Он сжег их любовные письма, опорочил ее имя, отнял детей. Как Кэтрин Диккенс, затворница и нищенка, смогла через 20 лет после развода нанести тихий, но сокрушительный ответный удар?
Рана детства или семья как проклятие
Чарльз Диккенс вошел в мир любовных романов с душой, искалеченной собственным детством. Восемь детей в нищете, долговая тюрьма для отца-неудачника, гуталиновая фабрика в 11 лет – этот ад отпечатался в нем навсегда. Но главной мишенью его гнева стала мать. Ему казалось: это она, плодя детей, обрекла их на голод.
Жгучее унижение жгло его, когда старшая сестра Фанни училась в Королевской академии музыки на последние деньги, а он, будущий гений, вонял ваксой за шесть шиллингов в неделю. Даже наследство бабушки, освободившее отца, не спасло Чарльза: мать настояла – он остался на фабрике. Но теперь он мог совместить работу с учебой и стал студентом Веллингтонской академии, которую окончил в 1827-м.
Дальше Чарльз выучился на клерка и работал в адвокатской конторе. Первой работой Чарльза Диккенса, приближенной к литературе, стал труд в качестве газетного репортёра.
Обиду на мать Чарльз хранил всю жизнь. В нем поселились противоречия: страстная мечта об идеальной семье и глубокое недоверие к женщине как хранительнице очага. Первая любовь, легкомысленная Мария Биднелл, лишь усугубила травму – ее родители спрятали дочь в Париже, спасая от бедного жениха.
Годы спустя, встретив Марию увядшей и вульгарной, Диккенс с горечью констатировал смерть юношеской иллюзии. Он жаждал чистоты и преданности – таких, как в его романах.
Любовь под диктовку
Кэтрин Хогарт, 19-летняя дочь респектабельного журналиста Джорджа Хогарта, казалась воплощением его мечты.
В сердце Чарльза Диккенса, молодого репортера и начинающего литератора, чья жизнь до сих пор была чередой неустроенности и борьбы, бушевала настоящая буря – но буря восторга.
«Посмертные записки Пиквикского клуба» только что начали выходить выпусками, и успех, как первая капля дождя после засухи, оросил его честолюбивые мечты. Но главное сокровище стояло рядом с ним у алтаря церкви Святого Луки в Челси – Кэтрин Хогарт.
Ее глаза, большие и темные, как спелые сливы, смотрели на него с безграничным доверием и тихим счастьем. Она была невысока, миловидна, с мягкими чертами лица, излучавшими спокойствие, столь контрастирующее с кипучей энергией Чарльза. Ее рука в его руке казалась хрупкой, но Чарльз чувствовал в ней опору.
После венчания началась их общая жизнь – жизнь, полная бедности, но переполненная счастьем. Поселились в трех комнатах, некогда бывших пристанищем холостяка. Их настоящим гнездом, первым настоящим домом, стал Даути- стрит 48.
Они въехали туда в 1837 году, когда успех «Посмертных Записок Пиквикского клуба» уже позволил Чарльзу арендовать целый дом. Это был добротный, солидный георгианский особняк с черной дверью и белыми ступенями.
Для Чарльза, чье детство прошло в долговой тюрьме и жалких съемных углах, это был символ невероятного достижения. Для Кэтрин – место, где она могла создать очаг для своего блестящего, но порывистого мужа. Комнаты на Даути-стрит быстро наполнились смехом, суетой и творческим хаосом. Кэтрин, хозяйственная и заботливая, превращала дом в уютное убежище.
Она обладала настоящим талантом к ведению хозяйства и, что было особенно ценно для Чарльза, к кулинарии. Её книга «Что у нас будет на обед?» станет бестселлером. «Моя дорогая Кэт»,– писал он ей в редкие разлуки, и каждый раз в этих словах звучала нежность. «Дом кажется пустым без тебя, как будто в нем вынесли всю мебель и вымели всю душу».
Кэтрин была его первой читательницей, его тихим критиком, его музой. Ее мягкость, ее женственность, ее преданность ложились в основу образов его героинь – Розы Мэйли в «Оливере Твисте», маленькой Нелл в «Лавке древностей».
Он видел в ней воплощение домашнего очага, которого ему так не хватало в детстве. Она же смотрела на него с восхищением, смешанным с легкой тревогой за его неистовую работоспособность. Она умела успокоить его внезапные приступы меланхолии или раздражения, которых было немало, простым прикосновением или тихим словом.
Их счастье множилось. В 1837 году родился их первенец, Чарльз-младший, или Чарли. Потом, словно по волшебству, последовали Мэми, Кэти, Уолтер, Фрэнсис… Детский смех и плач стали неотъемлемой частью симфонии дома на Даути-стрит.
Чарльз, несмотря на свою вечную занятость, обожал детей. Он мог неожиданно ворваться в детскую, устроить шумную возню, рассказать захватывающую историю, выдуманную на ходу, или просто посидеть с младенцем на руках, укачивая его и нашептывая что-то ласковое, пока перо ждало своего часа на столе.
Вечерами, когда дети затихали, а чернила на рукописи подсыхали, дом преображался. Чарльз и Кэтрин обожали домашние театральные постановки. Они собирали близких друзей. Чарльз с неуемной энергией режиссировал, гримировал, играл главные роли. Кэтрин, обладавшая приятным голосом и изящными манерами, блистала в женских амплуа.
Они любили гулять с коляской и детьми, или просто вдвоем, по оживленным улицам, заглядывая в книжные лавки или наблюдая за пестрой лондонской жизнью, которая потом оживала на страницах романов Чарльза. Кэтрин была его спутницей и в первых поездках за границу – в Америку в 1842 году. Несмотря на усталость и трудности путешествия, это было время близости, новых впечатлений, которые они делили друг с другом.
Это были их Золотые Годы. Но очень скоро прозвучал первый приговор: «От тебя требуется только рожать детей и подчиняться». Это была не просьба, а закон. Викторианская эпоха диктовала правила: трезвость, трудолюбие, экономность. Кэтрин старалась.
Но Чарльз контролировал каждую монету. Он сам водил ее по дешевым лавкам, боясь лишней траты. Кэт заискивала, боялась напомнить о вчерашней ссоре. Ее кротость он принял за слабость ума.
Когда Дети Стали Орудием Пытки
Лондон, 1840-е. В доме, где пахло чернилами, славой и вечно жарящимся мясом для растущей оравы детей, Кэтрин Диккенс стояла у окна.
Слава мужа, Чарльза Диккенса, чье имя гремело по всей Англии, казалась ей тяжелым колоколом, под звон которого она теряла себя. Когда-то она была Кэтрин Хогарт, дочь уважаемого журналиста, юная актриса с огоньком в глазах. Теперь она была «Миссис Диккенс» – прежде всего сосуд, тихая хозяйка, фон для его гения и его непрерывных творческих бурь.
Дети… О, дети. Их было уже десять. Шумные, требовательные, прекрасные создания, которые съедали ее дни целиком. Марионетки, которых нужно было кормить, одевать, утешать, лечить, воспитывать – бесконечный, изматывающий конвейер материнства. Она любила их. Но эта любовь тонула в океане усталости.
В глазах младших – постоянная потребность, в глазах старших – уже отголоски отцовского величия, на фоне которого она была лишь тенью. «Мама, а папа когда вернется?» «Мама, папе понравились мои стихи?» Папа. Всегда Папа. Его энергия казалась неиссякаемой, его любовь к детям – шумной, демонстративной, праздничной. А ее любовь? Тихая, изможденная, как старая лошадь, тянущая неподъемный воз.
Никто не понимал. «Капризы», – говорили свекровь и сестры. «Устала, милая, отдохни», – бросал Чарльз, уже увлеченный новой главой или благотворительным проектом. Отдохни? Как? Когда все существо кричит от внутренней бури, которую не описать словами? Она была заперта в золотой клетке благополучия, где ее муки считались дурным тоном, слабостью, недостойной жены великого человека.
Ее тело было картой ее страданий. Растяжки, как шрамы битвы. Боли в спине, не отпускавшие даже в редкие минуты покоя. Грудь, распухающая и болящая от кормления. Вес, который не уходил, делая ее неуклюжей и некрасивой в собственных глазах и, как ей казалось, в глазах мужа. Он когда-то восхищался её хрупкостью, живостью.
И тишина. Страшная тишина среди шума детворы. Одиночество в центре семьи. Она ловила на себе взгляды гостей – сочувственные? Презрительные? Сравнивающие ее с энергичным, сияющим Чарльзом? Ей хотелось крикнуть: «Я не ленивая! Я не холодная! Я просто… разбита!»
Но слова застревали в горле комом отчаяния. Она таяла на глазах: мигрени, отеки, хроническая усталость. Диккенс же видел лишь раздражающую несостоятельность.
В письме другу он саркастически восклицал о пятом ребенке: «Боги слишком щедры к тем, кто заслужил их благосклонность!» Он отрицал свою роль в этой «плодовитости», возлагая вину на «семейную предрасположенность» Кэтрин, хотя у его родителей тоже было 8 детей. Счастье для него осталось в бездетном прошлом.
После рождения последнего ребенка он возвел в их спальне символическую стену из книжных полок. Физическая близость была отменена. Кэтрин стала не женой, а обузой.
Призраки Сестер – Любовь, Смерть и Предательство
Тенью над их браком витали сестры Кэтрин. Сначала – Мэри, средняя Хогарт. Диккенс признавался: «Я любил одну ( про Мэри), женился на другой ( про Кэтрин)». Когда 17-летняя Мэри неожиданно умерла от сердечного приступа (1837), Чарльз был разрушен сильнее жены. «Лучшего создания не найти…
Я не мог писать… Мне нельзя лечь в могилу рядом с ней». Он завещал похоронить себя с ней и до смерти носил ее кольцо. Мэри стала его вечной музой, недостижимым идеалом, на фоне которого живая Кэтрин проигрывала.
Затем пришла Джорджина, её младшая сестра, на 9 лет моложе Кэтрин. Она поселилась в их доме как помощница, но быстро стала незаменимой хозяйкой. Чарльз восхищался ее энергией, противопоставляя «апатичной» Кэт: «Учись у сестры!» Джорджина боготворила зятя.
По Лондону поползли слухи об их связи. Диккенс, панически боявшийся скандала, устроил унизительную проверку девственности Джорджины! Результат «чист», но тень осталась. Кэтрин молча глотала обиду, веря в «джентльменскую» сущность мужа. Но предательство сестры, вставшей на сторону Чарльза при разводе, стало для нее поздним, но страшным ударом.
Браслет и унижение как последняя капля их отношений.
В 1857 году 45-летний Диккенс встретил роковую искусительницу – 18-летнюю актрису Эллен Тернан.
В ее обществе он чувствовал себя молодым, свободным от груза семьи и славы. Он снял ей и ее семье квартиру, тайно помогал. Пылкая страсть столкнулась с викторианской моралью. Весной 1858 года случилось фатальное недоразумение. Посыльный доставил в дом Диккенсов роскошный браслет с запиской: «Дорогой Эллен…». Адрес был перепутан.
Для Кэтрин это был не просто подарок – это был приговор ее 22-летнему браку, публичное доказательство ее ненужности. Она разразилась слезами и упреками. Чарльз объяснил, что это был всего лишь знак признательности актрисе его театра. И он потребовал немыслимого унижения: чтобы Кэтрин сама отнесла браслет Эллен и извинилась за своё «оскорбительное поведение»!
Этот акт ритуального смирения переполнил чашу. Кэтрин поняла: она не просто нелюбима, она – помеха, которую хотят стереть. Она ушла. Навсегда. Её сестра Джорджина была на стороне не обманутой сестры, а на стороне Диккенса и перестала общаться с Кэтрин. Лишь только смерти писателя сёстры снова нашли общий язык.
Крестовый поход против жены
Их совместная жизнь длиною в 22 года была закончена бесповоротно. Развод в викторианской Англии был позором. Диккенс выбрал тотальную войну. Сначала – попытка уничтожить жену как личность. Узнав, что Кэтрин, убитая горем после смерти дочери Доры, находится в подавленном состоянии, он попытался упечь ее в частную психиатрическую клинику! Нашел лояльных врачей, готовых дать справку о «безумии».
Лишь честность доктора Харрингтона, отказавшегося лжесвидетельствовать, спасла Кэтрин от судьбы хуже смерти. Не удалось запереть, значит, следующий ход — опозорить публично. В июне 1858 года в своем журнале «Домашнее чтение» Диккенс опубликовал открытое письмо.
Оно было шедевром манипуляции, где себя он рисовал жертвой – непонятым гением, страдающим от «психической несовместимости»; Кэтрин превращал в чудовище: «холодная», «апатичная», «патологически ревнивая», «дурная мать» (бросившая детей!), симулянтка с «несуществующими» болями; Джорджину превозносил как «ангела-хранителя» дома.
Он приказал зачитать письмо слугам! Это был суд Линча над репутацией матери его детей. Далее происходило уничтожение памяти. Он сжег всю их переписку, стерев свидетельства былой любви. И наконец последнее и самое страшное – отчуждение детей.
По закону дети остались с отцом. Диккенс не запрещал, но ядовито осуждал любое общение с «дурно влияющей» матерью. Две дочери не пригласили ее на свадьбы. Не сообщили о смерти сына Уолтера в Индии. Лишь старший сын Чарли ушел с матерью. Кэтрин получила жалкие 600 фунтов в год – гроши по сравнению с его доходами.
Их жизнь после Смерти.
Для Диккенса вожделенная свобода не принесла счастья. Он никогда уже не был искрометным весельчаком как в молодости.
Он так и не женился на Эллен Тернан, хотя прожил с ней 13 лет до своей смерти и оставил ей приличное наследство. Детально их отношения не известны, поскольку и эти письма были тщательно уничтожены. Не стали счастливыми их дети. Дочь Кейт поспешно вышла замуж за первого встречного, с которым была несчастна.
Другая дочь — Мэри, боявшаяся, что стареющий Диккенс будет чувствовать себя одиноким, отвергла предложения женихов и осталась старой девой. Все сыновья, за исключением Генри разочаровали отца склонностью к расточительности и праздной жизни. В возрасте 58 лет великого писателя не стало, но бывшую супругу даже не уведомили о его смерти.
Для Кэтрин началась жизнь затворницы. 20 лет одиночества, бедности, страшная болезнь. И самое главное- горькое осознание несправедливости, что бывший муж поступил жестоко, не по-человечески. Но она нашла в себе силу для последнего акта сопротивления. Перед смертью в 1879 она отдала дочери Кейт сохранившиеся письма Диккенса со словами: «Отдай в Британский музей.
Пусть мир знает, он любил меня когда-то». Этот скромный архив стал немым укором гению, пытавшемуся стереть ее из своей истории любви. Правду позже скажет дочь Кейт: «Ничего ужасного в маме не было. Она была кроткой, милой, доброй леди… Она боялась отца. Ей не позволялось иметь мнение. Ей не разрешалось говорить, что она чувствует».
История Диккенса и Кэтрин – не роман, а трагедия викторианской эпохи в миниатюре. Гений, искалеченный детской травмой, искавший идеал и разрушавший реальных женщин. Жена, принесенная в жертву на алтарь его амбиций и страхов, ставшая тенью в собственном доме.
Его жестокость была системной: публичная клевета, попытка заточения, отчуждение детей, уничтожение памяти. Ее сила – в тихом сохранении достоинства и последней попытке вернуть правду. Симпатии истории отданы Кэтрин. Пусть не идеальной жене, но настоящей жертве машины, имя которой – Чарльз Диккенс. Ее молчание оказалось громче его всемирной славы.
