— Я всё уладил.
Слова Виктора упали в густую тишину прихожей, как камень в вязкий ил. Он сбросил пальто на вешалку с нарочитой небрежностью, ослабил узел галстука. Вид у него был усталый, но довольный — вид человека, который только что решил сложную, но вполне земную проблему. Он прошёл на кухню, где за столом, застыв как изваяние, сидела Ирина. Перед ней стояла тарелка с остывающим ужином. Она к нему даже не притронулась.
— Что ты уладил, Витя? — её голос был низким и ровным, без малейшего намёка на эмоции. Он прозвучал так, словно она спрашивала о прогнозе погоды, а не о будущем их сына.
— С директором поговорил. С родителями того мальчика, ну, Кирилла. Извинился, конечно. Отдал им деньги, даже с запасом, за моральный, так сказать, ущерб. Они люди адекватные, всё поняли. Инцидент исчерпан, заявление писать не будут. С кем не бывает, молодость…
Он открыл холодильник, достал бутылку с минеральной водой и налил себе полный стакан. Пил жадно, большими глотками, словно смывая неприятный осадок дня. Эта его бытовая суета, эта попытка немедленно вернуться к привычному порядку вещей выводила Ирину из себя куда сильнее, чем открытая агрессия. Он вёл себя так, будто Глеб не украл деньги, а просто разбил мячом окно.
— С кем не бывает? — повторила она, и в её голосе впервые прорезался металл. Она медленно повернула голову и посмотрела на мужа в упор. — Это ты сейчас серьёзно? Год назад он врал про деньги на репетитора, которого не было. Полгода назад прогулял две недели школы, подделав мою подпись в дневнике. Теперь он ворует. Что будет дальше, Витя? Какая «шалость» будет следующей?
Виктор поставил стакан на стол с глухим стуком. Его лицо, только что расслабленное, начало каменеть. — Хватит нагнетать. Я же сказал, я всё решил. Парень оступился. Ему пятнадцать лет, гормоны, самоутверждение. Все через это проходят. Директор тоже сказал, что Глеб в целом неплохой ученик, просто период сложный.
— Директор сказал то, что ты хотел услышать, после того как ты заткнул рот родителям Кирилла деньгами. Твоими деньгами, — отчеканила она. — Ты не решил проблему. Ты её купил. Купил ему ещё одну индульгенцию. Он даже не понял, что сделал что-то не так. Он сейчас сидит в своей комнате, слушает музыку и абсолютно уверен, что папа снова всё порешал. Что ему всё можно.
За закрытой дверью в конце коридора действительно едва слышно бубнил какой-то рэп. Глеб даже не пытался изображать раскаяние. Он просто пережидал бурю в своём личном убежище, зная, что отец построит вокруг него надёжный волнорез.
— А что ты предлагаешь? — Виктор начал заводиться. — Устроить ему публичную порку? Поставить на учёт, чтобы ему всю жизнь этим клеймом тыкали в лицо? Он наш сын! Моя задача — защищать его!
— Твоя задача — воспитывать его, а не покрывать, — отрезала Ирина. Она встала, её фигура напряглась, как сжатая пружина. — Он не оступился. Он идёт по этой дорожке уже давно, шаг за шагом. И каждый раз ты подстилаешь ему соломку и говоришь, что это просто такая дорога. Кривая, но ничего страшного.
Виктор посмотрел на неё так, будто она сказала нечто кощунственное. Его лицо исказилось. Праведный гнев отца, защищающего своего ребёнка, захлестнул его, полностью вытеснив остатки вины или здравого смысла. Он сделал шаг к ней, вторгаясь в её личное пространство, и заговорил вполголоса, но с такой силой, что слова эти били наотмашь.
— А что ты делаешь? Что ты делаешь, кроме того, что пилишь его с утра до вечера? Ты его мать или прокурор? Каждое его действие ты рассматриваешь под микроскопом, ищешь, к чему придраться! Оценки не те, с друзьями не теми общается, музыку слушает не ту! Он дыхнуть рядом с тобой боится! Ты хоть раз села и поговорила с ним по-человечески? Спросила, что у него на душе? Может, ему потому и нужны эти карманные деньги, что он себя ущербным чувствует рядом с этими мажорами, у которых айфоны каждый год новые! Может, он просто пытается быть не хуже других!
Он упивался своей ролью понимающего, любящего родителя, противопоставляя себя ей — холодной и требовательной мегере. Это был его любимый приём, отточенный годами мелких бытовых споров. Он всегда выставлял её чрезмерную требовательность причиной всех проблем.
— Ты его вообще любишь? — бросил он ей в лицо главный, самый ядовитый вопрос. — Иногда мне кажется, что нет. Тебе нужен был идеальный ребёнок-проект, чтобы хвастаться им перед подругами. А получился живой парень, со своими ошибками и слабостями. И он тебя не устраивает. Ты хочешь его сломать, подогнать под свои стандарты. А я не дам. Я не позволю тебе превратить его жизнь в ад из-за какого-то дурацкого проступка!
Ирина молчала. Она смотрела на него, и в её глазах не было обиды. Было что-то другое, страшное. Словно внутри неё что-то массивное, ледяное с оглушительным треском раскололось надвое. Его слова, его лживая отцовская забота, его трусливое желание купить спокойствие стали тем последним усилием, которое разрушило плотину её многолетнего терпения. Она сделала глубокий вдох, и когда заговорила, в её голосе уже не было ни капли прежней сдержанности. Он был полон звенящей, белой ярости.
— Люблю ли я его? Я единственная в этом доме, кто думает о том, кем он станет через десять лет! А не о том, как бы заткнуть дыру сегодня, чтобы она не мозолила глаза! Ты называешь это «дурацким проступком»? А ложь про репетитора? А подделка подписи? Это всё звенья одной цепи, а ты делаешь вид, что это просто разбросанные камушки! Ты не защищаешь его, ты его калечишь! Ты показываешь ему, что за любое преступление можно откупиться, что за любой ложью придёт папа и всё уладит!
Она наступала, а он инстинктивно пятился к столу. Вся его напускная уверенность начала осыпаться под этим напором.
— Пока ты закрываешь глаза на его «шалости», ты растишь из него преступника! Это твой сын, и твоя ответственность! Я в этом цирке больше не участвую, умываю руки!
Эта фраза прозвучала как выстрел. Она не просто кричала. Она выносила приговор. Ему. Его методам. Их общей жизни, которая оказалась построенной на лжи и самообмане. Виктор смотрел на неё, ошеломлённый такой прямотой, такой беспощадной ясностью формулировок. Он хотел что-то возразить, снова обвинить её в стервозности, в преувеличении, но слова застряли у него в горле. Потому что в глубине души он знал, что она права.
Воздух в кухне загустел, стал плотным, тяжёлым. Виктор смотрел на жену, и его лицо медленно наливалось багровой краской. Купол его отцовской правоты, который он так уверенно воздвиг над собой, треснул и осыпался пеплом. Он открыл рот, чтобы выкрикнуть очередное обвинение, что-то про её жестокость, про её нелюбовь, но слова не шли. Он столкнулся не с истерикой, которую можно было бы высмеять или подавить. Он столкнулся с холодным, выверенным приговором, и это его обезоружило.
Ирина же больше на него не смотрела. Спор был окончен. Слова потеряли всякий смысл. Она развернулась с такой резкой, отточенной грацией, что Виктор невольно отступил на полшага. Она двигалась не как разъярённая женщина, а как следователь, идущий за неопровержимой уликой. Её шаги по короткому коридору были беззвучными, но каждый из них отдавался у Виктора в голове глухим ударом молота. Он смотрел ей вслед, не понимая, что она задумала, но животный инстинкт подсказывал ему, что сейчас произойдёт нечто окончательное.
Дверь в комнату Глеба была приоткрыта. Оттуда сочился глухой, монотонный бит и бормотание какого-то исполнителя. Ирина толкнула дверь ладонью. Она не распахнула её, а именно медленно открыла, словно входила в камеру с опасным преступником. Комната встретила её полумраком и запахом спертого воздуха. Единственным источником света был монитор компьютера, бросавший синюшные блики на заваленный одеждой стул и стопку учебников на полу.
Глеб лежал на кровати, отвернувшись к стене. Он был накрыт одеялом до самого подбородка и дышал слишком ровно, слишком размеренно для спящего человека. Его неестественная неподвижность кричала о том, что он не спит. Он слушал. Каждая клетка его тела была натянута в ожидании. Он слышал весь их разговор на кухне и теперь затаился в своей крепости, в своём коконе, ожидая, чья возьмёт.
Ирина не произнесла ни слова. Она не стала его будить, не стала включать свет. Она молча пересекла комнату и подошла к письменному столу, на котором валялся школьный рюкзак, небрежно брошенный после прихода домой. Она взяла его. Ткань была холодной и безжизненной. С хирургической точностью, без малейшей суеты, она расстегнула молнию на внешнем кармане. Затем на втором. Её пальцы двигались уверенно, зная, что ищут. Она уже давно перестала верить своему сыну и научилась замечать детали, которые ускользали от благодушного взгляда Виктора.
В маленьком внутреннем отделении, предназначенном для ключей или мелочи, её пальцы наткнулись на что-то бумажное. Она извлекла это на свет монитора. Несколько мятых, грязноватых купюр. Пятьсот, сто, ещё сто, пятьдесят. Та самая сумма, которой не хватало в куртке одноклассника. Вещественное доказательство.
Глеб на кровати не шелохнулся, но Ирина почувствовала, как напряглось его плечо под одеялом. Он понял, что его обнаружили.
Ирина не стала оборачиваться в его сторону. Она зажала деньги в кулаке так, что костяшки пальцев побелели. Затем так же молча, как и вошла, она развернулась и пошла к выходу. В дверях она столкнулась с Виктором. Он стоял там, перегородив проход, его лицо было смесью страха и плохо скрываемой злобы. Он видел всё.
— Что ты делаешь? — прошипел он.
Она ничего не ответила. Она просто подняла руку и разжала кулак. На её ладони, в мертвенном свете из комнаты сына, лежали его жалкие, ворованные трофеи. Она посмотрела Виктору прямо в глаза, и во взгляде её не было ни торжества, ни злорадства. Только выжженная дотла пустота. Она обошла его, как обходят неодушевлённый предмет, и направилась обратно на кухню. Она несла в руке не просто деньги. Она несла приговор им всем.
Виктор смотрел на её ладонь, потом на её лицо, и его челюсть слегка отвисла. Он моргнул, словно пытался смахнуть наваждение. Вот они, деньги. Мятые, презренные бумажки, которые только что аннулировали все его слова, все его оправдания, всю его выстроенную за вечер позицию заботливого отца. Он последовал за ней на кухню, как привязанный. Ноги двигались сами по себе, пока мозг лихорадочно искал новый аргумент, новую лазейку, способ перевернуть ситуацию. Но все слова кончились.
Ирина прошла к углу, где стояло мусорное ведро. Она не спешила. Каждый её шаг был выверен, наполнен тяжестью принятого решения. Она остановилась, и на мгновение Виктор подумал, что она просто положит деньги на стол, что это была лишь демонстрация силы, последний козырь в споре. Он даже открыл рот, чтобы сказать что-то примирительное, что-то вроде: «Хорошо, ты была права, давай теперь решим, что делать».
Но она не смотрела на стол. Она смотрела на него. Прямо в глаза, без ненависти, без злобы. Её взгляд был пугающе спокойным, как у хирурга, который констатирует, что ампутация — единственный выход. Эта тишина была страшнее любого крика. Единственным звуком на кухне было его собственное сбивчивое дыхание и тихое гудение старого холодильника.
— Ира, не надо, — выдавил он из себя, когда понял, что она собирается сделать. Его голос прозвучал жалко и неубедительно. — Это… это просто деньги. Мы поговорим с ним. Я поговорю. Жёстко.
Она медленно подняла руку с зажатыми в ней купюрами над ведром. Виктор дёрнулся вперёд, инстинктивно протягивая руку, чтобы перехватить её запястье.
— Ты с ума сошла? Ты что творишь?! — закричал он, видя, как пальцы её начинают разжиматься. Это был уже не крик обиженного мужа, а вопль человека, который видит, как на его глазах сжигают последнюю возможность всё исправить, всё замять, сделать вид, что ничего не было.
Но она была быстрее. Купюры не полетели вниз торжественно, они просто соскользнули с её ладони. Легко, почти невесомо. Они упали на вчерашние картофельные очистки, на влажную гущу от утреннего кофе, на яичную скорлупу. Одна бумажка прилипла к стенке ведра, испачканной чем-то жирным. Деньги, которые он только что «с запасом» отдал родителям Кирилла, чтобы купить молчание, теперь лежали вперемешку с настоящим мусором. Символизм этого жеста был настолько точным и жестоким, что у Виктора перехватило дыхание.
Он замер с протянутой рукой, глядя на это осквернение. На осквернение не денег, а всего его мира, где любую проблему можно было решить, уладить, замазать. Ирина опустила руку. Она в последний раз посмотрела ему в глаза, и её губы едва заметно дрогнули, когда она произнесла последние слова этого вечера. Голос её был тихим, но каждое слово впивалось в него, как осколок стекла.
— Вору и его покровителям место на помойке.
Она развернулась и вышла из кухни. Не хлопнув дверью, не всхлипнув. Она просто ушла в гостиную и села в кресло, отвернувшись от него. Война была окончена. Виктор остался один на кухне. Он стоял, как истукан, и смотрел в мусорное ведро. На грязные, униженные деньги. На зримое воплощение своего отцовства, своего вранья, своей семьи. И впервые за много лет он с абсолютной ясностью понял, что ничего уже «уладить» нельзя…
