— Антон. Что это?
Вопрос прозвучал тихо, почти безэмоционально, но в этой тишине было больше угрозы, чем в любом крике. Ксения стояла посреди гостиной, не снимая больничной куртки. Двенадцать часов на ногах, запах хлорки, въевшийся в кожу, и гул в голове от недосыпа — всё это отошло на второй план в тот момент, когда её взгляд зацепился за это. За маленькую, но уродливую чёрную кляксу на почти девственной серой обивке. Новый диван, цвета мокрого асфальта, на который она откладывала деньги шесть месяцев, теперь был отмечен клеймом. Аккуратный, прожжённый до самого основания ткани кратер от сигареты.
Воздух в квартире был тяжёлым и спёртым. Пахло вчерашним алкоголем, остывшей пиццей и дешёвым табачным дымом. Антон, разбуженный её голосом, сидел в кресле, прихлёбывая воду прямо из бутылки. Его лицо было помятым, а взгляд — мутным и бессмысленным. Он проследил за её взглядом, увидел дырку, и на его лице отразилось лишь лёгкое досадливое недоумение.
— А, это… — протянул он, потирая затылок. — Серёга, наверное, вчера. Уронил, видать. Не заметили даже.
Он сказал это так просто, так буднично, будто речь шла о пролитом чае, который можно вытереть тряпкой. Эта его лёгкость, это абсолютное непонимание масштаба катастрофы, произошедшей в её маленьком, выстраданном мире, взорвали Ксению изнутри.
— Не заметили? — она сделала шаг к нему. Её голос оставался ровным, но в нём зазвенела сталь. — Твой Серёга, который приходит сюда, чтобы набить брюхо и опустошить наш бар, прожёг диван, на который я горбатилась полгода. А вы не заметили?
— Ксюш, ну хватит. Чего ты начинаешь? Ну, дырка и дырка. Маленькая совсем. Зашьём, или подушку сюда положим, и видно не будет. С кем не бывает.
«С кем не бывает». Эта фраза стала последней каплей. Она посмотрела на него, и в её взгляде не было ничего, кроме холодного, выжигающего презрения. Она подошла к стене, которую почти целиком занимал его алтарь. Идеально ровные ряды виниловых пластинок в глянцевых конвертах. Его сокровище. Его единственная настоящая любовь. Он мог часами сдувать с них несуществующие пылинки, протирать специальными бархатными тряпочками и слушать, отрешившись от всего мира. Он знал историю каждой пластинки, каждого лейбла, каждого случайного шороха на записи.
— Подушку? — повторила она, проводя пальцем по корешку альбома King Crimson. — Ты предлагаешь мне прикрыть дыру в шестьдесят тысяч рублей подушкой за тысячу? Ты правда думаешь, что дело в том, чтобы её не было видно?
— Не трогай пластинки, — тут же отреагировал он, его голос мгновенно стал трезвым и напряжённым. Он инстинктивно подался вперёд, готовый защищать свою коллекцию.
Ксения усмехнулась. Безрадостно, зло. Вот оно. Вот то, что для него действительно важно. Не её труд, не её чувства, не их общий дом. А просто куски чёрного пластика с дорожками.
— Вот как? Этого касаться нельзя? Это ценность? — она обвела рукой стеллаж. — А мой диван — это так, расходный материал для посиделок твоих друзей-пепельниц? Ты серьёзно?
— Не сравнивай, это разные вещи. Диван — это просто мебель.
Он сам не понял, что подписал себе приговор. Ксения медленно повернулась к нему. Её глаза потемнели.
— Раз ты считаешь, что твои друзья могут и дальше прожигать своими сигаретами мой диван, то я все твои пластинки буду использовать как подставки под горячее! Ты меня понял?!
Он смотрел на неё с раздражением, как на ребёнка, устроившего глупый скандал. Он не верил ей. Он был уверен, что это просто пустые слова, порождённые усталостью и плохим настроением.
— Иди лучше поспи, — бросил он, отворачиваясь. — У тебя смена тяжёлая была. Не неси чушь.
Он не понял. Он не понял, что это была не угроза. Это было обещание.
Прошло две недели. Две недели холодного, вежливого молчания. Они жили в одной квартире, спали в одной кровати, но между ними выросла невидимая стена. Дырка на диване, которую Антон так и не удосужился ничем прикрыть, превратилась в молчаливый укор, незаживающую язву в самом центре их гостиной. Каждый раз, проходя мимо, Ксения чувствовала, как внутри всё сжимается в тугой, злой комок. Антон же, в свою очередь, научился мастерски не замечать ни дырку, ни её тяжёлые взгляды. Он делал вид, что всё в порядке, что тот утренний скандал был лишь досадным недоразумением, которое давно рассосалось само собой.
В тот вечер Ксения снова собиралась на ночную смену. Она молча складывала в контейнер ужин, когда услышала, как Антон в коридоре говорит по телефону. Его голос был приглушённым, но она отчётливо разобрала главную фразу, брошенную с весёлой заговорщической интонацией. — Да, приезжай, конечно. Серёга тоже будет. Ксюха сегодня в ночь, так что до утра гуляем.
Ксения замерла, держа в руке пластиковую крышку. Она не обернулась. Не сказала ни слова. Просто медленно, с почти механической точностью закрыла контейнер и убрала его в сумку. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она просто приняла эту информацию к сведению. Это было не пренебрежение. Это была демонстрация. Он не просто забыл её слова — он намеренно их проигнорировал, показывая, чьи правила в этом доме главные. Он был уверен, что её угроза — пустой звук, женская истерика, не стоящая его внимания.
Ночь в приёмном отделении была суматошной. Пьяные драки, бытовые травмы, очередное ДТП. Ксения работала на автомате, её движения были выверенными и точными, но мысли находились далеко. Она не думала о том, что происходит дома. Она уже знала. Внутри неё не было тревоги или надежды, что на этот раз всё обойдётся. Там поселилась ледяная, спокойная уверенность в неизбежном. Она просто ждала утра.
Когда она вставила ключ в замок на рассвете, её встретил уже знакомый, но ставший ещё более густым и отвратительным запах. Коктейль из перегара, дешёвых сигарет и застарелого жира от пиццы ударил в нос, заставив на мгновение задержать дыхание. Она вошла в гостиную. Картина была ожидаемой: на столе гора пустых бутылок, коробки из-под еды, переполненная окурками пепельница.
Она не стала сразу осматривать диван. Её взгляд двигался медленно, методично, как у эксперта-криминалиста на месте преступления. Сначала она подошла к креслу, стоявшему у окна. На его вельветовом подлокотнике, точно в том месте, куда удобно ложится рука с зажатой сигаретой, чернело новое клеймо. Ещё одна прожжённая дыра, чуть больше и небрежнее первой. Словно автор уже не утруждал себя даже минимальной осторожностью.
Затем её взгляд поднялся выше. Тончайший, почти невесомый белый тюль, который она повесила всего месяц назад, был испорчен. Кто-то, видимо, стоял у открытого окна и курил, и случайная искра или упавший пепел оставили на нежной ткани оплавленный, коричневый рубец. Третий. Третий шрам на теле её дома.
В этот момент что-то внутри неё окончательно умерло. Гнев, который должен был взорваться, вместо этого схлопнулся внутрь, спрессовался в маленький, но невероятно плотный и холодный объект. Она больше не чувствовала ярости. Только абсолютную, кристальную ясность. Она посмотрела на три уродливых отметины: на диване, на кресле, на тюле. А затем медленно перевела взгляд на стену. На безупречные ряды виниловых пластинок.
Она больше не видела в них коллекцию мужа. Она видела в них инструменты. Три повреждения. Три пластинки. Математика была простой и неумолимой. Она спокойно прошла в ванную, приняла душ, смывая с себя больничную усталость и чужую боль. Когда она вышла, на её лице было выражение полного спокойствия. Она не собиралась больше кричать. Она собиралась готовить ужин.
Вечер окутал квартиру густыми синими тенями. С улицы доносился приглушённый гул города, но внутри было тихо. Эта тишина не имела ничего общего с умиротворением; она была плотной, наэлектризованной, как воздух перед грозой. Ксения двигалась по кухне с выверенной, почти механической грацией. Никакой суеты, никаких резких движений. На плите шипело масло в раскалённой сковороде, где обжаривались куски мяса, и в двух кастрюлях поменьше тихо булькали гарнир и соус. Воздух наполнялся густым ароматом жареного лука, чеснока и специй — обычный запах обычного ужина.
Она помешала мясо деревянной лопаткой, убавила огонь под кастрюлями и, вытерев руки о полотенце, вышла из кухни. Её шаги были бесшумными. Она остановилась перед стеллажом с пластинками, перед этим святилищем, которое Антон оберегал с фанатичным усердием. Её взгляд скользнул по ровным рядам корешков. Она не искала что-то конкретное. Выбор был почти интуитивным, но оттого не менее точным.
Первой её рука вытянула альбом Led Zeppelin. Классика. Один из столпов его коллекции, который он ставил каждый раз, когда хотел почувствовать себя «настоящим». Она вынула тяжёлый чёрный диск из глянцевого конверта, который аккуратно положила на полку. Пальцы ощутили привычную прохладу винила, его рифлёную поверхность. Без тени сомнения она вернулась на кухню и положила пластинку на пустую часть столешницы. Затем взяла с плиты раскалённую сковороду. Мгновение она держала её на весу, глядя, как от раскалённого металла поднимается едва заметный дымок. И опустила её прямо в центр чёрного круга.
Раздался тихий, отвратительный звук — нечто среднее между шипением и треском. По кухне поплыл едкий, химический запах плавящегося пластика, который нагло смешался с ароматом ужина. Винил под тяжестью и жаром мгновенно потерял форму, его края оплыли, а идеальные концентрические дорожки, хранившие музыку, превратились в уродливую, волнистую массу. Ксения смотрела на это превращение без эмоций. Один.
Она снова пошла в гостиную. На этот раз её выбор пал на Майлза Дэвиса. «Kind of Blue». Редкое японское издание, которым Антон особенно гордился, хвастаясь перед друзьями его «невероятной чистотой звука». Она повторила ритуал: вынула диск, отложила конверт. Вернулась на кухню. Взяла первую кастрюлю и с той же методичной точностью поставила её на вторую пластинку. Снова этот мерзкий звук плавления, снова едкий запах. Винил поддался так же легко, превратившись в бесформенную подставку. Два.
Для третьего акта она выбрала The Doors. Этот альбом он слушал, когда у него было философское, меланхоличное настроение. Он говорил, что Моррисон «понимает его душу». Ксения принесла и эту жертву на свой кухонный алтарь. Третья кастрюля нашла своё место на третьей пластинке. Теперь на её столешнице стояли три горячих ёмкости, и каждая покоилась на изуродованном куске того, что её муж ценил больше всего на свете. Три прожжённые дыры в доме. Три уничтоженные пластинки. Счёт был равный.
Она обвела взглядом плоды своих трудов. На столе — ужин. Под кастрюлями и сковородой — три чёрных, оплавленных блина, которые когда-то были музыкой. Она не чувствовала ни удовлетворения, ни злости, ни сожаления. Только холодную, звенящую пустоту и ощущение завершённости. Дело было сделано. Теперь оставалось только дождаться, когда он вернётся с работы.
Щелчок замка прозвучал в тишине квартиры как выстрел стартового пистолета. Ксения не обернулась. Она стояла у плиты, спиной ко входу на кухню, и механически помешивала соус в маленькой кастрюле. Шаги Антона в коридоре были тяжёлыми, усталыми — шаги человека, вернувшегося с работы и мечтающего только о еде и покое.
— Пахнет вкусно, — бросил он, входя на кухню и бросая сумку на стул. — Что у нас?
Он подошёл к столешнице, чтобы заглянуть в сковороду, и в этот момент его взгляд наткнулся на них. Сначала он не понял. Он увидел три чёрных, бесформенных круга, на которых, как на пьедесталах, возвышались сковорода и две кастрюли. Его мозг на секунду отказался сопоставлять факты. Это выглядело слишком дико, слишком абсурдно. Просто какие-то уродливые подставки. Но потом его взгляд зацепился за знакомый логотип «Atlantic», чудом уцелевший на оплавленном краю одного из блинов. А затем он увидел центральное «яблоко» пластинки Дэвиса, сморщенное, но всё ещё узнаваемое.
Холод, пронзительнее зимнего ветра, пронёсся по его спине. Он медленно, как во сне, протянул руку и коснулся края одного из изуродованных дисков. Тот был ещё тёплым и липким. Антон поднял голову и посмотрел на Ксению. Она как раз выключила плиту и повернулась к нему. На её лице было абсолютное, нечеловеческое спокойствие.
— Что… это? — его голос был хриплым, полным недоверия.
— Ужин готов, — ровным тоном ответила она, кивнув на плиту. — А это подставки. Чтобы не портить столешницу.
Он смотрел то на неё, то на останки своей коллекции. В его глазах больше не было усталости. Там разгорался пожар.
— Ты… Ты сумасшедшая? Ты понимаешь, что ты сделала?
— Я? Я приготовила ужин, — она сделала шаг в его сторону, её взгляд был твёрдым, как сталь. — А ещё я посчитала. Одна подставка — за диван. Вторая — за кресло. Третья — за тюль. Всё по-честному.
Слово «по-честному» взорвало его. Он схватил одну из оплавленных пластинок, брезгливо отбросив в сторону горячую кастрюлю, содержимое которой выплеснулось на пол. Он держал в руках этот бесполезный, изуродованный кусок пластика, и его лицо исказилось от ярости.
— Ты уничтожила их! Это же были первые издания! Их не найти! Ты хоть представляешь, сколько они стоили?!
— А ты представляешь, сколько стоил диван? Или моё спокойствие? — её голос не повышался ни на тон. Этот холод бесил его ещё больше, чем крик. — Ты сам сказал: это просто мебель. Так вот, Антон, это — просто пластик. Куски чёрного пластика. Расходный материал.
Она вернула ему его же слова, и они ударили его сильнее пощёчины. Он смотрел на неё, и до него наконец дошло. Это был не импульсивный поступок. Это была казнь. Холодная, рассчитанная и приведённая в исполнение. Он понял, что перед ним стоит совершенно чужой человек, который только что сжёг последний мост между ними.
Спор был бессмыслен. Обвинения, оправдания — всё это потеряло всякий вес. Он швырнул оплавленный диск в мусорное ведро. Звук был глухим и окончательным. Не сказав больше ни слова, он развернулся и вышел из кухни. Ксения слышала, как он прошёл в гостиную. Она не пошла за ним. Через минуту он вернулся с охапкой уцелевших пластинок, прижимая их к груди, как спасённых из огня детей. Затем он так же молча забрал с полки свой проигрыватель.
Он прошёл мимо неё к выходу, не глядя. Уже в дверях, натягивая куртку, он обернулся. Его лицо было каменно-непроницаемым.
— За остальными вещами я вернусь позже.
Дверь за ним закрылась. Без хлопка. Просто тихо щёлкнул замок. Ксения осталась одна на кухне, где смешались запах вкусного ужина и едкая вонь горелого винила. Она посмотрела на расплескавшийся по полу соус, на две кастрюли, всё ещё стоявшие на своих уродливых подставках. Затем взяла чистую тарелку, положила себе кусок мяса, гарнир и села за стол. Она начала есть. Медленно, методично, в абсолютной тишине своего нового, пустого дома…
