— Ира, я решил, мы берём новую машину, — голос Славы прозвучал в вечерней тишине гостиной весомо и безапелляционно, словно он зачитывал указ, не подлежащий обсуждению. Он стоял у окна, заложив руки в карманы брюк, и его силуэт чётко вырисовывался на фоне гаснущего городского заката. Он не смотрел на жену, его взгляд был устремлён куда-то вдаль, туда, где в его воображении уже блестел лаком новенький седан из автосалона.
Ирина не ответила сразу. Она перевернула страницу толстой книги в твёрдом переплёте, её пальцы скользнули по гладкой бумаге. Свет от торшера падал на её волосы, создавая мягкий ореол, и делал её похожей на героиню старой картины — спокойную, погружённую в свой мир, недосягаемую.
— Ты решил — ты и берёшь, — произнесла она наконец, не отрывая глаз от строчек. В её голосе не было ни вызова, ни сарказма. Только холодная, отстранённая констатация факта.
Слава медленно повернулся. Эта реакция, вернее, её отсутствие, выбила его из колеи. Он ожидал чего угодно: споров о цвете, обсуждения комплектации, радостных восклицаний. Но не этого ледяного безразличия.
— Что значит «ты и берёшь»? Мы семья. Это наше общее решение. Я уже и модель присмотрел. Отличный вариант. Представь, новенькая, с салона, пахнет кожей…
Он начал ходить по комнате, от дивана к книжному шкафу и обратно. Его шаги были размеренными, но в них уже угадывалась зарождающаяся нервозность. Он пытался говорить убедительно, рисовать картины комфортного будущего, но слова бились о стену её молчания, как волны о скалу.
— Ира, я не могу больше так. Я как последний дурак на этом автобусе трясусь! Коллеги на парковку заезжают на своих машинах, а я с остановки шлёпаю под дождём. Это унизительно. Это бьёт по статусу, в конце концов. Я работаю, я вкалываю с утра до ночи! Я что, не заслужил нормальную машину? Я должен ездить, а не просить кого-то подвезти или толкаться в общественном транспорте!
Его голос крепчал с каждой фразой, наполняясь металлом обиды и праведного гнева. Он остановился прямо перед диваном, нависнув над ней. Теперь она была вынуждена поднять на него глаза. Ирина медленно, с подчёркнутой аккуратностью, вложила в книгу закладку и закрыла её. Затем она отложила том на журнальный столик и посмотрела на мужа. Её взгляд был спокойным, ясным и абсолютно трезвым.
— Слава, давай начистоту, — её голос звучал так же ровно, но теперь в нём появилась твёрдость стали. — Ты сейчас ходишь по комнате не потому, что мечтаешь о комфорте. Ты ищешь мои деньги. Так вот, не трудись. Их в этом доме нет.
Он замер, словно наткнулся на невидимую стену.
— Что значит «нет»? Куда они делись?
— Они там, где и должны быть сбережения умной женщины. Я не настолько глупа, чтобы хранить их рядом с человеком, у которого ответственность размером с грецкий орех. Деньги там, где ты их никогда не достанешь. Ни уговорами, ни криком.
Её слова были точными, выверенными уколами, бьющими по самым больным точкам его самолюбия. Она не просто отказывала, она выносила приговор его зрелости, его надёжности, его мужской состоятельности. Ирина спокойно встала, подошла к комоду, выдвинула маленький ящик и достала оттуда связку ключей. Она вернулась и с тихим стуком положила их на полированную поверхность столика рядом с книгой.
— Так! А ну-ка возвращай деньги домой! И хватит уже пререкаться!
— Нет, Слава, я не дам тебе денег на покупку новой машины! Хочешь ездить как раньше, ремонтируй старую, которую ты разбил!
— Но…
— Вот ключи! Вот телефон эвакуатора на холодильнике! Ремонтируй! За свои! Мой разговор окончен!
Она снова села на диван, взяла книгу и открыла её на нужной странице. Весь её вид говорил о том, что инцидент исчерпан, тема закрыта, а он, со всем своим гневом и унижением, перестал для неё существовать. И именно в этот момент холодная ярость, до этого сдерживаемая надеждой на успех, затопила Славу с головой.
Он не двинулся с места. Несколько долгих секунд он просто стоял, глядя на её спокойное лицо, на то, как её глаза бегают по строчкам, словно его, Славы, со всем его унижением и яростью, просто не существовало в этой комнате. Эта демонстративная отрешённость была хуже любого крика, любого скандала. Она била наотмашь, превращая его в пустое место, в назойливую муху, от которой можно просто отмахнуться. И тогда внутри него что-то щёлкнуло. Холодная ярость сменилась ледяной, методичной злобой. Если она решила играть в эту игру, он примет правила.
Не говоря ни слова, он развернулся и направился к её письменному столу у другого конца комнаты. Это был старый, дубовый стол, который она привезла ещё из своей девичьей квартиры. Её святая святых. Он дёрнул верхний ящик. Заперто. Без малейшего колебания он упёрся коленом в столешницу и рванул ручку с такой силой, что хлипкий замок с сухим треском выломался из паза. Ирина даже не вздрогнула, лишь медленно перевернула страницу. Этот звук, казалось, её совершенно не касался.
Слава начал вываливать содержимое ящика прямо на пол. Он не искал, он производил досмотр. Расчёски, какие-то флаконы, записные книжки, старые квитанции — всё это летело на паркет. Он действовал без суеты, с циничным спокойствием человека, который точно знает, что имеет на это право. Второй ящик. Папки с документами. Он быстро, по-деловому, перелистывал бумаги: свидетельство о рождении, диплом, какие-то старые договоры. Ничего. Ни выписок со счетов, ни документов на банковскую ячейку. Только бесполезный бумажный хлам.
— Ищешь? Ну, ищи-ищи, — её голос прозвучал так же ровно, но теперь в нём слышалась нотка насмешки. — Может, теплее станет.
Он захлопнул ящик с такой силой, что торшер рядом с ней качнулся. Её провокация достигла цели. Он перешёл к книжному шкафу, начал вытаскивать книги, трясти их, простукивать корешки. Он помнил, как в старых фильмах прятали деньги в вырезанных страницах. Но книги были девственно целы. Пыль, поднятая его действиями, закружилась в луче света от лампы. Ирина брезгливо поморщилась, но не сдвинулась с места. Она была зрителем в первом ряду на представлении его бессилия.
Гостиная была опустошена. Тогда он направился в спальню. Это было уже прямое вторжение. Он открыл дверцы её платяного шкафа. Одежда висела на вешалках ровными рядами. Он не стал рыться в вещах, его интересовало другое. Он простучал заднюю стенку, проверил дно, заглянул на антресоли. Пусто. Он вытащил коробки с её обувью, вытряхнул каждую. Снова ничего, кроме запаха кожи и нафталина. Он чувствовал, как его захлёстывает глухое, тупое отчаяние, смешанное с ненавистью. Она не просто спрятала деньги, она продумала всё так, чтобы унизить его этим поиском, заставить его ползать по собственной квартире, как вора.
Последним бастионом оставалась шкатулка с украшениями на её туалетном столике. Он открыл крышку. Золото, серебро, какие-то камни. Он знал, что всё это стоит прилично, но продавать её побрякушки было ниже его достоинства. Это было бы признанием полного поражения. Он искал не это. Он искал пачку наличных, банковскую карту, ключ от ячейки. Что-то, что дало бы ему власть. Но ничего не было.
Он вернулся в гостиную и остановился посреди устроенного им хаоса. Бумаги, книги, разный мелкий хлам валялся на полу. Он тяжело дышал. Ирина, наконец, отложила книгу и посмотрела на него. В её взгляде не было страха или злости. Только холодное, почти научное любопытство.
— Закончил? — спросила она. — Убедился, что я не блефовала?
Он ничего не ответил. Он понял. Понял, что в этом доме он больше ничего не найдёт. Она переиграла его. Но в его голове уже созревал новый план. Если она закрыла ему одну дверь, он вышибет другую. Он молча прошёл в прихожую, схватил с вешалки свою куртку, сунул в карман ключи от квартиры. Он поедет к своим родителям. Они-то точно не откажут. Они поймут его. Они всегда были на его стороне.
Квартира родителей встретила его знакомым с детства запахом. Смесь маминой выпечки, отцовского табака и чего-то неуловимо-старческого, похожего на корвалол. Отец, Анатолий Петрович, сидел в своем продавленном велюровом кресле перед телевизором, где какой-то политик яростно жестикулировал на экране. Мать, Галина Сергеевна, вышла из кухни, вытирая руки о передник. Увидев сына на пороге — взъерошенного, с горящими глазами — она всплеснула руками.
— Славочка! Что случилось? На тебе лица нет! Проходи скорее, не стой на пороге.
Она засуетилась вокруг него, снимая с него куртку, словно он был не тридцатипятилетним мужчиной, а школьником, вернувшимся домой после драки. Её тревога была искренней и всеобъемлющей. В её мире её сын не мог быть виноват, он мог быть только обижен. Отец убавил звук телевизора, но с места не сдвинулся. Он окинул сына тяжёлым, изучающим взглядом из-под седых, густых бровей.
— Что стряслось, Слава? — его голос, в отличие от материнского, был ровным и без тени паники. В этом спокойствии читалась готовность к любой, даже самой плохой новости.
Слава прошел в комнату и без сил рухнул на диван, обтянутый старым гобеленом. Он провел руками по лицу, пытаясь собрать мысли в кучу. Слова застревали в горле. Мать присела рядом, поглаживая его по плечу.
— Я ушел. От Лены ушел, — наконец выдавил он. Голос сел, превратившись в хриплый шепот. — Совсем. С вещами.
Галина Сергеевна ахнула и прижала руку ко рту. Её глаза наполнились смесью ужаса и тихого, затаенного торжества. Она всегда считала, что Лена ему не пара. Слишком требовательная, слишком современная, не такая хозяйственная, как ей бы хотелось.
— Господи, сынок… Что же она опять натворила? Довела тебя, да? Я же говорила, говорила тебе…
— Перестань, Галя, — оборвал её отец, не повышая голоса. Он повернулся в кресле к сыну. — Дай ему сказать. Что за причина, Слава? Просто так из дома не уходят.
Слава глубоко вздохнул, собираясь с силами. Ему хотелось вывалить всё разом, найти сочувствие, подтверждение своей правоты.
— Отпуск… Всё из-за проклятого отпуска. Ей, понимаете, море подавай! Турцию или Египет, не меньше. Говорит, все подруги ездят, а она как нищая сидит дома. А у нас машина барахлит, на даче крышу крыть надо к осени. Я ей объясняю по-человечески: «Лена, давай в этом году без моря. Деньги нужнее». А она в крик! Что я её не люблю, не ценю, что вся жизнь со мной — это сплошная экономия. Что я жмот! — последнее слово он почти выплюнул, в нём скопилась вся горечь последней ссоры.
Он замолчал, переводя дух. Комната погрузилась в тишину, нарушаемую лишь приглушенным бормотанием телевизора. Галина Сергеевна вся кипела праведным гневом.
— Ах, она!.. Да как язык повернулся! Ты на двух работах крутишься, всё в дом, всё для неё, а она тебя жмотом называет! Никакой благодарности, никакого понимания! Пойдем, сынок, на кухню, я тебе борща налью горяченького, ты, наверное, и не ел ничего. Пусть катится со своим морем!
Она уже готова была увести его под руку, спасать от всех бед своим борщом и ватрушками. Но отец поднял руку, останавливая её. Он смотрел на сына долго, внимательно, будто видел его впервые.
— Подожди с борщом. Слава, а ты… Ты её слушал? Не слова, а то, что за ними стоит.
Слава непонимающе уставился на отца. Он ожидал чего угодно: поддержки, совета, даже упрека в мягкотелости. Но этот вопрос сбил его с толку.
— Что слушать-то, пап? Я тебе всё рассказал! Она хочет на курорт, а у нас денег в обрез. Всё просто.
Анатолий Петрович медленно покачал головой и достал из пачки сигарету. Он редко курил в квартире, только когда что-то действительно его трогало.
— Нет, сынок. Не просто. Никогда не просто. Думаешь, ей это море так нужно? Сам песок этот, вода соленая? Дело-то не в море, дурень. Женщине, когда она такое говорит, не Турция нужна. Ей нужно внимание. Романтика. Ощущение, что она для тебя — не просто сожительница и кухарка, а женщина, которую ты хочешь радовать. Увезти куда-то — это поступок. Это значит, ты оторвался от своей дачи и машины и подумал о ней. О вас. А ты ей вместо этого что предложил? Крышу и карбюратор. Понимаешь разницу?
Слова отца падали в тишину комнаты, как тяжелые камни. Они были лишены материнской жалости, но в них была суровая, неудобная правда. Слава почувствовал, как его уверенность в собственной правоте начинает трескаться и осыпаться. Он ведь и правда думал только о практической стороне. О том, как надо. А о том, чего хочет она, по-настоящему, он и не думал.
— Так что же мне делать надо было? В долги лезть? — с отчаянием спросил он.
— А ты бы сел с ней и поговорил. Не как с бухгалтером, а как с любимой женщиной. Сказал бы: «Лен, родная, я так хочу тебя на море свозить, но сейчас туго. Давай придумаем что-нибудь вместе? Может, на озеро на пару дней съездим, с палаткой? Шашлыков пожарим, на лодке покатаемся». Показал бы, что ты её желание слышишь и уважаешь. А ты просто отмахнулся. Заткнул её своими проблемами. Вот она и взорвалась. Твоя мать вон тоже пироги печет не потому, что мы голодные. А потому, что ей хочется заботиться. И когда я хвалю, она светится. Это у вас одно и то же. Только ты этого не понял.
Слава молчал, ошарашенный. Весь его мир, где он был прав, а Лена — капризная эгоистка, рухнул в одночасье. Он сидел на старом родительском диване, и ему впервые за весь день стало по-настоящему стыдно. Аромат материнского борща, доносившийся из кухни, больше не казался спасением. Он был лишь напоминанием о простом и теплом мире, который он сам, своими руками, только что разрушил.
Слова отца гулко отдавались в его голове, заглушая и гудение старого холодильника, и бормотание телевизора. Внезапно все встало на свои места. Нелепые, казалось бы, обиды Лены, её слёзы из-за мелочей, её внезапные вспышки раздражения — всё это было не капризами, а отчаянными сигналами, которые он упорно игнорировал. Он видел только верхушку айсберга — требование о поездке на море, — но не видел огромную, ледяную глыбу накопившегося под ней одиночества и усталости. Её усталости.
Он вспомнил, как она пару месяцев назад показывала ему в телефоне фотографию какого-то озера с домиками. «Смотри, как красиво, Слав. И недорого совсем, тут недалеко». А он, не отрываясь от экрана ноутбука, бросил: «Лен, ну какой отдых, у меня отчёты горят». Он даже не посмотрел. Не увидел её потухшего взгляда. Он строил их будущее, ремонтировал настоящее, но совершенно забыл, что это настоящее нужно еще и проживать. Вместе.
Мать, видя его изменившееся лицо, снова засуетилась.
— Славочка, ты чего замер? Пойдем, борщ стынет. Надо подкрепиться, а потом уже думать, что с этой… с ней делать.
— Не надо с ней ничего делать, мама, — тихо, но твёрдо сказал Слава, поднимаясь с дивана. Его движения стали резкими, осмысленными. Туман растерянности в его голове рассеялся, оставив после себя жгучее, ясное чувство вины и острую необходимость действовать. — Это мне надо делать.
Он подошел к вешалке и начал натягивать куртку.
— Ты куда? На ночь глядя? — всплеснула руками Галина Сергеевна. — Оставайся у нас, переспишь, утро вечера мудренее…
— Нет, мама. Самое глупое, что я могу сделать, — это остаться здесь.
Анатолий Петрович молча докурил сигарету, затушил её в пепельнице и посмотрел на сына с едва заметным одобрением.
— Иди, сын. Иди. Только не с пустыми руками иди.
Слава на мгновение замер, не понимая. Отец кивнул в сторону кухни.
— Цветов у тебя сейчас нет. А пироги у матери знатные. Возьми пару. Горячих.
Это было так просто и так гениально. Не извинения, не обещания. А маленький, тёплый знак заботы. Такой же, как эти самые пироги, которые мать пекла не от голода, а от любви. Слава кивнул, зашел на кухню, взял со стола два румяных пирожка с капустой, завернул их в салфетку. Они приятно грели ладонь.
Дорога домой показалась ему одновременно и мучительно долгой, и слишком короткой. Он боялся. Боялся, что Лена его не пустит. Что не захочет слушать. Что он не сможет найти правильных слов и всё испортит окончательно. Ключ в замке повернулся на удивление легко — она не заперлась на задвижку.
В квартире было тихо и полутемно. В прихожей горел тусклый свет, а из комнаты доносилось едва различимое мерцание экрана ноутбука. Он прошел в комнату. Лена сидела на диване, поджав под себя ноги и завернувшись в плед. Она не плакала. Она просто смотрела на экран, где беззвучно сменялись фотографии каких-то солнечных пляжей и лазурного моря. Его чемодан так и стоял у стены, неразобранный, как памятник их ссоре.
Она вздрогнула, когда он вошел, и подняла на него глаза. В них не было злости, только бездонная, вымотанная усталость.
— Забыл что-то? — спросила она тихо, безразлично.
Он молча подошел и сел рядом на край дивана. Протянул ей сверток с пирожками.
— Горячие, — сказал он, и голос его предательски дрогнул. — Мамины.
Лена удивлённо посмотрела на его протянутую руку, потом снова на него. В её глазах мелькнуло недоумение. Она медленно взяла сверток. От пирожков исходил тот самый домашний, уютный запах, который, казалось, был совершенно неуместен в этой холодной, наэлектризованной тишине.
— Лен… — начал он, подбирая слова. — Это ведь не в море дело, да?
Она вздрогнула, словно он коснулся оголенного нерва. Её подбородок задрожал, и глаза наполнились слезами, которые она до этого так упорно сдерживала. Она отрицательно качнула головой, не в силах вымолвить ни слова.
— Прости меня, — продолжил он, и теперь слова лились сами. — Я дурак. Я так зациклился на этой крыше, на машине, на деньгах… Я думал, что я строю нам крепость, а на самом деле строил тюрьму. И тебя в неё посадил. Я всё видел, но ничего не замечал. Прости, что не слушал. Не тебя, а твоё сердце.
Он взял её холодную руку в свою. Лена не отняла. Первая слеза скатилась по её щеке.
— Я не хочу в Турцию, Слава, — прошептала она. — Я хочу, чтобы ты просто сел рядом вот так, как сейчас. И спросил, как у меня день прошел. И послушал. Я просто… устала.
Он притянул её к себе и крепко обнял, зарываясь лицом в её волосы, пахнущие дождем и чем-то родным. Она прижалась к нему всем телом, и он почувствовал, как напряжение, сковывавшее её, медленно отступает. Они сидели так долго, в тишине, нарушаемой лишь её тихими всхлипами и мерцанием чужих, далёких морей на экране ноутбука. А в руках у неё остывали два пирожка — маленькое, горячее обещание того, что теперь всё будет по-другому…
