Наталья проводила его взглядом. Как только балконная дверь захлопнулась, отрезая его фигуру от комнаты, она глубоко вздохнула, словно перед прыжком в ледяную воду. Времени на эмоции не было. Нужно было действовать, пока решимость не растворилась в привычке терпеть.
Как только за спиной мужа щелкнул шпингалет балконной двери, Наталья преобразилась. Исчезла уставшая женщина с погасшим взглядом. Её место занял хирург, который видит гангрену и понимает: терапия бессмысленна, нужна ампутация. Прямо сейчас. Без наркоза.
Она пошла в кладовку и достала рулон плотных черных мешков для строительного мусора. Сто двадцать литров. Самое то. Наталья вернулась в спальню, рывком распахнула дверцы шкафа-купе и начала методичную зачистку. Она не складывала вещи стопками. Она не проверяла карманы. Она просто сгребала всё, что принадлежало Паше, и трамбовала в полиэтиленовое нутро пакетов.
Джинсы, рубашки, футболки с дурацкими надписями, которые он так любил, его «парадно-выходной» костюм, купленный на ту самую премию, которую она отложила на ипотеку, — всё летело в одну кучу. Туда же отправились носки, свернутые в клубки, и нижнее белье. Наталья работала молча, слышен был только шорох пластика и стук вешалок, падавших на дно шкафа. Это не было сбором чемодана в командировку. Это была утилизация.
За пять минут она опустошила его полки. Затем перешла к тумбочке. Зарядки, провода, наушники, недочитанная книга, пачка презервативов, которые им уже не пригодятся, — всё полетело следом. Последним аккордом стала игровая приставка. Паша купил её полгода назад, сказав, что ему нужно «снимать стресс». Наталья помнила, как он радовался ей, как ребенок. Сейчас черная коробка с глухим стуком упала поверх мятых брюк.
— Так, — выдохнула Наталья, завязывая узлы на горловинах мешков. Три огромных, раздутых черных пузыря стояли посреди комнаты, как памятник их семилетнему браку.
Дверь балкона скрипнула. Паша шагнул в тепло комнаты, впуская струю морозного воздуха и запах дешевых сигарет. Он выглядел расслабленным, уверенным, что «воспитательная беседа» окончена. На его лице играла снисходительная полуулыбка победителя.
— Ну что, осты… — начал он, но фраза застряла в горле.
Он увидел мешки. Улыбка сползла с его лица, сменившись выражением тупого непонимания. Он перевел взгляд с черных гор пластика на пустой зев распахнутого шкафа, а потом на Наталью, которая стояла у выхода из комнаты, скрестив руки на груди.
— Это что такое? — спросил он, и голос его предательски дрогнул. — Ты что, уборку затеяла на ночь глядя?
— Я закончила уборку, Паша, — спокойно ответила Наталья. — Я вынесла мусор. Осталось только вынести его из квартиры.
Паша моргнул, силясь осознать происходящее. До него медленно, как до жирафа, доходило, что в этих пакетах не старый хлам, а его жизнь.
— Ты… ты мои вещи собрала? — он сделал шаг к мешкам, пнул один из них ногой. Внутри что-то хрустнуло. — Ты совсем больная? А ну разбирай обратно! Я никуда не пойду! Это моя квартира тоже!
— Эта квартира, Паша, куплена в ипотеку, — ледяным тоном напомнила Наталья. — И плачу за неё я. С моей карты. А ты все свои деньги тратишь на «обслуживание авто» и пиво. Но мы договаривались без юристов, верно? Поэтому давай по понятиям, как ты любишь. Ты кинул меня на бабки. Ты крыса, Паша. А крысам в доме не место.
— Заткнись! — заорал он, его лицо побагровело. Страх сменился яростью загнанного зверя. — Какая я тебе крыса?! Я муж твой! Ты не имеешь права меня выгонять! Куда я пойду ночью?! На улицу?!
— Зачем на улицу? — Наталья искренне удивилась. — У тебя же есть друг. Тот самый, ради которого ты украл у нас ребенка. Серега. Он же брат тебе. Он же слово пацана давал. Вот и иди к нему. Он тебя поймет, обогреет, нальет. Вы же семья теперь. Ты сам выбрал.
Она подошла к ближайшему мешку, взяла его за узел и с неожиданной силой поволокла в коридор. Пластик с противным визгом проехался по ламинату.
— Не трогай! — Паша бросился к ней, пытаясь вырвать пакет, но Наталья резко отпустила его, и муж по инерции отлетел к стене, ударившись плечом о вешалку.
— Не прикасайся ко мне, — тихо, но так страшно сказала она, что Паша замер. В её руке вдруг оказалась тяжелая связка ключей от квартиры — его ключей, которые она забрала с тумбочки в прихожей секунду назад. — Бери свои манатки и проваливай. Прямо сейчас. Или я вышвырну эти пакеты в окно, и ты будешь собирать свои трусы с деревьев по всему двору.
Паша смотрел на неё и видел перед собой стену. Бетонную, непробиваемую стену. Он понял, что его обычные методы — крик, манипуляции, давление на жалость — здесь больше не работают. Эта женщина его не любила. Она его даже не ненавидела. Он стал для неё пустым местом. Ошибкой в расчетах.
— Ты пожалеешь, — прошипел он, хватая куртку с вешалки. Руки у него тряслись так, что он не мог попасть в рукав. — Ты приползешь ко мне, слышишь? Ты сдохнешь одна в этой квартире со своими пробирками! Кому ты нужна, старая, бесплодная грымза?!
— Вон, — Наталья распахнула входную дверь. Из подъезда пахнуло сыростью и безнадегой.
Паша, пыхтя и матерись, схватил два мешка. Третий он поволок ногой, пиная его перед собой. Он выглядел жалко и нелепо в своей расстегнутой куртке, с перекошенным лицом, обвешанный черным полиэтиленом.
— Серега нормальный пацан! — крикнул он уже с порога, пытаясь оставить последнее слово за собой. — Он лучше тебя в сто раз! Он не предаст! А ты… ты просто сухарь!
— Живи с другом, Паша, — Наталья вытолкнула последний мешок ногой на лестничную площадку. — Совет да любовь.
Она не стала ждать, пока он вызовет лифт. Она не стала слушать поток грязи, который лился из его рта. Она просто закрыла дверь. Щелкнул замок. Затем второй. Лязгнула ночная задвижка.
Наталья прислонилась спиной к холодному металлу двери. В квартире повисла тишина. Не звенящая, не тяжелая, а чистая. Как в операционной после успешной ампутации, когда источник заражения удален, и организм может наконец-то начать выздоравливать. Она посмотрела на пустую вешалку, где еще пять минут назад висела его куртка, и впервые за вечер глубоко, полной грудью вздохнула. Воздух в квартире стал чище. Стоил этот воздух восемьсот тысяч рублей, но сейчас, стоя в пустой прихожей, Наталья поняла: свобода того стоила…
