— Сём, ты не видел старый шерстяной плед? Которым мы ещё на даче укрывались? Холодает, хочу достать.
Голос Вероники эхом разнёсся по пустой квартире. Ответа, разумеется, не последовало — Семён был на работе. Это был скорее риторический вопрос, мысль вслух, пока она открывала дверцу высокого встроенного шкафа в коридоре. Год. Целый год они жили в режиме строжайшей экономии. Никаких кафе, никаких спонтанных покупок, никакого нового платья, которое ей так шло. Всё ради моря. Ради двух недель под солнцем, где можно будет забыть о сером городе и бесконечных таблицах с расходами. Идея принадлежала Семёну, и он подошёл к ней с фанатичным рвением. Он даже завёл специальную жестяную коробку из-под печенья, куда они торжественно опускали каждую «спасённую» купюру. «Это наш алтарь мечты», — шутил он, и Вероника улыбалась, убирая в холодильник куриную грудку вместо стейка.
Она залезла на табуретку, чтобы добраться до верхней полки. Вот старые свитера, вот походная палатка, которой они не пользовались уже лет пять. А в самом углу, за стопкой постельного белья, она нащупала что-то твёрдое и незнакомое. Несколько больших, плотных картонных коробок, тяжёлых, как слитки. Они были абсолютно чужеродными в этом царстве старых, знакомых вещей. Любопытство пересилило. С трудом, балансируя на табуретке, она вытащила одну из них. Потом вторую. И третью. Всего пять штук.
Она поставила их на пол в коридоре и присела на корточки. Никаких опознавательных знаков, только заводская маркировка. Она принесла с кухни нож и аккуратно вскрыла скотч на первой коробке. Внутри, плотно уложенные в пенопластовые ячейки, лежали они. Глянцевые, яркие, идеальные. Десятки коробок поменьше, каждая с прозрачным пластиковым «окном», за которым застыл в героической позе какой-то персонаж из фильма или комикса. Супергерои, монстры, воины в фантастической броне. Она достала одну. На уголке всё ещё висел магазинный ценник. Цифры на нём заставили её зажмуриться и снова открыть глаза. Не может быть. Это больше, чем они тратили на продукты за неделю.
Её руки двигались уже без её воли. Она вскрывала коробку за коробкой. Фигурки, фигурки, ещё фигурки. Некоторые были огромными, детализированными до микроскопических заклёпок на броне. Другие — редкие издания, о чём кричали золотые наклейки на упаковке. Запах дорогой типографии и пластика заполнил коридор. Это была целая армия. Молчаливая, дорогая, пластиковая армия, купленная на их несбывшийся отпуск. На её платья. На их общую мечту.
Она не стала кричать. Не стала биться головой о стену. Что-то внутри неё стало холодным и очень твёрдым, как лёд. Она начала переносить их в гостиную. Одну за другой. Она расставляла их на большом обеденном столе, за которым они ужинали каждый вечер. Ряд за рядом. Как солдат на параде. Вот этот ухмыляющийся злодей стоил как их билеты до моря. А этот герой в плаще — как неделя проживания в неплохом отеле. Стол быстро закончился. Она начала ставить их на комод, на подоконник, на полки. Вся комната превратилась в музей его предательства.
Когда последняя фигурка заняла своё место, Вероника села на стул напротив стола. Она сидела в сгущающихся сумерках, не включая свет. Сидела и смотрела на эту армию истуканов, чьи нарисованные глаза, казалось, насмехались над ней. Она не чувствовала обиды. Она чувствовала лишь ледяное, кристально чистое понимание. Понимание того, что весь этот год она экономила не на отпуск. Она экономила на его тайную, дорогую страсть, о которой ей не было места. Она просто сидела и ждала. Ждала хозяина этой коллекции.
Щелчок замка в прихожей прозвучал оглушительно громко, разрезав плотную, наэлектризованную тишину гостиной. Вероника не шелохнулась. Она слышала, как Семён возится с пакетами из магазина, как шуршит его куртка, как он разувается. Его шаги по коридору были бодрыми и ничего не подозревающими. Он был доволен собой. Он принёс домой продукты по акции и сэкономил ещё пару сотен для их жестяной коробки.
— Ника, я дома! Купил твой любимый йогурт, представляешь, скидка была! — весело прокричал он и, не дождавшись ответа, заглянул в гостиную.
И замер на пороге.
Слова застряли у него в горле. Его взгляд метнулся от стола, заставленного идеальными рядами его сокровищ, к неподвижной фигуре Вероники, сидящей в полумраке. Её лицо было нечитаемой маской, но поза — идеально прямая спина, сложенные на коленях руки — кричала о приговоре. Он увидел всё: вскрытые коробки, пустые пенопластовые ложементы на полу, и свою тайну, вывернутую наизнанку и выставленную на всеобщее обозрение, как уродливый экспонат. Его весёлое, расслабленное лицо на глазах осунулось, кожа приобрела сероватый оттенок.
— Это… что? — пролепетал он, сделав неуверенный шаг в комнату. — Ника, ты… зачем ты всё это достала?
Она молчала, продолжая смотреть на него тяжёлым, немигающим взглядом. Это молчание было страшнее любой ругани. Оно давило, высасывало воздух из комнаты. Семён обвёл глазами свою армию, теперь направленную против него самого.
— Послушай, это не то, что ты думаешь, — начал он торопливо, его голос стал заискивающим, тонким. — Это не просто игрушки. Это… это вложение. Инвестиция! Они со временем только дорожают, понимаешь? Некоторые из них уже сейчас стоят вдвое больше, чем я за них заплатил. Это как акции, только круче. Я всё просчитал.
Он говорил, отчаянно цепляясь за эту спасительную ложь, пытаясь придать своим словам вес и логику. Он подошёл к столу, взял в руки одну из фигурок, словно демонстрируя ценный актив.
— Вот, смотри. Это лимитированное издание. Их всего тысяча в мире. Через пару лет…
И тут Вероника заговорила. Её голос был низким и абсолютно спокойным, и от этого спокойствия по спине Семёна пробежал холодок.
— Так вот куда уходят наши сбережения на отпуск?! На эту гору бесполезного хлама?! Ты сказал, что мы экономим каждую копейку, а сам скупал все эти дурацкие фигурки!
Она встала. Медленно, плавно, не сводя с него глаз.
— Инвестиция? — она взяла со стола другую коробку, повертела её в руках, посмотрела на ценник. — Вот эта твоя «инвестиция» — это наши ужины в ресторане по субботам, от которых мы отказались. А вот эта, — её палец указал на огромного монстра в углу, — это мой новый телефон, который я не купила, потому что «надо экономить». А все они вместе, Сёма, — она обвела рукой всю комнату, — это наше море. Наш пляж. Наш закат. Который ты у меня украл и обменял на раскрашенный пластик.
Семён попятился. Аргумент про инвестиции рассыпался в прах под её ледяным спокойствием. Он перешёл к последнему рубежу обороны — давлению на жалость.
— Ника, ну пойми… это моя маленькая страсть. Моя отдушина. Я с самого детства о таком мечтал! Ты же знаешь, у меня ничего не было. Все ребята во дворе хвастались солдатиками, а я… Я просто хотел… хотел закрыть эту дыру из детства. Это же не так много.
— Страсть? — она сделала шаг к нему, и он инстинктивно отступил ещё. — А наш отпуск — это что? Так, ерунда? Моя мечта, получается, ничего не стоит? Её можно было спокойно спустить на твои игрушки? Ты не просто врал мне, Сёма. Ты не просто воровал из нашего общего бюджета. Ты заставлял меня чувствовать себя виноватой за каждую лишнюю чашку кофе, пока сам за моей спиной строил вот этот пластиковый мавзолей своей детской травме. Ты смотрел мне в глаза и врал. Каждый день. Целый год.
— Ты смотрел мне в глаза и врал. Каждый день. Целый год.
Последние слова Вероники не были криком. Они прозвучали как приговор, окончательный и не подлежащий обжалованию. Для Семёна это был тупик. Все его линии защиты — логика, взывание к жалости, мужская солидарность — были сметены. Он стоял посреди комнаты, окружённый свидетельствами своего обмана, и видел в глазах жены не обиду, которую можно было бы загладить, не злость, которая могла бы со временем утихнуть, а нечто гораздо худшее — презрительную ясность. Она видела его насквозь.
Он открыл рот, чтобы сказать что-то ещё, возможно, самое жалкое и последнее, что у него оставалось, но Вероника его опередила. Она молча повернулась к столу, взяла в руки фигурку, которую он несколько минут назад с гордостью называл «лимитированным изданием». Она подержала её, словно взвешивая. Не сам пластиковый предмет, а всю ложь, что была в него вложена. Затем, с холодным, отстранённым выражением лица, она сделала широкий замах и с силой швырнула фигурку в стену.
Раздался не глухой удар, а сухой, хлёсткий треск ломающегося пластика. Фигурка, стоившая как три их совместных похода в продуктовый, разлетелась на десяток осколков. Голова с идеальной геройской челюстью отлетела под диван, одна рука — к ножке стола. Тело, расколотое пополам, упало на пол, явив миру свою пустоту.
— Ты… ты что делаешь?! Ты с ума сошла?! — взвизгнул Семён. Это был уже не голос мужчины, а отчаянный вопль коллекционера, на глазах которого жгут редкую марку. Он бросился было к месту крушения, словно мог собрать воедино осколки, но замер.
Вероника, не удостоив его даже взглядом, взяла со стола следующую фигурку. На этот раз это был массивный, закованный в броню злодей. Она не стала его кидать. Она просто сжала его в обеих руках и с резким, утробным усилием разломила пополам. Снова этот омерзительный хруст. Она бросила две половинки на пол, как выбрасывают огрызок.
— Ника, не надо! Прекрати! Пожалуйста! — он шагнул к ней, протягивая руки, но не смея дотронуться. Он смотрел не на неё, а на её руки, приближающиеся к следующей жертве. — Они же денег стоят! Огромных денег!
— Да. Я знаю, — ровным голосом ответила она и схватила сразу две фигурки поменьше. Одну она с размаху ударила о край стола. Вторая полетела в противоположную стену. Комната наполнилась звуками разрушения. Это была методичная, хладнокровная казнь. Она не крушила всё подряд в ярости. Она уничтожала их по одному, с расстановкой, словно вычёркивая из списка пункты его предательства. Вот полетели в стену «сэкономленные билеты». Вот разбился о пол «отказ от нового пальто».
И тут Семён сорвался. В нём что-то сломалось. Его лицо исказилось от ужаса и бессилия. Он издал звук, похожий на рыдание, и бросился к столу, но не к ней, а к своим фигуркам. Он раскинул руки, пытаясь своим телом закрыть ещё уцелевших идолов.
— Не трогай! Не смей их трогать! — кричал он, и в его голосе звенела неподдельная истерика. — Хватит!
Вероника остановилась и посмотрела на него. На мужа, который защищал от неё куски пластика. В её глазах не было ни удивления, ни жалости. Только подтверждение всего, что она уже поняла. Он сделал свой выбор.
Эта пауза вывела Семёна из ступора. Он понял, что не сможет спасти их всех. Нужно было действовать. Его глаза лихорадочно забегали по столу, выискивая самых ценных, самых любимых. Его руки, дрожа, метнулись вперёд. Он схватил одну большую коробку, которую ещё не успел распаковать, прижал её к груди как ребёнка. Потом сгрёб ещё две, самые редкие, те, за которыми он охотился полгода. Они неуклюже торчали у него под мышкой, выскальзывали из потных ладоней.
Он больше не смотрел на Веронику. Она перестала для него существовать. Его мир сузился до этих нескольких уцелевших сокровищ и пути к спасению. Он, пятясь, двинулся к выходу из комнаты. Развернулся и бросился в коридор. Схватил куртку с вешалки, сунул ноги в первое, что попалось под руку — один кед был его, второй, поменьше, её. Он даже не заметил этого. Его единственной мыслью было — бежать. Унести то, что ещё можно было спасти.
Он рванул на себя входную дверь и вывалился на лестничную клетку, прижимая к себе спасённые коробки. Дверь за ним осталась приоткрытой, и из квартиры, как эхо его личного апокалипсиса, донёсся звук ещё одного разбитого героя.
Звук торопливых, спотыкающихся шагов Семёна затих где-то на лестничных пролётах ниже. Дверь в квартиру осталась приоткрытой, впуская в дом холодный, пахнущий пылью и чужими ужинами воздух подъезда. Вероника стояла неподвижно посреди разгрома. Ярость, та горячая, очищающая волна, что двигала её руками, схлынула, оставив после себя гулкую пустоту и звенящую в ушах тишину. Тишину, нарушаемую лишь стуком её собственного сердца и далёким гулом города за окном.
Она обвела взглядом поле боя. Осколки глянцевого пластика всех цветов радуги были разбросаны по паркету. Отрубленные головы, оторванные конечности, обломки футуристического оружия и брони. Это было похоже на детскую комнату после припадка неуправляемого гнева, только игрушки стоили целое состояние, и играли в них взрослые люди. Она смотрела на всё это не с ужасом и не с сожалением. Она смотрела на это как хирург смотрит на удалённую опухоль: отвратительно, чужеродно, но теперь это снаружи, а не внутри.
Медленно, словно пробуждаясь от долгого сна, она подошла к двери и закрыла её. Не хлопнула. Просто притворила и повернула ключ в замке. Щелчок был тихим, но окончательным. Он отрезал её от него, от его панического бегства, от всего внешнего мира. Теперь она была одна со своим решением.
Не раздеваясь, она прошла на кухню, достала из-под раковины большие чёрные мусорные мешки, совок и щётку. Вернулась в гостиную. И начала зачистку. Её движения были размеренными, механическими, лишёнными всякой суеты. Сначала она смела щёткой крупные обломки на совок и с сухим стуком высыпала их в мешок. Потом прошлась по комнате, собирая мелкие осколки, что разлетелись по углам. Она работала методично, квадрат за квадратом, не пропуская ни единой детали. Вот она вымела из-под дивана чью-то геройскую голову. Вот из-под кресла — позолоченный меч. Каждый взмах щётки, каждый скрежет пластика о совок был для неё актом избавления. Она не просто убирала мусор. Она стирала из своего дома, из своей жизни, год лжи, год унизительной экономии, год обманутых надежд.
Первый мешок наполнился быстро. Он был тяжёлым, и когда она его завязывала, осколки внутри него глухо и жалобно загремели. Она отставила его в сторону и раскрыла второй. Собрала остатки со стола, с подоконника, вытряхнула мусор из пустых коллекционных коробок. Когда пол в гостиной снова стал чистым, она не остановилась.
Она пошла в спальню. Открыла шкаф. Его половину. И тем же отстранённым, механическим движением начала сгребать его вещи в новые мусорные мешки. Футболки, джинсы, свитера, которые она сама ему когда-то дарила. Она не разглядывала их, не вспоминала. Она просто брала и складывала. С верхней полки достала его коробки с обувью. Из комода — ящик с бельём. Всё летело в чёрную пасть пакетов.
Потом она прошла в ванную. Его зубная щётка, бритва, флакон с туалетной водой, запах которой ещё вчера казался ей родным, — всё отправилось в тот же мешок, поверх одежды. Она вернулась в комнату и подошла к его прикроватной тумбочке. Книги, которые он читал, зарядка для телефона, наушники. Она сгребла всё это, не глядя. На столе осталась только одна вещь. Та самая жестяная коробка из-под печенья. Их «алтарь мечты». Она взяла её, открыла. Внутри лежало несколько помятых купюр и горсть монет. Слёзы их экономии. Она посмотрела на них секунду, закрыла крышку и поставила коробку обратно на пустой стол. Это уже не имело значения.
Когда всё было закончено, у входной двери стояло пять тяжёлых чёрных мешков. Два — с дребезжащими останками его «инвестиций», три — со всей его остальной жизнью, поместившейся в этом доме. Она поочерёдно, с усилием, вытащила их на лестничную клетку. Поставила аккуратной группой у стены, рядом с их дверью. Не швырнула, не разбросала. Просто выставила. Как выставляют мусор.
Вернувшись в квартиру, она снова закрыла дверь и повернула ключ. Взглянула на пустую, чистую гостиную. На стол, который снова стал просто столом. В квартире стало просторнее. И тише. И в этой тишине не было ни отчаяния, ни боли. Только холодное, звенящее ощущение пустоты и обретённой свободы. Она больше его не ждала…
