— Идеально, — прошептала Маша, расправляя на диване тонкую ткань нового сарафана. Солнечный луч, пробившийся сквозь стекло, упал на ярко-бирюзовый узор, и тотчас комната наполнилась ощущением близкого моря и раскалённого песка. Рядом лежали аккуратной стопкой билеты, ваучер на отель с пальмами на логотипе и паспорт в новенькой обложке. Это была её маленькая репетиция рая, заслуженного, выстраданного и отвоёванного у серых будней. Каждый рубль на эту поездку они с Андреем откладывали, отказывая себе в мелочах, и вот, до исполнения мечты оставалась всего неделя.
Она прижала к лицу новенький купальник, вдыхая синтетический запах фабричной ткани, который для неё сейчас пах свободой и солёным бризом. В этот самый момент идиллию разорвала резкая, настойчивая вибрация телефона, лежавшего на журнальном столике. На экране высветилось то, что мгновенно заставило бирюзовый сарафан поблекнуть, а запах моря улетучиться. «Елизавета Марковна».
Маша на секунду замерла. Она знала, что ни один звонок свекрови не бывает просто так, из вежливости или желания поболтать. За каждым из них стояла либо просьба, либо требование, либо завуалированный упрёк. Она глубоко вздохнула, собираясь с силами, и провела пальцем по экрану.
— Здравствуйте, Елизавета Марковна, — произнесла она подчёркнуто бодрым и дружелюбным тоном.
— Машенька, милая, как ты? Чем занимаешься, дорогая моя? — голос в трубке был сладким, как перезрелый персик, и таким же обманчиво мягким.
— Всё хорошо, спасибо. К отпуску потихоньку готовлюсь, вещи разбираю, — ответила Маша, стараясь сохранить лёгкость в голосе. Она уже чувствовала, как невидимая петля начинает затягиваться.
— Ах, отпуск, это замечательно, — протянула свекровь, и в этой паузе было больше содержания, чем в целой книге. — Я, знаешь, по какому делу звоню… Коридор вот решила освежить, совсем вид потерял. Обои поклеишь, потолок покрасишь, ты же молодая, у тебя рука лёгкая, и вкус хороший. А то у меня уже и спина не та, и зрение подводит.
Маша закрыла глаза. Это не было просьбой. Это было распоряжение, отданное таким тоном, будто всё уже решено и обсуждению не подлежит.
— Елизавета Марковна, я бы с удовольствием, но у нас же вылет через неделю… — начала она максимально мягко. — Дел очень много, нужно и по работе всё закончить, и собраться толком. Давайте, как только мы вернёмся, я сразу к вам приеду, и мы всё сделаем, хорошо?
На том конце провода повисла тишина. Не неловкая, а тяжёлая, давящая, полная сдерживаемого негодования. Маша физически ощущала, как из трубки сочится холод. Сладкий персик мгновенно превратился в гранит.
— Значит, так, — проговорил голос свекрови, и в нём не осталось ни капли прежней сладости, только чистый, незамутнённый металл.
— Что «так»?
— Раз ты хочешь поехать в этот отпуск, значит, сначала должна поработать хорошенько, дорогая! А иначе я сыну скажу, и ты точно никуда не полетишь!
Внутри у Маши что-то щёлкнуло. Не сломалось, а именно встало на место с сухим, отчётливым щелчком. Весь тот мир, где она пыталась быть хорошей невесткой, где искала компромиссы и сглаживала углы, рассыпался в пыль. Она посмотрела на бирюзовый сарафан, на билеты, на свой паспорт. Но это были уже не символы мечты. Это были инструменты. Инструменты в чужой игре, где её использовали как разменную пешку. Холод, начавшийся где-то в солнечном сплетении, за несколько секунд заполнил всё её тело, вытеснив и предвкушение отдыха, и обиду, и страх. Остался только лёд.
— Хорошо, — сказала она в трубку абсолютно ровным, спокойным голосом, в котором не было ни тени эмоций. — Я вас поняла.
И она нажала на отбой.
Она не сдвинулась с места. Телефон, ставший из проводника в рай орудием шантажа, лежал на коленях, тяжёлый и холодный. Бирюзовый сарафан больше не казался обещанием счастья — теперь это была просто яркая тряпка, неуместная в этой новой, ледяной реальности. Она смотрела на него, на билеты, на ваучер, но видела не море и пальмы, а звенья цепи, которую на неё пытались набросить. Цепи, где одно звено — это «ты же молодая», другое — «я скажу сыну», а третье, самое главное — молчаливое согласие её мужа на существование этой цепи.
В её голове не было паники или обиды. Была только оглушающая, кристальная ясность, какая бывает на морозе, когда воздух режет лёгкие. Она поняла всё: и то, что это не первый и не последний раз, и то, что Андрей, её любящий, добрый Андрей, никогда не встанет между ней и его матерью. Он будет уговаривать, успокаивать, просить «войти в положение», но по факту — всегда будет отодвигать её на шаг назад, освобождая для его матери пространство для манёвра.
Она не стала медлить. Промедление означало бы дать волю сомнениям, жалости к себе, слабости. Она взяла телефон, и её пальцы двигались с выверенной точностью хирурга. Никакой дрожи. Никакой суеты. Она нашла в контактах «Андрей» и нажала на вызов.
На том конце провода ответили не сразу. Сначала послышался офисный гул, чей-то далёкий смех, звук работающего принтера.
— Да, Машунь, привет! — голос Андрея был расслабленным и довольным. Он явно улыбался. — Что, уже чемоданы пакуешь? Я тут сижу, отчёты свожу, а сам мыслями уже на пляже лежу.
Маша сделала короткую паузу, давая ему договорить, насладиться этим последним моментом безмятежности.
— Андрей, — сказала она абсолютно ровным голосом, в котором не было ни тепла, ни холода, только информация. — Я только что отменила наш отпуск.
Офисный гул на том конце провода, казалось, стих.
— В смысле? — переспросил он, и в его голосе прорезалось недоумение. — Ты шутишь, что ли? Что значит отменила?
— Это значит, что я позвонила в авиакомпанию и в отель, и аннулировала нашу бронь, — так же бесстрастно продолжила она, чеканя каждое слово. — Деньги за билеты и отель вернут на твою карту в течение нескольких дней. Можешь обрадовать свою маму, что я теперь свободна. И ты тоже. Так что поезжай к ней и делайте ремонт вместе. А я поживу эту неделю для себя.
В трубке воцарилось молчание. Андрей, очевидно, пытался переварить услышанное. Он не мог сопоставить свою весёлую, предвкушающую отпуск жену с этим холодным, чужим голосом, который только что одним махом разрушил их общую мечту.
— Маша… ты… ты что, с ума сошла? — наконец выдавил он из себя, и в его голосе уже слышались растерянность и подступающий гнев. — Что мама сказала? Подожди, не делай глупостей, я вечером приеду, мы всё обсудим…
— Обсуждать нечего, — прервала его Маша. Она не собиралась вступать в пререкания. Не собиралась ничего доказывать или объяснять. Решение было принято и приведено в исполнение. — Я сделала то, что от меня требовалось для получения отпуска. Я поработала. Просто работа оказалась не в поклейке обоев, а в паре телефонных звонков. Всего доброго, Андрей. У тебя много дел.
И прежде чем он успел произнести ещё хоть слово, она нажала на кнопку отбоя.
Она положила телефон на столик, встала, подошла к дивану, взяла бирюзовый сарафан, аккуратно сложила его и убрала обратно в шкаф. Затем так же спокойно она убрала купальник, шлёпанцы, шляпу. Она не просто убирала вещи. Она стирала из своей жизни несостоявшийся отпуск, превращая его в ничто, в пустое место, которое теперь предстояло чем-то заполнить. И она уже знала, чем.
Входная дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену, оставив на свежих обоях едва заметную вмятину. Андрей ворвался в квартиру, как порыв штормового ветра, сбрасывая с себя рабочую куртку прямо на пол в прихожей. Его лицо было багровым, дыхание — тяжёлым и прерывистым. Он был готов к битве. Он ожидал найти жену в состоянии аффекта, мечущейся по комнатам, или рыдающей на диване, окружённой разбросанными вещами — готовой к скандалу, который он собирался ей устроить.
Но квартира встретила его оглушительной тишиной и идеальным порядком. Он прошёл в гостиную и замер на пороге. Маша сидела в кресле у окна, поджав под себя ноги. На коленях у неё лежала раскрытая книга, а на столике рядом стояла чашка с остывающим чаем. Она не паковала чемоданы и не рвала на себе волосы. Она просто читала, время от времени лениво переворачивая страницу. Её спокойствие было настолько неестественным, настолько вызывающим на фоне его внутреннего урагана, что это взбесило его куда больше, чем любые крики и слёзы.
— Ты вообще в своём уме?! — рявкнул он, нарушая тишину. Его голос сорвался, прозвучав в спокойной атмосфере комнаты грубо и чужеродно.
Маша медленно, словно нехотя отрываясь от увлекательного сюжета, подняла на него глаза. В них не было ни страха, ни вины. Только спокойное, отстранённое любопытство. Она аккуратно вложила в книгу закладку и закрыла её, положив рядом с чашкой.
— Что ты натворила, Маша? Мы полгода на это море копили! Полгода! И ты всё это выкинула в мусорное ведро из-за одного звонка? Из-за того, что тебя попросили помочь? Неужели нельзя было просто по-человечески поговорить, уладить, быть немного мудрее?
Он ходил по комнате, от одного угла к другому, размахивая руками. Он выплёскивал своё негодование, свою растерянность, своё бессилие. Он обвинял её в импульсивности, в эгоизме, в неумении строить отношения. Он говорил много и громко, но все его слова отскакивали от её спокойствия, как горох от стены.
— Помочь? — наконец произнесла она, когда он выдохся и замолчал, ожидая её реакции. Её голос был таким же ровным и тихим, как и по телефону. — Андрей, то, что сделала твоя мама, называется не «попросила помочь». Это называется шантаж. Она поставила мне условие. Она оценила моё право на отдых в поклейку обоев и покраску потолка. Она решила, что может разрешать или запрещать мне что-то, используя тебя как орудие. А ты, судя по твоему возмущению, считаешь это нормой.
— Да что ты придумываешь! Шантаж… Она просто… она так сказала, может, сгоряча! Она пожилой человек! А ты сразу в штыки всё восприняла, всё отменила, даже не посоветовавшись со мной! Со мной, Маша!
— А твоя мама посоветовалась с тобой, когда решила, что я никуда не полечу? — парировала она без тени эмоций. — Или она просто сообщила, что скажет сыну, и вопрос будет решён? Проблема не в обоях, Андрей. И даже не в твоей маме. Проблема в том, что ты стоишь здесь и кричишь на меня, а не на неё. Ты защищаешь её право манипулировать нашей семьёй. Вот и всё.
Он замер посреди комнаты, глядя на неё в упор. Он не мог пробить эту броню. Его аргументы рассыпались, не достигая цели. Он привык, что в их спорах всегда были эмоции, на которые можно было давить, была почва для компромиссов и уступок. А здесь не было ничего. Только голые, неудобные факты. И он понял, что проигрывает. Проигрывает вчистую на своей же территории.
Не в силах больше выносить это унизительное поражение, он сделал то единственное, что ему оставалось. Он полез в карман, с вызовом достал телефон и, не отводя от неё взгляда, нашёл в списке контактов номер матери. Это был не просто звонок. Это был жест. Демонстрация верности. Окончательный выбор, сделанный прямо у неё на глазах.
— Алло, мам? Привет. Да, я уже дома… — начал он, глядя на Машу с мстительным торжеством. — Ты не представляешь, что она тут устроила…
Не прошло и сорока минут, как в дверь позвонили. Звонок был нетерпеливый, короткий и властный, словно кто-то нажимал на кнопку не пальцем, а всей своей непререкаемой правотой. Андрей сорвался с места и поспешил открыть, будто только этого и ждал. Маша даже не повернула головы. Она слышала приглушённые голоса в прихожей, шуршание снимаемого плаща, а затем в комнату вошла она — Елизавета Марковна.
Она не плыла, как обычно, изображая из себя величественную матрону, а двигалась быстро, по-деловому, как генерал, прибывший на инспекцию взбунтовавшегося гарнизона. Андрей шёл за ней по пятам, словно адъютант, и его присутствие рядом с матерью выглядело как молчаливое подтверждение их союза против неё, Маши.
— Вот она, сидит! — Елизавета Марковна остановилась посреди комнаты, уперев руки в бока. Её взгляд, острый и колючий, впился в Машу. — Книжечки мы читаем, отдыхаем. А сын мой из-за тебя с работы сорвался, нервы себе все истрепал! Ты что себе позволяешь? Ты кто такая, чтобы решать за всю семью?
Андрей тут же подхватил:
— Маша, я не понимаю, что с тобой происходит! Мама просто хотела как лучше для всех, чтобы в квартире было уютно, а ты устроила представление.
Они стояли вдвоём напротив её кресла, как обвинители в самопровозглашённом суде. Они говорили по очереди, дополняя друг друга, создавая единый, монолитный фронт обвинения. Елизавета Марковна говорила о неблагодарности, об эгоизме, о том, что молодые совсем перестали уважать старших. Андрей вторил ей, говоря о разрушенных планах, об импульсивности и о том, что она его совершенно не ценит.
Маша молчала. Она дала им выговориться. Она позволила им выплеснуть всё, что накопилось, наблюдая за ними с тем же отстранённым спокойствием, с каким читала книгу минуту назад. Она видела, как краснеет лицо свекрови, как дёргается щека у мужа. Они ждали от неё ответа, оправданий, крика, чего угодно, что подтвердило бы их правоту и её вину. Но она молчала, и это молчание сводило их с ума, обесценивая каждое их слово.
Когда они наконец выдохлись и в комнате повисла тяжёлая, зыбкая пауза, наполненная их сбитым дыханием, Маша медленно поставила ноги на пол. Она встала. Её движения были плавными и лишёнными всякой суеты.
— Вы закончили? — тихо спросила она. Вопрос прозвучал не как вызов, а как простое уточнение.
Она посмотрела сначала на свекровь, потом перевела взгляд на мужа.
— Вы оба думаете, что я отменила отпуск из-за каприза? — она усмехнулась, но это была не весёлая усмешка, а лишь холодное искривление губ. — Вы ошибаетесь. Отпуск никто не отменял.
Андрей и Елизавета Марковна переглянулись. На их лицах отразилось недоумение.
— Просто полечу я одна, — продолжила Маша тем же ровным тоном. — Билеты я не аннулировала. Я их переоформила. Свой оставила, а твой, Андрей, сдала. Деньги за твой билет и за аннулированную бронь нашего двухместного номера уже вернулись на карту. Так что можешь не переживать. Считайте это моим вкладом в ваш ремонт. Вам же на обои и краску не хватало? Теперь хватит.
Она сделала шаг в сторону коридора, где у стены стоял её чемодан. Небольшой, бирюзовый, тот самый, что она купила специально для этой поездки. Он был собран.
Андрей смотрел на неё, и до него, кажется, только сейчас начал доходить весь масштаб произошедшего. Его лицо из багрового стало бледным. Елизавета Марковна открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов, издав лишь какой-то неопределённый звук.
Маша взяла чемодан за ручку, выкатила его в прихожую, обулась. Она не оглядывалась. Она не прощалась. Она просто открыла входную дверь и вышла, тихо прикрыв её за собой.
Мать и сын остались стоять посреди гостиной в оглушительной тишине. Они получили то, чего хотели: они были вместе, единым фронтом. И они только что собственными руками вытолкнули из своей жизни единственного человека, который делал их семьёй, а не просто двумя родственниками, живущими в одной квартире. Ремонт в коридоре теперь можно было начинать. Времени для этого у них было предостаточно…
