Дом опустел. Ещё утром здесь было не протолкнуться от людей в черном, а теперь — тишина. Я сидела в кресле, в котором раньше любил отдыхать Сережа, и смотрела в одну точку. Ноги гудели — целый день на каблуках, под взглядами сочувствующих. На столике стояли нетронутые бутерброды и стопки с недопитой водкой.
Так странно. Тридцать лет вместе, а теперь — всё. Похороны прошли как в тумане. Алёшка, сын, держался молодцом, поддерживал меня, хотя сам совсем бледный. Уехал пару часов назад, обещал вернуться завтра.
За спиной скрипнула половица. Тамара Ивановна, свекровь, поставила на столик чашку с чаем.
— Ларисонька, выпей горяченького. Сейчас-то силы нужны.
Она присела напротив, осунувшаяся, но собранная. Две женщины, потерявшие одного мужчину — каждая по-своему.
— Про документы не думай, — добавила она неожиданно. — Завещание — это ведь формальность. Всё и так ясно.
Я кивнула, не вникая в смысл. Какие документы? Какая разница? Сережи больше нет.
— Я тут прибрала немного, — продолжала свекровь. — Завтра девочку приведу, помочь с уборкой. А сейчас отдыхай.
Она погладила меня по руке — жест, на который раньше никогда не решалась. За тридцать лет — впервые. Наверное, горе всех меняет. Как-то по-матерински обняла и ушла на кухню, оставив меня наедине с этой страшной первой ночью без него.
Первые сомнения
Прошла неделя после похорон. Начала возвращаться способность замечать что-то вокруг. С утра решила пойти на рынок — холодильник пустой, а Алешка собирался заехать на обед.
У подъезда столкнулась с Клавдией Петровной из пятой квартиры. Увидев меня, она как-то странно замешкалась, а потом бросилась обнимать.
— Ларисочка, держись, голубушка! Как ты? Справляешься?
Я что-то промямлила в ответ. Не хотелось говорить. Клавдия Петровна меня не отпускала, взяла под руку и повела к скамейке.
— А я твою Тамару видела третьего дня, — понизила она голос, хотя вокруг никого и не было. — В нотариальной конторе на Советской. С каким-то адвокатом ругалась, прямо на весь коридор!
Я замерла. Нотариальная контора? Адвокат?
— Наверное, по поводу документов, — сказала я, вспомнив слова свекрови про завещание.
— Да уж, документы! — многозначительно протянула соседка. — Кричала так, что через три двери было слышно. Мол, не может такого быть, чтобы всё ей досталось. Адвокат ей талдычит про последнюю волю, а она ни в какую!
Внутри что-то неприятно кольнуло. Всё — кому? Мне? Но свекровь говорила…
— Ладно, Клавдия Петровна, мне идти надо, — я поднялась, чувствуя внезапную слабость в ногах.
— Ты, если что, обращайся! — крикнула она мне вслед. — Нынче без бумажки пропадешь, сама знаешь!
До рынка я так и не дошла. Вернулась домой, механически поставила чайник. Слова соседки крутились в голове, царапая и беспокоя. Что, если Тамара Ивановна что-то скрывает? Но зачем?
Разбитое доверие
Вечером свекровь принесла пирог с капустой. С порога затараторила про погоду, соседей, новости по телевизору. Я смотрела на неё и не узнавала. Тридцать лет эта женщина была строга, суха и немногословна. А теперь — будто подменили.
Я налила чай, поставила чашки. Руки дрожали, но решимость крепла с каждой минутой. Надо спросить прямо. Надо знать.
— Тамара Ивановна, — начала я, когда она на секунду замолчала, — вы говорили про завещание Сережи… А что там, собственно, в нём?
Её лицо изменилось мгновенно. Улыбка исчезла, глаза сузились.
— А что такое? — холодно спросила она. — Что вдруг заинтересовалась?
— Просто хочу знать, — я старалась говорить спокойно. — Это ведь касается и меня тоже.
Свекровь отложила вилку, выпрямилась.
— Что тебя касается? Мой сын, моя кровиночка… — её голос дрогнул, но только на мгновение. — Что ты, мало тебе? Всё равно бы ничего не досталось!
Эти слова ударили наотмашь. Я почувствовала, как внутри что-то обрывается. Тридцать лет рядом с Сережей, тридцать лет этот дом был нашим домом.
— Но как же… — пролепетала я. — Мы же…
— Что вы? — перебила она, вставая из-за стола. — Серёженька мой всегда был добрым, всех жалел. И тебя пожалел когда-то. А дом этот — на мои деньги куплен! На мою пенсию учительскую копили!
Неправда. Я знала, что неправда. Мы с Сережей сами взяли ипотеку, сами выплачивали. Только первый взнос — родительская помощь.
— Я… — начала было я.
— Молчи! — вдруг закричала она. — Не смей! Мой сын в земле ещё не остыл, а ты уже за имуществом охотишься!
Она схватила сумку, направилась к выходу. У двери обернулась:
— Благодарная! Всю жизнь был как шёлковый, всё для тебя… А теперь видно, чего ты действительно хотела!
Дверь захлопнулась. Я осталась одна, раздавленная несправедливостью, с чашкой остывшего чая в руках и чувством, будто меня обокрали дважды — сначала смерть забрала мужа, а теперь кто-то хочет забрать нашу общую жизнь, наш дом, наши воспоминания.
В поисках правды
Утром я не находила себе места. Прошлась по квартире, взглядом цепляясь за каждую мелочь. Вот фотография из Анапы, где мы с Серёжей такие счастливые. Вот кружка со сколотой ручкой — его любимая, не давал выбросить. Книжный шкаф, который собирали всей семьёй.
Тридцать лет строили эту жизнь по кирпичику. И что теперь?
В дальнем ящике письменного стола я хранила коробку с письмами. Первые записки от Сережи, открытки из командировок, поздравления. Когда-то, в докомпьютерную эпоху, мы часто писали друг другу.
Перебирая пожелтевшие листочки, я наткнулась на конверт, который не сразу узнала. Внутри — копия письма, отправленного нотариусу пять лет назад, когда у Сережи обнаружили первые проблемы с сердцем.
«В случае моей смерти я хочу, чтобы всё имущество осталось моей жене Ларисе Николаевне. Она всегда была рядом и заслужила спокойную жизнь. Прошу оформить завещание соответствующим образом».
Руки задрожали. Он позаботился обо мне. Знал, предчувствовал, что может случиться непоправимое.
Я смотрела на эти строчки и вдруг поняла — пора действовать. Свекровь не остановится. Она всегда считала, что я недостаточно хороша для её сына, а теперь хочет лишить меня последней памяти о нём.
Оделась наспех, схватила сумку, письмо. Нотариальная контора на Советской. Клавдия Петровна говорила именно про неё.
Город казался чужим, хотя прожила здесь всю жизнь. Люди спешили по своим делам, а у меня внутри — такое чувство, будто иду на войну. Страшно, но отступать некуда.
В конторе пахло бумагами и дешёвым освежителем воздуха. Молоденькая секретарша подняла на меня равнодушный взгляд:
— Вам кого?
— Мне бы… по поводу завещания, — голос дрогнул. — Муж умер недавно.
— Соболезную. Фамилия?
— Воронцов. Сергей Иванович.
Пальцы забегали по клавиатуре.
— Да, есть такое дело. К Анне Сергеевне вас записать?
Сердце забилось часто-часто. Значит, действительно есть завещание! Я не ошиблась.
— Да, пожалуйста. Когда можно?
— Сейчас посмотрю… Через полчаса освободится. Подождёте?
Я кивнула и опустилась на жёсткий офисный стул. Впереди — встреча с правдой, какой бы она ни была.
Открытая война
Нотариус, Анна Сергеевна, оказалась женщиной средних лет с усталыми, но внимательными глазами. Она внимательно изучила мой паспорт, сверилась с документами в компьютере.
— Да, Лариса Николаевна, ваш супруг действительно составил завещание, — сказала она, сняв очки. — Согласно его воле, вы являетесь единственной наследницей всего имущества.
Накатило облегчение, смешанное с горечью. Серёжа позаботился обо мне, но какой ценой теперь приходится узнавать его последнюю волю.
— Однако, — продолжила нотариус, — должна вас предупредить. Мать вашего мужа, Тамара Ивановна, уже обращалась к нам. Она намерена оспорить завещание.
— Оспорить? Но как? На каких основаниях?
Анна Сергеевна вздохнула:
— Госпожа Воронцова утверждает, что ваш муж составил завещание под давлением, не осознавая последствий своих действий. Она нашла какие-то справки о его состоянии здоровья на тот момент.
Я почувствовала, как к лицу приливает кровь. Справки? Какие справки? Неужели свекровь копалась в наших медицинских документах?
Нотариус, видимо, заметила мое состояние:
— Не переживайте раньше времени. Завещание составлено по всем правилам. Но будьте готовы к судебным разбирательствам.
Домой я возвращалась в странном оцепенении. Свекровь объявила войну. Мне — женщине, которая тридцать лет была женой её сына, которая любила его, заботилась о нём до последнего вздоха.
У подъезда меня ждал сюрприз — Тамара Ивановна. Она стояла, прямая как струна, сжимая в руках какой-то конверт.
— Всё выяснила? — спросила она с язвительной усмешкой. — Набегалась по конторам?
Я попыталась обойти её, но она преградила дорогу.
— Вот, полюбуйся! — она протянула конверт. — Повестка. Будем разбираться официально.
Я взяла бумагу дрожащими руками. Судебная повестка и… направление на психиатрическую экспертизу?
— Что это? — прошептала я.
— А то! — торжествующе произнесла свекровь. — Посмотрим, кто тут нормальный. Тебя проверят хорошенько — может, у тебя уже и крыша поехала от жадности!
Я смотрела на неё и не узнавала. Куда делась интеллигентная учительница литературы? Передо мной стояла злобная старуха, готовая уничтожить меня любой ценой.
— Зачем вы так? — только и смогла выдавить я.
— Затем, что это мой сын! — она вдруг перешла на крик. — Моя кровь! А ты… ты никто! Пришла ниоткуда! Ничего тебе не достанется, ничего!
Несколько соседей выглянули из окон на шум. Стыд, боль, унижение — всё смешалось внутри. Но вместе с этим пришло что-то новое — решимость. Я больше не буду молчать. Я буду бороться — за себя, за нашу с Серёжей жизнь, за его последнюю волю.
Обретая силу
В юридической консультации было прохладно и пахло свежим ремонтом. Алёшка нашёл этого адвоката — молодой, но вроде толковый. Сын настоял, чтобы я пошла, хотя сначала я отнекивалась. Не привыкла решать проблемы через суды.
Адвокат, Павел Андреевич, оказался моложе, чем я ожидала — лет тридцати пяти, но с цепким взглядом и уверенными манерами. Он внимательно изучил копию завещания, медицинские справки, которые я принесла, и повестку от свекрови.
— М-да, — протянул он, откладывая документы. — Классический случай. Имущественный спор после смерти наследодателя.
— Я не из-за имущества, — тихо возразила я. — Просто это наш дом. Наша с Серёжей жизнь…
Он посмотрел на меня внимательнее, будто переоценивая.
— Извините, — кивнул. — В моей практике чаще встречаются меркантильные мотивы. Но суть не меняется — вам нужна защита ваших законных прав.
Я вздохнула:
— Свекровь требует психиатрическую экспертизу. Как будто я… ненормальная.
— Это стандартная тактика давления. Не переживайте, мы будем действовать по закону. Завещание составлено правильно, ваш муж был в здравом уме и твёрдой памяти.
— А если она найдёт какие-то лазейки? Она педагог с сорокалетним стажем, умная, настойчивая…
Павел Андреевич неожиданно улыбнулся:
— А вы сильнее, чем кажетесь. Не сдались, пришли бороться.
Что-то внутри меня дрогнуло от этих слов. Сильнее? Я всегда считала себя мягкой, уступчивой. Серёжа часто говорил, что я как вода — обтекаю острые углы, сглаживаю конфликты. Но сейчас… сейчас всё изменилось.
— Лариса Николаевна, — адвокат наклонился вперёд, — я хочу, чтобы вы понимали: это будет непросто. Возможно, грязно. Ваша свекровь явно настроена серьёзно. Но у вас есть все законные основания выиграть это дело.
Он помолчал, а потом добавил:
— Вы имеете право. И вы это выдержите.
Слова прозвучали как волшебное заклинание. Имею право. Выдержу.
— Что нам делать дальше? — спросила я, расправляя плечи.
— Готовиться к суду. Собрать свидетельские показания, выписки о состоянии вашего мужа на момент составления завещания, подтверждение совместно нажитого имущества. И главное — настроиться морально.
Когда я вышла из офиса, вдруг заметила, что дышать стало легче. Будто выпрямилась внутренне. В сумке лежали документы и чёткий план действий. И ещё что-то новое — ощущение, что я не одна против целого мира. Что правда на моей стороне.
Впервые после смерти Серёжи я почувствовала, что могу справиться. Что бы там ни готовила свекровь, я буду бороться. За нас обоих.
День истины
Здание суда было старым, с высокими потолками и гулким эхом шагов. Я сидела на деревянной скамье, сжимая в руках папку с документами. Рядом — Павел Андреевич, собранный и сосредоточенный.
За эти две недели я словно прожила целую жизнь. Сбор справок, показания соседей, выписки из банка о погашении ипотеки… А ещё — бессонные ночи и постоянное напряжение.
В коридоре появилась Тамара Ивановна под руку с пожилым адвокатом. Она стала будто меньше ростом, осунулась. Но взгляд остался прежним — колючим, непримиримым. Заметив меня, поджала губы и демонстративно отвернулась.
— Нервничает, — шепнул Павел Андреевич. — Это хороший знак.
Заседание началось ровно в 10. Судья, женщина лет пятидесяти с усталым лицом, внимательно изучала материалы дела.
— Итак, — произнесла она после формальностей, — госпожа Воронцова Тамара Ивановна оспаривает завещание своего сына, Воронцова Сергея Ивановича, в пользу его супруги, Воронцовой Ларисы Николаевны. Основание — недееспособность завещателя на момент составления документа. Прошу представить доказательства.
Адвокат свекрови поднялся и начал монотонно зачитывать справки о гипертонии Серёжи, о случаях головокружения, о приёме сильнодействующих препаратов. Я слушала и чувствовала, как к горлу подкатывает комок. Они выставляли моего мужа каким-то слабоумным, не способным принимать решения!
Когда очередь дошла до нас, Павел Андреевич представил заключение независимой экспертизы, показания коллег Серёжи по работе, выписку от терапевта о стабильном состоянии на момент визита к нотариусу.
— Кроме того, — добавил он, — имеется подтверждение, что квартира, о которой идёт речь, была приобретена в браке, на общие средства супругов. Ипотечный кредит выплачивался из семейного бюджета в течение пятнадцати лет.
В зале стало тихо. Тамара Ивановна вдруг подскочила со своего места:
— Ложь! Всё ложь! — её голос сорвался на крик. — Мой сын никогда бы не оставил меня без крыши над головой! Это она, — она ткнула пальцем в мою сторону, — она заставила его! Манипулировала, когда он болел!
Судья постучала молоточком:
— Госпожа Воронцова, соблюдайте порядок!
Но свекровь уже не слушала:
— Тридцать лет я молчала! Тридцать лет смотрела, как она забирает моего мальчика! А теперь и память о нём хочет отнять!
Она схватилась за сердце, пошатнулась. Адвокат попытался её поддержать, но она оттолкнула его руку и вдруг осела на пол.
Не помню, как оказалась рядом. Опустилась на колени, нащупала пульс — слабый, но есть.
— Скорую! — крикнула я. — Павел Андреевич, вызовите скорую!
Всё завертелось. Заседание приостановили. Приехала бригада медиков, Тамару Ивановну уложили на носилки. Когда её выносили, она на мгновение открыла глаза и встретилась со мной взглядом. В нём уже не было ярости — только бесконечная усталость и страх.
— Я поеду с ней, — неожиданно для себя сказала я.
— Лариса Николаевна, — начал было адвокат.
— Она мать Серёжи, — отрезала я. — Я должна.
В карете скорой помощи Тамара Ивановна лежала маленькая, беззащитная. Кислородная маска, капельница… Я смотрела на неё и думала — вот что осталось от нашей войны. Две женщины, потерявшие самого важного человека в жизни.
— Держитесь, — шепнула я, не зная, услышит ли она. — Сережа бы не хотел, чтобы мы так…
Кажется, её рука слегка сжала мою. А может, просто показалось.
Новое начало
Прошёл месяц. За окном сентябрь раскрашивал деревья в золотые тона. Я стояла у плиты, помешивая борщ — Серёжин любимый, с чесночными пампушками. В дверь позвонили.
На пороге стоял Алёшка с большой сумкой.
— Привёз бабушкины вещи, — сказал он, проходя в коридор. — Как она?
— Лучше. Сегодня даже встала ненадолго.
После сердечного приступа Тамара Ивановна провела две недели в больнице. Когда врачи разрешили перевозку, я сама предложила забрать её к нам. Алёшка удивился, но поддержал. В однокомнатной квартире свекрови было бы трудно восстанавливаться одной.
Я прошла в комнату, где раньше был наш с Серёжей кабинет. Теперь здесь стояла кровать, тумбочка с лекарствами, стопка книг — Тургенев, Чехов, любимые авторы свекрови.
Она сидела в кресле у окна, укрытая пледом, и смотрела на облетающий клён во дворе. Осунувшаяся, с потускневшими глазами. Инфаркт не прошёл бесследно.
— Алёша приехал, — сказала я, присаживаясь рядом. — Вещи ваши привёз.
Она кивнула, не поворачивая головы.
— Обед скоро будет. Борщ. Посидите пока, я позову.
Я уже направилась к двери, когда услышала тихое:
— Лариса…
Обернулась. Тамара Ивановна смотрела на меня, теребя край пледа.
— Почему ты… всё это? — она обвела рукой комнату. — После того, что я…
Я присела на край кровати.
— Серёжа любил вас. Очень. Значит, и я должна…
— Не должна, — покачала она головой. — Никто не должен. Я была… несправедлива.
Между нами повисла тишина — не тяжёлая, как раньше, а какая-то новая, хрупкая.
— Иск я отозвала, — произнесла она наконец. — Адвокату позвонила из больницы. Дом твой. Серёжа бы так хотел.
У меня защипало в глазах:
— Наш дом. Серёжин, мой, ваш, Алёшкин. У нас одна семья. Была и есть.
Она впервые за долгое время посмотрела мне прямо в глаза:
— И что теперь? Будешь вот так терпеть меня, из жалости?
Я покачала головой:
— Не из жалости. По-человечески. Если хотите — живите здесь. Но теперь я решаю, как нам быть дальше. Без криков, без ссор. Серёжа хотел бы, чтобы мы заботились друг о друге.
Пролетавшее мимо окна облако на мгновение закрыло солнце, и по комнате пробежала тень. Тамара Ивановна вздохнула, прикрыла глаза.
— Я не умею по-другому, — прошептала она. — Всю жизнь боролась. За место в школе, за Серёжиного отца, за самого Серёжу… Только воевать и умею.
— Научимся, — я неожиданно для себя взяла её сухую, морщинистую руку в свою. — Вместе.
— Он любил тебя, — вдруг сказала она. — Больше всех на свете. Когда вы познакомились, он будто светиться начал изнутри.
В коридоре послышались шаги — Алёшка. Я поднялась:
— Пойду, закончу с обедом. А вы… отдыхайте пока. Время ещё есть.
Выходя из комнаты, я обернулась на пороге. Тамара Ивановна снова смотрела в окно, но в её осанке что-то изменилось — будто невидимая тяжесть, которую она несла долгие годы, немного отпустила.
Где-то в глубине души я знала — всё будет непросто. Будут и ссоры, и обиды, и трудные дни. Но главное мы уже преодолели — научились видеть друг в друге не врагов, а просто людей. Людей, потерявших самое дорогое и пытающихся жить дальше.
Серёжа бы одобрил. Он всегда умел прощать и находить в людях хорошее.
