Федор Михайлович Достоевский, уже снискавший к тому времени известность своими литературными творениями, впервые повстречал Аполлинарию Суслову в Петербурге, на одном из литературных чтений, которые он часто устраивал для студенческой аудитории.
Особой популярностью у слушателей пользовались главы из «Записок из Мертвого дома», в которых писатель делился своими воспоминаниями о каторге.
После одного из таких выступлений к нему подошла эффектная молодая особа, привлекшая его внимание своим гордым профилем и роскошной гривой рыжеватых волос, забранных в косы. Аполлинарии Прокофьевне Сусловой было в ту пору всего 22 года, но во всем ее облике уже сквозили незаурядная сила характера и какая-то особенная порывистость натуры.
Их знакомство началось с трогательного признания, которое Аполлинария, смущаясь и робея, изложила в письме своему кумиру. Эта наивная и поэтичная исповедь глубоко взволновала Достоевского, и вскоре между ними вспыхнул страстный роман, полный безудержных порывов, ревности и недомолвок.
Федора Михайловича пленяли своеобразие и независимость этой девушки из народа, ее бесстрашие перед жизнью и то стремление к свободе, которое было так созвучно его собственным устремлениям.
В Аполлинарии он видел характерную представительницу нового поколения – дерзкого, ищущего, готового ломать любые преграды на пути к своему идеалу.
Ее максимализм, бескомпромиссность, сочетание холодной гордыни и затаенной нежности находили горячий отклик в душе писателя, угадывавшего в своей юной возлюбленной родственную натуру.
Однако очень скоро их отношения омрачились первыми размолвками и взаимным непониманием. Аполлинария болезненно переживала необходимость утаивать свою связь с Достоевским от посторонних глаз. Ее возмущало, что он не решается открыто порвать с женой, медленно угасавшей от чахотки.
Сама мысль о замужестве представлялась девушке нелепой уступкой общественным условностям, и она бурно протестовала, когда Федор Михайлович пытался убедить ее в серьезности своих намерений.
Не принесла Аполлинарии удовлетворения и близость с немолодым, измученным болезнями писателем. При всем своем восхищении его гением, она не могла найти гармонии с человеком, который был вдвое старше нее и так разительно не походил на героев-любовников из прочитанных ею французских романов.
Аполлинарию коробила в Достоевском какая-то надрывность, болезненность ощущений, непонятная ей самой сосредоточенность на «темных безднах» человеческой души.
Федора Михайловича эти противоречия только распаляли, заставляя с удвоенной страстью добиваться своенравной красавицы. С мазохистским упоением он подмечал в ней малейшие признаки охлаждения, нарочито провоцируя ее на язвительные замечания и колкости.
В такие минуты он готов был смиренно целовать полы ее платья, вымаливая хоть толику былого расположения.
Летом 1863 года, воспользовавшись очередным литературным поручением, Аполлинария в одиночестве выехала в Париж. Предполагалось, что Достоевский вскоре последует за нею, чтобы вместе совершить давно задуманное путешествие по Европе.
Но произошло непредвиденное – в мае журнал «Время», которым руководили братья Достоевские, был закрыт цензурой за одну крамольную статью на злобу дня.
Федор Михайлович застрял в Петербурге, тщетно пытаясь выправить пошатнувшиеся дела своего издания. Каждый день промедления был для него пыткой – он изнывал от ревности, рисуя в воображении, как его ветреная подруга кружит головы французским кавалерам.
В письмах Аполлинария по-прежнему заверяла его в своей привязанности, но избегала называть точные сроки его приезда. Наконец, в августе Достоевскому удалось вырваться на континент. По дороге в Париж он сделал остановку в Висбадене, решив попытать счастья в игорных залах.
В этот раз фортуна ему улыбнулась – за несколько дней писатель выиграл более пяти тысяч франков, что по тем временам составляло целое состояние. Часть денег он решил отослать жене, остальное приберег для путешествия с Аполлинарией.
Окрыленный удачей, Федор Михайлович поспешил в Париж, остановившись в небольшом отеле на Елисейских полях. Первым делом он отправил возлюбленной короткую записку, извещавшую о его прибытии. Не дождавшись ответа, на следующее утро он сам отправился на ее квартиру в Латинском квартале.
Аполлинария приняла его, сидя у окна с рассеянным и отрешенным видом.
– Здравствуй, – тихо произнесла она, не поднимаясь с места.
– Что случилось? Я должен знать! – взволнованно воскликнул Достоевский.
– Я думала, ты не приедешь. Я написала тебе письмо с просьбой не приезжать.
– Какое письмо? Почему?
– Потому что уже поздно. Я отдала свое сердце другому, почти без надежды на взаимность. Прощай, Федор. К чему теперь эта встреча?
Потрясенный Достоевский почувствовал, как земля уходит из-под ног. Превозмогая дурноту, он взмолился:
– Поля, пойдем куда-нибудь, ты должна все объяснить, иначе я сойду с ума!
Они молча вышли из дома и побрели по пустынной улице, избегая смотреть друг на друга. Оказавшись в номере Достоевского, Аполлинария решилась заговорить. Федор Михайлович стоял перед ней на коленях, сжимая ее холодные пальцы.
– Я потерял тебя, я знал… – бессвязно шептал он.
Сквозь слезы девушка рассказала ему о своем недолгом и бурном романе с неким испанским студентом-медиком по имени Сальвадор, с которым познакомилась в Париже. Она призналась, что влюбилась в этого красавца без памяти, пленившись его осанкой и манерами.
Поддавшись страсти, Аполлинария отдалась ему со всем пылом юности. Но очень скоро возлюбленный охладел к ней и бросил, сочтя связь с такой пылкой особой слишком обременительной.
Ошеломленный Достоевский только и мог повторять:
– Не стоит убиваться из-за ничтожества…
Но в глубине души уже теплилась безумная надежда – теперь, когда предательство этого проходимца раскрылось, Аполлинария непременно вернется к нему, человеку, который ее по-настоящему любит и ценит!
С этого дня он становится ее поверенным и утешителем. Подолгу говорит с ней, пытаясь облегчить боль разочарования, советует, как вести себя с вероломным обольстителем. Аполлинария зачитывает ему гневные письма, которые собирается послать Сальвадору, а Достоевский мягко отговаривает – незачем тратить бумагу на такое ничтожество.
На волне этого нового сближения Достоевский предлагает возлюбленной совершить задуманное прежде путешествие по Италии. Аполлинария колеблется, но соглашается.
Она понимает, что спутник надеется возобновить интимную связь, но ее это мало заботит – сейчас важнее сбежать из опостылевшего Парижа, где все напоминает об унизительном романе с испанцем.
6 сентября 1863 года Достоевский и Суслова прибыли в Баден-Баден. Писатель тут же устремился в игорный зал испытать удачу в рулетке. Но на сей раз фортуна отвернулась – меньше чем за два дня он спустил все дочиста.
Теперь они могли рассчитывать лишь на гроши, вырученные Аполлинарией от заклада драгоценностей. Только неделю спустя, дождавшись перевода из Петербурга, незадачливые путешественники смогли двинуться дальше.
Федор Михайлович сперва списывал резкость и нервозность спутницы на тяготы пути. Втайне он надеялся, что в дороге Аполлинария оттает и былая близость возродится. Но с каждым днем все яснее понимал, как ошибся в расчетах. Двухлетняя разлука не притупила взаимного раздражения, но, напротив, обнажила всю непримиримость их натур.
Нежность, которую расточал Аполлинарии Достоевский, бесила ее своей экзальтацией. Ей претили неуклюжие комплименты, привычка закатывать глаза и декламировать стихи при виде ее тела. Она видела в этом лишь ханжество и тщеславие немолодого обожателя, тщетно рядящегося в тогу возвышенного трепета.
Эта глухая неприязнь поминутно прорывалась колкостями и пикировками. Аполлинария не упускала случая задеть спутника насмешкой над его привычками. Особенно возмущало ее пристрастие к рулетке, в периоды безденежья превращавшееся в манию.
Достоевский, в свою очередь, пытался унять бунтарский дух подруги рассуждениями о женском предназначении и святости семейных уз, но неизменно натыкался на глухое сопротивление.
Аполлинарию выводили из себя его пророческие замашки спасителя заблудших душ. Про себя она решила, что все это – лишь поза, призванная оправдать заурядную чувственность.
Внешне, однако, их роман тек своим чередом. Путешествие по Италии давало богатую пищу уму и воображению. Достоевский подолгу застывал перед шедеврами Микеланджело и Леонардо, то и дело доставая записную книжку, чтобы сделать набросок или записать мысль.
В музеях и галереях его часто можно было видеть шепчущимся с Аполлинарией, увлеченно жестикулирующим. Со стороны они являли собой образцовую пару русских интеллектуалов, упивающихся сокровищами мировой культуры.
На людях Аполлинария тоже держалась безупречно. С ленивой грацией, так идущей к ее пышным формам, она позволяла себе слегка опереться на руку спутника, оправляя складки дорожного платья. Ее снисходительные улыбки, адресованные знаменитому писателю, красноречиво давали понять случайным свидетелям, что она лишь терпит его компанию.
Никто не догадывался о бурях, бушевавших в груди Достоевского. Обезумев от вожделения, он млел от прикосновения к бархату ее кожи и готов был потерять рассудок, вдыхая аромат ее волос. В такие мгновения весь мир переставал существовать, он жаждал заключить Аполлинарию в объятья и осыпать безумными ласками.
Но стоило им остаться наедине, отношения мгновенно менялись. В гостиничных номерах и на постоялых дворах Аполлинария сбрасывала маску покорной одалиски, превращаясь в строгую надзирательницу. Язвительно осаживала писателя, когда тот напоминал о своих супружеских притязаниях.
Достоевского бесили ее шпильки в адрес покойной жены, настолько циничные, что у него сжимались кулаки. Аполлинария безошибочно чуяла, что достаточно намекнуть на неотразимость Сальвадора – и Федор Михайлович мгновенно теряет контроль, готовый унижаться перед ней, вымаливая подачку в виде доброго слова или взгляда.
Так они кружили по Италии, являя собой причудливую смесь интеллектуального единомыслия и взаимной неприязни. Флоренция, Милан, Венеция мелькали перед глазами Достоевского, словно в лихорадочном бреду, сливаясь с картинами их размолвок и истерических примирений.
То ему мерещилось, будто Полина наконец смилостивилась, и он осыпал жаркими поцелуями ее руки, бормоча сбивчивые признания. То с отчаянием убеждался в ее непреклонности и в бессильной ярости грозил отослать мучительницу обратно в Петербург.
Особенно тягостной вышла их поездка в Неаполь. Этот город с буйной растительностью, пестрыми толпами на раскаленных улицах и сладострастными церковными напевами из распахнутых окон вконец распалил воображение Достоевского.
По вечерам, оставаясь в номере, он подолгу стоял на балконе, жадно вдыхая сладкий воздух, напоенный ароматом цветов и теплым морским ветром. Мысли путались, в голове стоял туман. Казалось, сама почва этого древнего города источает флюиды приворотного зелья, лишающего рассудка.
В один из таких вечеров, не совладав с собой, Достоевский ворвался в спальню Аполлинарии и застал ее полуобнаженной перед зеркалом. При виде соблазнительных округлостей ее тела последние капли самообладания оставили его. Повалив Аполлинарию на постель, он впился в ее пылающую плоть, исступленно целуя плечи, грудь, живот.
Но страстный натиск встретил привычный ледяной отпор. Застыв в судорожных объятиях, Аполлинария безучастно смотрела в потолок, бормоча под нос, будто творя заклинание. От этой леденящей невозмутимости Достоевский пришел в неистовство.
Вскочив, он заметался по комнате, кляня себя за минутную слабость. Раздавленный, он рухнул перед ней на колени, моля простить и позволить остаться. Но Аполлинария была непреклонна.
Окинув любовника уничтожающим взглядом, процедила сквозь зубы: «Вон!»
Этот безжалостный урок не отрезвил Достоевского. Всю обратную дорогу до Петербурга он был словно в прострации, механически переставляя ноги и глядя перед собой остекленевшим взором. Попутчикам и случайным знакомым он внушал тягостное впечатление.
Лихорадочный блеск ввалившихся глаз, нервные подергивания лица и общая экзальтация каждого жеста наводили на мысль о душевном нездоровье. Особенно пугала его новая привычка разговаривать с воображаемым собеседником, жестикулируя и перемежая бессвязные выкрики со зловещим хохотом.
Вернувшись в Петербург, Достоевский кинулся к Аполлинарии, намереваясь вырвать признание в любви. Но дверь открыла заплаканная кухарка, сообщившая, что барышня накануне уехала за границу, не оставив адреса.
В этот миг почва ушла у него из-под ног. Весь его мир, надежды и грезы рухнули, погребая под обломками истерзанную, растоптанную душу.
С того дня он жил как в тумане, не видя и не слыша ничего вокруг. Заботы об осиротевших журналах навалились неподъемным грузом. Каждая строчка, каждый абзац давались с мучительным трудом.
Безденежье, долги и вечная нужда иссушили последние силы. И все же, тщетно силясь забыться в работе, Достоевский не переставал думать об Аполлинарии. О своей роковой мучительнице, своей жестокой чаровнице.
Лишь несколько месяцев спустя до него долетели слухи, будто она осела в Париже, ведя жизнь богемной артистки. Ему виделись оргии в ее салоне, где собираются прославленные литераторы и художники.
Воображение рисовало, как она кружит головы восторженным поклонникам, небрежно бросая им гроздья острот и парадоксов. Сама мысль, что сейчас, быть может, какой-нибудь хлыщ целует ее тонкие пальцы, повергала Достоевского в исступление.
Не в силах более сносить эту пытку, он отправил Аполлинарии письмо, моля о новой встрече. Ответа не последовало. Пару недель спустя писатель послал в Париж верного слугу разыскать беглянку.
Долгие месяцы тот рыскал по Франции, меняя города и ночлеги, – увы, бесплодно! Только в конце 1866-го до Достоевского дошел слух, будто Аполлинария вышла замуж за богатого помещика и с головой окунулась в мирскую суету.
Меж тем работа все властнее поглощала внимание и силы Федора Михайловича. Роман «Преступление и наказание», зревший еще со времен парижских бдений, ныне занимал все его существо.
Замысел этой грандиозной эпопеи о грехе и искуплении был навеян, среди прочего, перипетиями его злополучного романа. Не подсказал ли писателю образ гордой и порочной Сонечки Мармеладовой сюжет его собственной погибшей любви? Не отразился ли в максимализме Раскольникова характер непреклонной Аполлинарии?
Так, исподволь, навязчивые мысли о покинувшей его возлюбленной преображались под пером гения в новые грани его причудливой художественной вселенной. В этом лихорадочном горниле выплавлялся сплав фантасмагорических сюжетов и характеров, в которых уже угадывался фирменный почерк писателя.
Неразделенная страсть и уязвленное мужское самолюбие продиктовали Достоевскому поначалу злые, разоблачительные строки, полные сарказма и горечи. Но по мере того, как бешенство уступало место отстраненной печали, на страницах романа оживали совсем иные чувства: боль, тоска, щемящая жалость к себе и загубленной подруге.
