Роскошная яхта с красивым названием «Кристина» отчаливала от берегов Монте-Карло.
Хозяин яхты — миллионер Аристотель Онассис, его гости — Уинстон Черчилль с женой и итальянец Баттиста Менегини со своей второй половиной Марией Каллас, расположились в шикарной каюте в предвкушении прекрасного морского круиза…
36-летняя Мария очаровательна и красива. Для нее это первая такого рода поездка за последние несколько лет, но уж очень настойчиво доктор рекомендовал ей отдых и морской воздух. Беспечное настроение, царящее на яхте, для супругов Менегини непривычно.
С утра гости располагаются на верхней палубе, пьют вино, плескаются в бассейне и ведут непринужденные беседы, ведь спешить им некуда.
По вечерам — либо остановка в порту и ужин в фешенебельном ресторане, либо заводная вечеринка прямо в море, на яхте. Мария чувствует себя прекрасно, её настроение приподнято, а на лице полное удовлетворение; нет усталости и напряжения, ее глаза стали такими же безоблачными, как небо над головой, а рядом «любимый» муж, который радуется этой перемене.
Правда постепенно его радость сменяется недоумением — Мария всё меньше уделяет ему внимания, и в один прекрасный вечер дело доходит до того, что она наотрез отказывается последовать за ним в каюту, чтобы в полночь лечь спать, как было заведено все двенадцать лет их супружества: ей хочется еще потанцевать и побыть наедине с их обворожительным хозяином яхты…
Для Баттисты эта ночь на всю жизнь осталась самым горьким воспоминанием. Он устал, отправился в каюту и лег отдыхать. Через несколько минут он услышал шорох: проскользнула женщина, но в темноте он принял её за Марию.
«Ну наконец-то», — подумал Баттиста, — образумилась.
Женщина присела рядом, а он протянул руку, чтобы её обнять, но она отодвинулась и прошептала:
«Баттиста, это я Тина, жена Аристотеля, — женщина была взволнована. — Мне кажется вам сейчас не нужно спать. Там, наверху происходит такое, — Тина перешла на плач, — Там…там…твоя Мария вместе с моим мужем…Словом, если хочешь застать их вместе, тебе лучше встать и подняться. Хотя, вряд ли что тебе теперь удастся что-либо поменять…
Сразу после прибытия супругов домой, Мария, не глядя на разьяренного мужа, ровным голосом сообщила Баттисте, что их отношениям пришел конец:
«Я уже приняла для себя решение. Я ухожу от тебя к Аристотелю. Наконец-то я поняла, что совсем тебя не люблю!»
Этого Менегини явно не ожидал услышал. Баттиста вовсе хотел ругаться с женой из-за её «флирта» с Онассисом. Он понимал, что молодой женщине (Мария была моложе его на 30 лет) морской воздух мог просто вскружить голову и более ничего.
«Что ты такое говоришь! — закричал потрясенный Баттиста. — С кем ты хочешь остаться? Ты замужем, он женат, это просто невозможно!»
Но Мария, в глазах которой с недавних пор горел незнакомый ему лихорадочный свет, была непреклонна.
Все эти годы Менегини удивлялся, почему именно ему достался счастливый билет. Тем, кто видел Каллас только на сцене — величественную, красивую и недоступную, — не могли представить, насколько она заботливая, верная и послушная жена. Менегини впервые увидел ее в Вероне, куда начинающая выпускница приехала, подписав свой первый в жизни контракт.
Она была странная: бесформенные блузы, очки, гладкая прическа. Ко всему прочему девушка была не в меру упитанной — больше 90 килограммов! — и…постоянно грызла ногти. В отличие от всех певичек, которые падали в объятия 52-летнему меломану и состоятельному бизнесмену Менегини, Мария совершенно не умела ни кокетничать, ни стрелять глазками, ни флиртовать.
По правде говоря, Баттиста никак не ожидал, что итальянский дебют Калас, состоявшийся летом 1947-го в «Джоконде», будет таким успешным, но все в один голос стали говорить о необыкновенном даре и пророчили Каллас необыкновенную карьеру.
Менегини был холост просто потому, что, перебирая многочисленных претенденток, так и не встретил свою любовь. Привыкший во всем руководствоваться лишь расчетом, он подумал, что Мария может стать его маленьким «кошельком», который со временем превратится в большую прибыль. Да и нельзя сказать, чтобы она ему совсем уж не нравилась: молодая, нежная и, по всему видно, неизбалованная…
Он стал исправно дарить её букеты, делать незатейливые подарки, а по вечерам водить в дорогие рестораны. И покорил вскоре ее сердце.
Через каких-нибудь несколько месяцев тихоня Мария удивила Менегини так, как его никто еще никогда не удивлял.
«Мы всегда и везде вместе, — как-то сказала она итальянцу с убийственной серьезностью школьницы. — Ты меня компрометируешь. Баттиста прими же наконец решение: или женись на мне, или прекрати за мной ухаживать».
Менегини подумал, но немного, и вскоре уже как мог отбивался от армии темпераментных родственников — матери, братьев, их жен, кузенов, свояков и так далее, ругавших его на чем свет стоит: они единым фронтом выступили против его матримониальных намерений.
Баттиста был очень богат — и чтобы теперь это богатство уплыло из семьи из-за какой-то там певички?
«Певичка» тем временем получила весьма престижный ангажемент в Буэнос-Айресе и за день до отъезда, гладя на него обиженными честными глазами (поскольку Менегини все еще медлил с предложением), очень твердо сказала:
«Баттиста, я решила дать тебе 24 часа. Или ты женишься или наши отношения закончены. Мне все надоело…»
В 5 часов вечера того же дня, 21 апреля 1949 года, бизнесмен Менегини и Мария Калойеропулус обвенчались в маленькой церковке святого Филиппа.
За пару часов до этого Баттиста успел «обрадовать» своим решением родственников, купить Марии бесподобное платье, которое оказалось ей, к сожалению, чуточку тесноватым, и договориться со знакомым священнослужителем. В Вероне так обычно венчаются 17-летние влюбленные. Венчание Ромео и Джультетты, вероятно, выглядело более благообразно.
«Если бы меня видела моя мать!» — думал солидный бизнесмен Баттиста Менегини, стоя с невестой перед импровизированным алтарем в тесной ризнице — так как Мария не была католичкой, она не могла венчаться в самом храме.
Они давали брачный обет среди сломанных церковных скамеек, отслуживших предметов культа, кучи какого-то тряпья и коробок, которыми было завалено все помещение.
Спустя несколько часов после торжественной церемонии довольная и радостная Мария Калойеропулус-Менегини уже ехала на гастроли в Америку. На скорую руку устроенная свадьба ни на секунду не показалась ей странной.
Довольно быстро Менегини понял, что его супруга далека от светской жизни, а в её голове странные понятия о супружеской идиллии. Он был крайне удивлен и даже немного расстроен. Поначалу он думал, что жена выросла в очень благочестивой православной семье, но, как ни странно, все оказалось совсем наоборот.
Отношения у её родителей были как у кошки с собакой. Мария и её сестра засыпали и просыпались под громкие крики и ругань матери, Евангелии; целыми днями она пилила мужа, неудачливого фармацевта Джорджеса Калойеропулуса за то, что тот притащил ее из родных Афин в Нью-Йорк, да так и не сумел — олух и простофиля — обеспечить им достойную жизнь.
Действительно, собственный бизнес в Америке Калойеропулусу открыть так и не удалось. Как водится в подобных случаях, все свои грандиозные претензии Евангелия вымещала на девочках.
Она считала, что из них непременно должны вырасти великие артистки: из Марии, конечно, певица, так как она пела все песни и арии, звучавшие по радио запоминая их на ходу; Иакинтию же мать прочила в пианистки, впрочем, безо всяких видимых оснований.
Евангелия нашла дочерям дешевого учителя музыки и с завидным усердием следила за их успехами. Мария сразу поняла, что уроки музыки — единственное, что избавляет ее от одиночества и к тому же они доставляли ей огромное удовольствие.
В 14 лет, как только Мария закончила среднюю школу, Евангелия приняла решение отвезти дочерей учиться в Афины. Джорджесу было грустно расстаться с детьми, которых он по-своему любил, но жена так допекла его, что он не скрывал искреннего желания поскорее от нее избавиться.
Известная в то время своей преподавательской деятельностью Мария Тривелла, которую уговорили прослушать Марию, сразу заверила, что готова быть её наставницей. Тезка будущей оперной певицы была в курсе, что у семейства Калойеропулус денег в обрез, и ей удалось уговорить директора платить стипендию своей новой одаренной ученице.
Туда же входила и плата за обучение. Загвоздка заключалась лишь в том, что стипендию давали студентам не моложе 16 лет, и Евангелия, не колеблясь ни секунды, подделала Мариино свидетельство о рождении, прибавив дочери два года. И колесо судьбы завертелось…
Мария старательно и усердно училась в консерватории, но была совершенно несчастна дома.
Она сильно тосковала по отцу — ей казалось, что он единственный, кто принимал её всерьёз.
Мария так никогда и не смогла простить матери того, что она его бросила. Кроме того, неизвестно откуда — то ли от многочисленной родни, а может быть, от Местных, с которыми была очень близка, — Мария почерпнула убеждение, что браки действительно совершаются на небесах, а прелюбодеяние и развод — позорные, аморальные, словом, некрасивые вещи.
Мария вдруг обнаружила, что просторную и удобную квартиру с дорогой мебелью, коврами и прочими предметами роскоши, в которую они неожиданно переехали с матерью и сестрой, содержит не кто иной, как ухажер Иакинтии — Милтон Эмбирикос, сын крупного корабельного магната.
Он не мог или не хотел жениться на Иакинтии, во всяком случае, его отец был категорически против подобного мезальянса.
Евангелия и Иакинтия никак не ожидали, что Мария так болезненно отреагирует на столь житейскую, с их точки зрения, ситуацию. Обычно флегматичная, она вдруг вышла из себя — кричала, плакала, грозилась, что уйдет из дому.
«Я стыжусь вас обеих! — задыхаясь от возмущения и обиды, говорила Мария. — Вы обе недостойные, низкие!»
Впоследствии Менегини не раз сталкивался с подобной непримиримостью Марии по отношению ко всему, что выходило за рамки ее слишком наивно-прямолинейных представлений о мире. Он объяснял это тем, что Мария фактически не видела в жизни ничего, кроме репетиционного класса и сцены, и вне их чувствовала себя абсолютно беспомощной.
Когда супруги Менегини уже жили совместно в Италии, Мария была требовательна к прислуге. Туфли, стоявшие в гардеробной, должны сочетаться по цвету, а чашки и стаканы в буфете были выстроены «по росту»; если она не находила молочных продуктов строго на верхней полке холодильника — прислугу ожидал беспощадный разнос.
Вся их супружеская жизнь напоминала работу хорошо отлаженного механизма. Муж заменил Марии отца, стал нянькой и управлял ее делами, она занималась творчеством.
Она никогда не задумывалась, что у мужа может появиться другая, хотя и сама никогда не давала повода для ревности.
Расчет Менегини в полной мере оправдался: Мария Калойеропулус довольно быстро стала Марией Каллас (такое сокращение претерпела ее слишком длинная фамилия).
Примерно к 1954 году Мария одновременно достигла двух, как она сама выражалась, «колоссальных вещей»: за несколько месяцев похудела со 100 килограммов до 60 (!) и покорила одну из великих оперных сцен — «Ла Скала».
К тому моменту, когда Мария оказалась на яхте Онассиса, она уже успела распробовать неизбежную горечь славы.
Ей не раз доводилось выходить на сцену совершенно больной; однажды она, когда в зале присутствовал итальянский президент Гронки с супругой, охрипла в середине спектакля и не сумела допеть «Норму» — из этого раздули международный скандал, обвинив Каллас в том, что она намеренно хотела оскорбить главу государства;
ей пришлось пережить настоящую травлю, спровоцированную многочисленными завистниками и недоброжелателями; она не раз плакала над издевательскими, оскорбительными письмами; по крупным и мелким поводам ссорилась с директорами театров и дирижерами.
…И вдруг, когда Каллас была уже на пределе, вся эта круговерть изнуряющей борьбы и напряжения неожиданно сменяется идиллическим морским пейзажем, благоуханным прозрачным воздухом и романтическими ухаживаниями холеного красивого мужчины, так не похожего на ее приземистого, прозаического, да к тому же и старого мужа.
В те незабываемые вечера Мария и Онассис подолгу стояли на палубе «Кристины», любуясь ясным безоблачным небом, и он, глядя ей в глаза, сравнивал их с красотой звезд. Разве она не знает, что создана для роскоши и удовольствий? Если бы только она ему позволила, он был бы счастлив доказать ей, что в жизни есть чем наслаждаться!
Расставание с Баттистой заняло не больше недели — после всего произошедшего для нее было невозможным пребывание с ним под одной крышей.
Онассису же Мария отдалась с наивной и пылкой страстью первой любви.
Он лелеял ее, лично мастерски делал педикюр, убирал в роскошную прическу длинные черные волосы и постоянно говорил о любви. Для него было понятно, что такая женщина как Мария кроме пылкого возлюбленного мечтает найти в нем ещё и своего лучшего друга.
«Я что-то делала не так, — писала впоследствии Каллас, — твердила как зануда, что мне стыдно ведь я бросила мужа. А он, наверное, просто смеялся»
Да, Мария часто злоупотребляла терпением возлюбленного — подавляя вздохи скуки, он часами выслушивал ее исповеди не только о муже, но и о ее запутанных отношениях с матерью.
Мария давным-давно с ней рассорилась — Евангелия в какой-то момент стала настойчиво и агрессивно требовать от дочери все больше и больше денег, и Мария, оскорбленная такой бесцеремонностью, порвала с ней отношения. Разумеется, продолжая высылать ежемесячное содержание.
…В середине затянувшихся монологов-жалоб Онассис обычно не выдерживал: он бросал взгляд на часы, потом театрально хватался за голову, наспех целовал Марию и был таков.
«Прости, дорогая, совсем забыл — у меня через час встреча на государственном уровне!»
Как бы то ни было, но, разъехавшись с Баттистой, который был к тому же и ее менеджером, Мария почувствовала что все вдруг начало расстраиваться.
В прежде безупречно строгом расписании ее спектаклей и гастролей теперь то и дело стали происходить какие-то досадные накладки — то ускользал выгодный контракт, то не получалось договориться о прибыльном проекте, то по непонятной причине переносили концерт.
Всвязи с этими событиями Мария просто не могла трудиться в полную силу. Да и все её мысли занимало другое: она ждала, когда Онассис наконец-то разведется с женой. И была сильно удивлена, когда узнала, что документы в суд подал не её Аристотель, а его жена.
Тина решилась на этот шаг, обвинив мужа в предательстве. И не с Марией, а с какой-то Джиной. Этим бывшая супруга Аристотеля давала понять Каллас, что в жизни Онассиса много женщин и Мария не первая и далеко не единственная.
Развелись Онассисы в июне 1960. Мария также скинула с себя оковы, связывающие её с Менегини.
В газетах сразу же появились двусмысленные статьи с намеками. А некоторые писали в открытую, мол начались приготовления в грандиозной свадьбе миллионера и оперной певицы Марии Каллас.
Но прошел год, потом ещё один, а потом ещё, а свадьбы не было.
Почему же они так и не поженились?
А все потому, что Аристотель так и не сделал ей предложения. Поначалу Мария ждала этого, удивлялась его молчанию, потом страдала, плакала, а после просто смирилась.
К тому же, как и несколько лет назад, брак для Марии оставался таким же священным, а с таким человеком, как Онассис (она это поняла) ничего священного не получится.
Они часто проводили время вместе. И если раньше Аристотель носил любимую на руках, то теперь, по прошествии нескольких лет, он запросто мог позволить публично её оскорбить.
Их бурные ссоры в ресторанах сразу же становились достоянием СМИ. Однажды, находясь в ресторане, их общая знакомая Мэгги ван Зулен, любуясь на красивую пару, в шутку сказала:
«Вы, Мария, так прекрасно выглядите и в последнее время так мало поете. Наверное потому, что только и делаете, что проводите все время в постели?».
Мария сразу покраснела и произнесла:
«Нет, нет, мы никогда…»
Договорить не дал Онассис. Услышав вопрос, он вдруг в бешенстве отшвырнул от себя салфетку, едва не угодив Марии в лицо, и во всеуслышание издевательски произнес:
«В самом деле никогда! Приятнее заниматься любовью с поленом, чем с ней».
Едва ли не больше, чем оскорбительное замечание Онассиса, Марию задели слова «мало поете». Впоследствии это была ее самая мучительная, самая душераздирающая драма.
В августе 1968 года Мария и Аристотель совершали один из своих обычных круизов на яхте. Каллас была задумчива и печальна, а Онассис, напротив, казался необычайно нервным и взвинченным. Они сидели на той же самой палубе, где когда-то он обещал бросить к ее ногам все прелести мира.
Глядя на бесконечную морскую гладь, Мария вдруг грустно сказала, что Бог не разрешил ей даже иметь детей — давным-давно врачи сообщили Каллас, что она никогда не сможет зачать.
«А я так этого хочу, — продолжала Мария, нервно крутя стоявшую перед ней рюмку, — Хочу чтобы у нас были дети…»
- «А мне больше всего хочется чтобы ты, — бесцеремонно перебил ее Онассис, —как только мы причалим, быстренько собрала вещи и отправилась домой».
Мария, опешив, смотрела на возлюбленного.
- «Я жду на яхте деловых партеров, — не смягчая тона, продолжал Онассис, — и ты здесь точно будешь лишней».
Мария вскочила, в бешенстве швырнула за борт сначала недопитую рюмку с красным вином, а следом за ней подаренное им когда-то кольцо.
«С меня довольно! — у нее сорвался голос. — Больше ты меня не увидишь!»
В октябре того же 1968 года Мария, не веря своим глазам, прочитала в газетах, что Онассис… женится на вдове недавно убитого президента Кеннеди — Жаклин!
В первое мгновение Каллас испытала страшное отчаяние, а потом, совершенно неожиданно, в ней вспыхнула сумасшедшая радость: она свободна, свободна от того, кто встал между ней и ее искусством, ради кого она изменила своему призванию!
Запустив злополучную газету в дальний угол комнаты, Каллас в каком-то истерическом трансе села за рояль и принялась мучить себя вокальными упражнениями. Это продолжалось несколько часов подряд. Но, увы, прежний голос ушел безвозвратно. Она кинулась на кровать, лицо покрыла испарина, сердце, казалось, остановилось…
Она ушла со сцены и обосновалась в Париже
Каллас пыталась преподавать, но не лежала душа; не без успеха снялась в картине Пазолини «Медея», но, снова убедилась — кроме пения, любое другое искусство оставляет ее равнодушной.
Однажды ночью она проснулась от того, что услышала, как под ее окнами кто-то мастерски напевает знакомую мелодию…
Как странно, подумала Мария, когда она была маленькой, в Греции так было принято вызывать на свидание возлюбленную. Пение не прекращались, и тогда она не выдержала и с любопытством выглянула в окно. Там стоял… Онассис собственной персоной! Она расплакалась и пустила его в дом, а он кинулся перед ней на колени и стал целовать руки…
Его исповедь длилась до самого рассвета….
Мария смотрела на Онассиса и знала, что он говорит правду. Как правда и то, что Онассис был, есть и будет таким, какой он есть — отнюдь не святым, помешанным на деньгах и прибыли, вспыльчивым, неверным. Как посмеялась судьба над ее наивными представлениями о жизни!
Но все это в прошлом, а кроме Онассиса ей больше некого и нечего любить. Она приняла предателя обратно и до самой его кончины в 1975 году оставалась его верной женщиной и утешительницей в те редкие моменты, когда он — в перерывах между своими деловыми встречами — нуждался в ее любви и нежности.
В уединении в своей парижской квартире Каллас иногда молча смотрела на портрет Марии Магдалины и думала о прожитой жизни.
«Почему не написали оперу о Марии Магдалене, — писала она в дневнике. — Мне кажется, что между нами определенно есть родство. А отличие лишь в том что я сначала была верной, а потом стала грешницей. А Мария, наоборот. Возможно, поэтому ее Бог простил, а меня — нет».
P.S. Мария пережила Аристотеля всего на два года и тихо скончалась в возрасте 53 лет от сердечного приступа.
