— Пап, привет. Тут такое дело, надо машину на зимнюю резину переобуть, ну и вообще, до зарплаты не дотягиваю.
Голос Дениса, ровный и требовательный, ворвался в сонное спокойствие кухни, как сквозняк в натопленную комнату. Он не разувался. Грязные разводы от подошв его модных кроссовок тут же прочертили по свежевымытому паркету в прихожей две уродливые полосы. Куртку он не повесил, а просто швырнул на старое кресло, накрыв ею вытертую до ниток обивку, которую его мать Галина годами прикрывала вязаной салфеткой. Он вошёл в родительскую квартиру не как сын в родной дом, а как ревизор в подчинённое ему ведомство — уверенно, бесцеремонно, с полным ощущением своего права находиться здесь и требовать.
Николай Петрович не сразу поднял голову. Он сидел за кухонным столом, медленно помешивая ложечкой остывающий чай в граненом стакане. Он слышал, как хлопнула входная дверь, слышал шаркающие шаги по коридору. Он ждал. За тридцать лет он научился по звуку шагов определять цель визита своего единственного сына. Сегодняшние шаги были быстрыми, наглыми и вели прямо к нему, к источнику финансирования.
— До какой зарплаты, Денис? — наконец спросил он. Голос его был тихим, почти бесцветным, но в этой тишине чувствовалось напряжение сжатой пружины. Он не смотрел на сына. Его взгляд был устремлён в тёмную глубину стакана, словно он пытался разглядеть там ответы на вопросы, которые мучили его годами.
Денис нахмурился. Он не привык к таким вопросам. Обычно его просьбы встречали ворчанием, лекциями, но всегда заканчивались одним и тем же — шуршанием купюр. Вопрос отца был нарушением привычного ритуала, неприятной заминкой в отлаженном механизме.
— Ну до зарплаты. С новой работы. Ты же знаешь, я устроился.
— Ты устроился две недели назад. Ты говорил, это «проект века», — Николай Петрович медленно поднял глаза. Его взгляд был тяжёлым, изучающим. Он смотрел на своего тридцатилетнего сына — высокого, хорошо одетого, с дорогими часами на запястье, купленными на его, отцовские, деньги — и не видел в нём ни мужчины, ни взрослого человека. Он видел лишь капризного подростка, застрявшего в теле, которое давно перестало расти. — А твоя зарплата когда-нибудь была, Денис? Не аванс от нас, не «перехватить до получки», а настоящая зарплата, которой бы хватило на месяц. Была?
Воздух на кухне загустел. Денис возмущённо выпрямился, его лицо приобрело обиженное выражение, которое он так мастерски научился изображать с детства.
— Что началось-то? Я же не миллион прошу! Вы что, жалеете для родного сына? Я же не на ерунду, на дело! Машина — это не роскошь, сам знаешь.
Николай Петрович молча поставил стакан на стол. Звук коснувшегося скатерти стекла был оглушительно громким. Он медленно встал. Его невысокая, коренастая фигура вдруг показалась Денису огромной, заполнившей собой всё пространство маленькой кухни. Отец больше не смотрел на него как на сына. Он смотрел на него как на ошибку.
— Мы жалеем не о деньгах, Денис! Мы жалеем, что вырастили тридцатилетнего потребителя, который до сих пор не понял, что деньги берутся с работы! С этого дня твой счёт в банке родителей закрыт! Иди и научись жить сам!
Денис усмехнулся, всё ещё не веря в серьёзность происходящего. Он решил, что это просто новая, более жёсткая форма воспитательной беседы.
— Пап, прекрати этот спектакль. Дай денег, и я пойду.
Николай Петрович сделал шаг в сторону, освобождая проход из кухни. Он указал рукой не на кошелёк, а в сторону коридора.
— Иди. Иди и научись жить сам. Дверь там.
Фраза отца, сухая и короткая, как щелчок кнута, повисла в воздухе. Денис на мгновение замер, переваривая услышанное. А потом его лицо исказила кривая усмешка. Он не поверил. Он воспринял это как неуклюжую отцовскую шутку, как новый уровень воспитательной драмы, которую нужно просто перетерпеть. Он опёрся плечом о дверной косяк, скрестив руки на груди, и принял позу скучающего зрителя.
— Ладно, пап, я понял. Урок усвоен. Я плохой сын, ты хороший отец. Церемония окончена? Можно переходить к финансовой части?
Именно в этот момент в проёме, ведущем из коридора в комнату, появилась Галина, его мать. Она вышла на шум, вернее, на ту звенящую пустоту, которая наступила после него. Она была в своём обычном домашнем халате в мелкий цветочек, в руках — влажная тряпка, которой она, видимо, протирала пыль. Её лицо, мягкое и всегда немного встревоженное, выражало растерянность. Она увидела напряжённую, как струна, фигуру мужа и вызывающую позу сына.
— Дениска, ты пришёл? Что у вас тут происходит? Коля, ты чего такой…
Она не успела договорить. Денис увидел в ней спасательный круг. Его поза мгновенно изменилась: из скучающего наблюдателя он превратился в несправедливо обиженную жертву. Он оттолкнулся от косяка и шагнул к матери, намеренно обходя отца по широкой дуге.
— Мам, тут папа решил, что я уже достаточно пожил. Выгоняет меня. Говорит, денег больше не даст, — он произнёс это с той интонацией оскорблённой добродетели, которая безотказно действовала на неё с самого детства.
Галина ахнула и перевела испуганный взгляд с сына на мужа. Её рука с тряпкой инстинктивно прижалась к груди.
— Коля! Ты в своём уме? Что ты такое говоришь? Это же наш сын! Ему на резину надо, дело-то житейское…
— Вот именно, — отрезал Николай Петрович, даже не повернув головы в её сторону. Его взгляд был прикован к сыну, который прятался за материнской спиной. — Это ты. Ты своей жалостью, своими «житейскими делами» и «ну что такого» вырастила его. Каждый раз, когда я пытался сказать ему «нет», ты бежала за ним с кошельком и утешениями. Каждый мой запрет ты превращала в фарс, тайно сунув ему деньги за моей спиной. Ты думала, ты его любишь? Ты его калечила. Ты отняла у него стержень, заменив его вечной надеждой на материнскую подачку.
Эти слова были адресованы Галине, но били они по обоим. Он говорил негромко, чеканя каждое слово, и эта спокойная, холодная ярость была страшнее любого крика. Галина сжалась, словно от удара.
— Перестань… Зачем ты так… Он же наш мальчик…
Денис понял, что момент идеальный. Отец настроен против него, но он только что открыл второй фронт против матери. И этим нужно было воспользоваться. Он полностью проигнорировал Николая Петровича, словно того и не было на кухне. Он заглянул матери в глаза, его голос стал доверительным и тихим.
— Мам, у тебя есть? Я потом отдам, честно. Просто сейчас совсем никак.
Это был гениальный в своей жестокости ход. Он одним вопросом подтвердил все обвинения отца, поставил мать перед выбором и превратил её в единственного судью в этом конфликте. Галина замерла. Её рука медленно опустилась. Она посмотрела на суровое, окаменевшее лицо мужа, потом на просящее, полное детской надежды лицо сына. Всю жизнь она была мостом между этими двумя берегами. И сейчас этот мост начал трещать под ногами.
Николай Петрович усмехнулся. Безрадостно, одними уголками губ.
— Ну давай. Покажи ему, что папа — злой дурак, а мама всегда спасёт. Дай ему. Продолжай свою работу.
Взгляд Галины метался от каменного лица мужа к умоляющему выражению сына. Вся её жизнь состояла из этих двух полюсов, и она была тем хрупким мостиком, по которому передавались просьбы, упрёки, деньги и редкие слова примирения. Но сейчас мост рушился. Николай своим ультиматумом вбил сваю прямо посередине, а Денис, с другой стороны, требовал немедленно переправить его на безопасный берег. Она чувствовала, как под ногами разверзается пропасть.
Её рука с мокрой тряпкой, до этого прижатая к груди, бессильно упала вдоль тела.
— Дениска, ну… может, не сейчас? Отец не в духе…
Это был не отказ. Это была слабая попытка отложить неизбежное, перенести решение на потом, как она делала всегда. Но для Дениса, привыкшего к мгновенному отклику, эта заминка прозвучала как предательство. Маска обиженного ребёнка сползла с его лица, и под ней обнаружилось нечто иное — холодное, презрительное и злое. Он понял: материнский щит дал трещину, финансовый канал перекрыт, и привычные рычаги манипуляции больше не работают.
Он отступил от матери на шаг, словно брезгливо отстраняясь от чего-то ненадёжного. Его взгляд обвёл тесную кухню: старый гарнитур с пожелтевшим пластиком, линолеум, вытертый до серого узора у плиты, дешёвые часы-тарелка на стене. Всё это он видел тысячи раз, но сейчас он смотрел на обстановку не как на часть своего дома, а как на улики, доказывающие вину обвиняемых.
— Понятно, — протянул он, и в его голосе не осталось и тени сыновней почтительности. — Значит, всё-таки зажали. Жалко стало. Ну да, на новую резину сыну — это же удар по бюджету. Не то что копить на очередной ремонт на даче.
Он говорил это негромко, но каждое слово было пропитано ядом. Он больше не просил. Он обвинял.
— Вы всю жизнь боитесь. Боитесь потратить лишнюю копейку, боитесь сказать лишнее слово начальнику на работе, боитесь жить. Вся ваша жизнь — это один сплошной страх.
Он повернулся к отцу, который всё это время стоял молча, как гранитное изваяние. Николай Петрович не двигался, только желваки на его щеках перекатывались под кожей.
— Сорок лет у одного станка, — Денис усмехнулся, но смех вышел неприятным, каркающим. — Ты всегда этим гордился, да? Говорил, что это стабильность, верность профессии. А я тебе скажу, что это. Это страх, пап. Страх что-то поменять. Страх рискнуть. Страх признать, что ты способен на большее, чем просто точить детали от звонка до звонка. Проще ведь сидеть в своём болоте и называть это «твёрдой почвой под ногами».
— Денис, что ты несёшь? Перестань! Это же твой отец! — воскликнула Галина, но её слабый голос утонул в нарастающем монологе сына.
— А что, неправда? — он снова впился в неё взглядом. — Я ищу себя, пробую разное, я хочу жить, а не существовать! А вы что пробовали в этой жизни? Отпуск в Анапе раз в три года? Покупка нового телевизора в кредит как главное событие десятилетия? Вы живёте в прошлом веке! Для вас предел мечтаний — это трёшка в спальном районе и Datsun под окном. А я хочу большего! Понимаете? Большего!
Он сделал паузу, обводя родителей победным взглядом. Он видел их растерянные, уязвлённые лица и чувствовал прилив сил. Он больше не был жалким просителем. Он был судьёй, выносящим приговор их никчёмной, по его мнению, жизни. Он нащупал их самую больную точку — невысказанное сомнение в правильности собственного пути, которое таится в душе у каждого человека, — и бил туда со всей жестокостью.
— Вам просто завидно. Завидно, что у меня вся жизнь впереди, что я могу стать кем угодно. А вы уже всё. Финиш. И вам страшно видеть, что я не хочу быть таким, как вы. Вам проще считать меня неудачником и паразитом, чем признать, что ваша собственная жизнь — это серая, унылая ошибка.
Последние слова Дениса упали в тишину кухни, как комья грязи в чистый колодец. Они не всколыхнули воду, а просто медленно пошли ко дну, отравляя всё вокруг. Он ожидал ответной реакции: крика, ругани, оправданий. Это был бы привычный сценарий, в котором он чувствовал себя уверенно. Но ответа не последовало.
Галина смотрела на сына с ужасом. Её лицо, обычно такое мягкое и подвижное, застыло, превратившись в бледную маску, на которой были видны лишь широко раскрытые, непонимающие глаза. Она не узнавала этого человека. Это был не её Дениска, капризный, но любимый мальчик. Это был кто-то чужой, жестокий, выплевывающий слова, которые резали её по живому, обесценивая всю её жизнь, всю её любовь, превращая её в серую ошибку.
Николай Петрович же, напротив, был спокоен. Пугающе спокоен. Во время монолога сына его лицо, казалось, превратилось в камень. Не было ни гнева, ни обиды, ни боли. Была лишь пустота, выжженная дотла земля, на которой больше ничего не могло вырасти. Его взгляд, до этого тяжёлый и осуждающий, стал отстранённым, словно он смотрел не на сына, а на неодушевлённый предмет, решая, что с ним делать дальше.
Он молчал ещё с минуту, давая словам Дениса окончательно осесть и пропитать воздух. Затем, без единого слова, он сделал шаг. Не к сыну. Он медленно обошёл кухонный стол и направился в прихожую, к старому креслу, на котором небрежно была брошена куртка Дениса. Его движения были размеренными, неумолимыми, как ход заводского механизма, который он знал всю свою жизнь.
Денис с недоумением следил за ним. Галина замерла, предчувствуя недоброе. Николай Петрович подошёл к креслу. Он не стал брезгливо стряхивать куртку на пол. Он спокойно взял её в руки, словно это была его собственная вещь. Его узловатые, привыкшие к металлу пальцы без суеты нашли боковой карман на молнии, расстегнули его и извлекли оттуда связку ключей. Единственная связка — от родительской квартиры. Брелок в виде гоночной машинки, который они подарили ему на восемнадцатилетие, нелепо болтался в его большой ладони.
— Эй, ты что делаешь? — голос Дениса дрогнул впервые за весь разговор. Уверенность начала сползать с него, как плохой грим. — Это мои ключи!
Николай Петрович повернулся к нему. Он не стал бросать ключи на стол или швырять их в сына. Он медленно, с каким-то финальным, ритуальным жестом, опустил их в карман своих рабочих брюк. Глухой лязг металла о металл был единственным звуком в квартире.
— Они были твоими, — ровно произнёс он. В его голосе не было злости. Была констатация факта, как у врача, сообщающего о смерти.
Это простое действие было страшнее всех криков и упрёков. Это был не просто отказ в доступе. Это было символическое стирание. Вычеркивание из списка жильцов, из списка семьи, из жизни. Это был жест, который говорил: «Ты здесь больше не живёшь. Тебя здесь больше нет».
— Ты… ты с ума сошёл! — выкрикнул Денис, окончательно теряя самообладание. Он шагнул к отцу, но наткнулся на его холодный, мёртвый взгляд и остановился.
— Коля, прекрати! Что ты творишь?! Верни ему ключи, немедленно! — Галина наконец очнулась. Она бросилась к мужу, пытаясь вцепиться в его руку. — Ты не можешь так!
Николай Петрович мягко, но непреклонно отстранил её руку. Он посмотрел на неё, и в его глазах впервые за вечер появилось что-то похожее на чувство. Это была безмерная, ледяная усталость. Он больше не видел в ней жену, союзника. Он видел соучастницу, создавшую это чудовище.
Он повернул голову к сыну, который стоял посреди комнаты, раздавленный и униженный этим безмолвным действием. Николай Петрович в последний раз оглядел его с ног до головы. Затем он снова посмотрел на жену.
— Галина, — его голос был тихим и ровным, но каждое слово падало в тишину, как удар молота по наковальне. — Накорми его. В последний раз. А потом пусть идёт искать, где живут те, кто «хочет большего».
Он развернулся, прошёл на кухню, сел на свой стул и уставился на остывший чай. Для него всё было кончено.
Денис стоял ещё несколько секунд, переводя взгляд с оцепеневшей матери на каменную спину отца. Он ждал. Но ничего не происходило. Спектакль окончился, и он оказался в нём единственным проигравшим. Он молча развернулся, на ходу подхватил с кресла свою куртку и, не оборачиваясь, вышел из квартиры. Входная дверь закрылась за ним тихо, без хлопка.
На кухне воцарилось молчание. Галина смотрела на мужа, который сидел к ней спиной. Она смотрела на него так, словно видела впервые в жизни. Она видела не своего Колю, уставшего рабочего, доброго и ворчливого мужа. Она видела холодного, безжалостного незнакомца, который только что на её глазах казнил их собственного сына. И она поняла, что в эту самую минуту он убил не только свою любовь к Денису. Он убил и её любовь к себе…
