— Опять от тебя этой гадостью несёт. Ты хоть бы в подъезде выветривался, прежде чем в квартиру заходить.
Голос Кати ударил его прямо в уставшее сознание, ещё до того, как он успел до конца расстегнуть молнию на рабочей куртке. Андрей замер в полушаге от порога, держа в руке тяжёлую связку ключей. Запах, о котором она говорила, был неотъемлемой частью его самого. Едкий, металлический, въевшийся в ткань одежды, в кожу рук, в волосы. Запах цеха, смазки, раскалённого металла и тяжёлого физического труда. Запах его жизни. Он давно перестал его замечать, но Катя, с её обострённым чутьём на всё, что не соответствовало её глянцевому миру, никогда не упускала случая ему об этом напомнить.
— Привет, Кать. Сейчас в душ, и всё пройдёт, — он постарался, чтобы его голос звучал спокойно, но усталость делала его глухим и безжизненным. Он бросил ключи на маленькую полку, и они звякнули с укоризненной громкостью.
Она не ответила. Он прошёл в комнату. Катя сидела на диване, поджав под себя ноги в узких джинсах. В её руках был телефон, и она водила по экрану идеально наманикюренным ногтем цвета спелой вишни. Она не подняла на него глаз, но всё её существо излучало презрительное недовольство. Она была похожа на дорогую, породистую кошку, в чьё пространство вторгся уличный пёс, притащив на лапах грязь и запах улицы.
Андрей прошёл на кухню, открыл холодильник. Пустота. Не в смысле отсутствия еды, а в смысле отсутствия чего-то приготовленного для него. Он вздохнул и достал пакет молока.
— У Светки муж сегодня её в новый ресторан возил. Французский, — донёсся её голос из комнаты. Он не был вопросительным или мечтательным. Он был констатирующим. Как приговор. — Представляешь, какие там цены? Они устриц ели.
Он молча налил себе молока в стакан. Он прекрасно представлял, какие там цены. Он также прекрасно представлял мужа Светки, Мишу, с его холёным лицом, дорогими часами и вечной снисходительной улыбкой. Он видел их фотографии в соцсетях, которые ему иногда показывала Катя. Миша дарит Свете машину. Миша и Света на Мальдивах. Миша открывает очередной «проект». А он, Андрей, крутит гайки.
— Мы можем в выходные в пиццерию сходить. В нашу, — предложил он, делая глоток холодного молока. Это была жалкая попытка перевести разговор в их реальность, но он заранее знал, что она обречена на провал.
Её короткий, ядовитый смешок подтвердил его догадку. Теперь она соизволила встать и появиться в дверном проёме кухни. Она оперлась о косяк, скрестив руки на груди, и смерила его взглядом с головы до ног. Его потёртая футболка, рабочие штаны, стоптанные кроссовки.
— Пиццерия… Андрей, ты себя вообще слышишь? Какая пиццерия? У людей свои бизнесы, у них жизнь кипит. А ты всё на своём заводе. Как в прошлом веке. Это даже не работа, это какая-то повинность.
Он поставил стакан на стол. Чуть резче, чем хотел. Молоко плеснулось на столешницу. Он чувствовал, как внутри него медленно, очень медленно начинает закипать раздражение. Оно поднималось со дна его усталости, как мутный осадок.
— Катя, это нормальная работа. Честная. Я получаю за неё деньги, на которые мы живём.
— Живём? — она выгнула бровь. — Мы не живём, Андрей, мы существуем. Выживаем. От зарплаты до зарплаты. Пока другие наслаждаются жизнью.
Она сделала шаг к нему. Её голос стал тише, но от этого только злее. Он почти физически ощущал волны презрения, исходившие от неё.
— Мне за тебя стыдно, понимаешь? Стыдно! Когда Света или Марина спрашивают, кем ты работаешь, я не знаю, что отвечать. Я вру, говорю, что ты инженер-технолог на крупном производстве. А потом всю ночь не сплю, боюсь, что они правду узнают. Что мой муж — простой работяга, от которого несёт машинным маслом так, что приходится проветривать всю квартиру.
Слово «стыдно» не обожгло его, не ударило пощёчиной. Оно заморозило. Оно проникло под кожу, миновало мышцы и кости, и осело ледяным осколком где-то глубоко внутри, там, где он всё ещё считал себя мужчиной, мужем, опорой. Вся его дневная усталость, весь гул цеха и тяжесть металла в руках — всё это испарилось, сменившись ледяной, кристаллической ясностью. Он вдруг увидел свою жизнь не своими глазами, а её. И то, что он увидел, было убогим, серым и пахло прогорклым машинным маслом. Он увидел себя её глазами и возненавидел это отражение.
Он медленно повернул голову и посмотрел на неё. Не на жену, не на Катю, которую когда-то любил, а на эту красивую, холёную самку с презрительно поджатыми губами. Он смотрел на её гладкую кожу, которая никогда не знала трудовых мозолей, на её дорогие джинсы, на которые он работал две недели, на телефон в её руке, стоивший половину его месячной зарплаты. И холод внутри него начал нагреваться, превращаясь в белый, раскалённый гнев. Тот самый металл, с которым он работал весь день, казалось, теперь плавился в его венах.
— Тебе моя работа не нравится, Катя? А ты сама хоть что-то делаешь? Работаешь? Нет! Так, значит, рот свой закрой и не пищи тут! Или пойдёшь как твои подружки зарабатывать другими частями тела!
Он остановился в паре метров от неё. Его кулаки не были сжаты. Руки просто висели вдоль тела, но в них чувствовалась огромная, сдерживаемая сила. Он видел, как она в ответ чуть сузила глаза. Она привыкла к его редким вспышкам, она знала, как их переждать, чтобы потом снова начать свою тихую, методичную пытку. Она думала, что знает сценарий. Но сегодня он решил его переписать.
Он бросил ей в лицо эту фразу, как гранату с выдернутой чекой. Это был его последний, самый грязный козырь. Он уже прибегал к нему пару раз за все годы их совместной жизни, и это всегда работало безотказно. Эта фраза была настолько грубой, настолько унизительной и вульгарной, что Катя обычно замирала, её лицо искажалось от обиды, и она уходила в спальню, оставив его победителем в этой грязной войне. Он ждал этой реакции и сейчас. Ждал испуга, обиды, возможно, даже слёз, которые он так презирал. Ждал чего угодно, что подтвердило бы его правоту и его силу.
Но на её лице не было ни страха, ни обиды. На секунду там промелькнуло удивление, а затем… затем там расцвела медленная, циничная усмешка. Она не просто улыбнулась. Она смотрела на него так, словно он только что выдал свою самую сокровенную тайну, и тайна эта оказалась невероятно глупой и жалкой. Это была усмешка игрока, который только что увидел все карты противника и понял, что у того на руках жалкая мелочь, хотя он до последнего блефовал, изображая короля. Она чуть склонила голову набок, и её усмешка стала шире, превращаясь в откровенный, беззвучный смех. Этот смех бил по нему сильнее любого крика, он обесценивал его гнев, его усталость, его работу, его самого. Его оружие не просто дало осечку. Оно взорвалось у него в руках, не причинив ей ни малейшего вреда.
Его граната не взорвалась. Она упала на ковёр и превратилась в жалкий, бесполезный кусок металла. А её смех, тихий, но острый, как заточка, резал воздух в комнате. Это был не весёлый смех. В нём не было радости. В нём была сталь, презрение и торжество. Торжество человека, который долго ждал, пока противник совершит фатальную ошибку, и вот, он её совершил. Она увидела его предел, его дно, и оно показалось ей не страшным, а смешным.
Она перестала смеяться так же внезапно, как и начала. Усмешка, однако, не сошла с её лица. Она стала её маской, её новым оружием. Катя медленно, с театральной грацией, оттолкнулась от дверного косяка и сделала шаг в центр комнаты. Она больше не была обороняющейся стороной. Она перешла в наступление.
— А может, и пойду, — произнесла она, смакуя каждое слово. Её голос был ровным и насмешливым. — Ты думаешь, ты меня этим напугал, Андрей? Своими пещерными представлениями о порядочности? Ты открыл мне глаза. Это ведь не угроза. Это бизнес-предложение.
Она провела рукой по спинке их дешёвого дивана, обивка которого в некоторых местах уже начала лосниться.
— Хоть поживу как человек, а не как нищенка. Ты представляешь себе эту жизнь? Нет, конечно, не представляешь. Для тебя потолок мечтаний — это пицца с двойным сыром в воскресенье. А я говорю о другой жизни. О той, где ты вызываешь такси не потому, что замёрзла на остановке, а потому что тебе просто лень идти сто метров до машины. Где ты заходишь в магазин и не смотришь на ценники. Вообще. Тебе нравится вещь — ты её берёшь. Всё.
Андрей молчал. Он стоял, как вкопанный, наблюдая за этим спектаклем. Гнев внутри него не утихал, но он менял свою структуру. Из бурлящей, горячей лавы он превращался в нечто твёрдое и холодное. В базальт. Он смотрел на неё и впервые не видел в ней ничего своего, ничего родного. Она была чужой. Хуже — она была врагом, который жил с ним под одной крышей, ел за одним столом и спал в одной постели.
— Ты думаешь, твоя Светочка вышла замуж по большой любви? Или Маринка? — продолжала она, поймав кураж от его молчания. Она начала ходить по комнате, как по сцене, касаясь предметов, словно оценивая их ничтожность. — Они умнее. Они поняли главное: в этом мире есть товар, и есть купец. И лучше быть дорогим, красивым товаром, чем бедным, но гордым покупателем, который может позволить себе только уценёнку. Твоя «честная работа» — это уценёнка, Андрей. Твоя жизнь — это уценёнка. И ты пытаешься затащить меня на этот распродажный стеллаж.
Он молча прошёл на кухню, взял табуретку, вернулся и поставил её посреди комнаты. Сел. Этот жест был настолько неожиданным, что Катя на секунду сбилась. Он не кричал, не спорил. Он просто сел, как зритель в первом ряду, сложив на коленях свои большие, перепачканные маслом руки. Он смотрел на неё снизу вверх, и в этом взгляде не было ни капли злости. Только тяжёлый, мёртвый интерес.
Её секундная заминка прошла. Его спокойствие она приняла за капитуляцию. Она подошла ближе, теперь уже она смотрела на него сверху вниз.
— Да. Я хочу устриц во французском ресторане. И хочу, чтобы мне не было за это стыдно. Хочу лететь в отпуск не в Турцию по горящей путёвке, а туда, куда показывает мой палец на глобусе. Хочу, чтобы утром пахло не твоей заводской спецовкой, а кофе из дорогой кофейни. И если для этого нужно, как ты выразился, «зарабатывать другими частями тела»… Что ж. Это просто инвестиция. В себя. В свою жизнь. В своё будущее. А что можешь инвестировать ты, Андрей? Свою зарплату, которой едва хватает, чтобы закрыть дыры до следующей получки? Свою «честность», которую не намажешь на хлеб? Нет. Ты банкрот. И ты тянешь меня за собой на дно.
Спектакль был окончен. Её монолог, полный яда и циничного расчёта, повис в воздухе. Он больше не вызывал в Андрее гнева. Он вызвал решение. Холодное, чистое, окончательное, как линия, проведённая хирургическим скальпелем по живому телу. Он дослушал её, не перебивая, до последнего слова, до последнего вздоха, полного самолюбования. Она назвала его банкротом. И в этот момент он понял, что она абсолютно права. Только их банкротство было не финансовым. Оно было тотальным, всепоглощающим, и единственным верным решением для банкрота было объявить о ликвидации.
Он встал с табуретки. Не резко, не суетливо. Он встал медленно, как человек, который просидел на одном месте много часов и теперь разминает затёкшие суставы. Катя отступила на шаг, с её лица не сходила победоносная, презрительная усмешка. Она думала, что он сломлен, что сейчас он уйдёт в спальню, или, может быть, даже из дома, поджав хвост. Она ждала его поражения.
Андрей молча прошёл мимо неё к старому комоду из ДСП, который они покупали на распродаже в первый год совместной жизни. Его скрипучие ящики хранили их скромную историю: стопки постельного белья, старые фотоальбомы, документы. Он выдвинул верхний ящик. Под стопкой свежих полотенец, в обычном полиэтиленовом пакете, лежал их отпуск. Их мечта. Пачка денег, которую он откладывал почти год. Каждая купюра была заработана его руками, пропитана запахом цеха, который она так ненавидела. Он откладывал их, отказывая себе в сигаретах, в пиве с мужиками после смены, в новой удочке. Он представлял, как они поедут к морю, и она, может быть, снова станет той Катей, которую он когда-то полюбил — весёлой и лёгкой.
Он достал пакет. Пачка была плотной, тугой, перетянутой несколькими аптечными резинками. В его больших, привыкших к металлу руках, она казалась почти невесомой. Он повернулся. Катя смотрела на него с недоумением, пытаясь понять, что он задумал. В её глазах промелькнул интерес хищника, почуявшего что-то необычное.
Андрей подошёл к ней почти вплотную. Он видел расширившиеся зрачки, видел, как дрогнула её идеальная линия губ. Он не замахивался. Небрежным, коротким, почти ленивым движением он швырнул эту пачку ей в лицо. Резинки лопнули с сухим щелчком. На мгновение время замерло, а потом в воздухе взорвался бумажный фейерверк нищеты. Десятки купюр ударили её по щекам, по глазам, по волосам и разлетелись по комнате. Они кружились в тусклом свете люстры, как осенние листья в предсмертном танце, и медленно оседали на её волосы, цеплялись за дорогую ткань её блузки, падали на диван, на ковёр, превращая их общую комнату в логово мелкого менялы.
— На, подавись, — его голос был тихим, почти шёпотом, но от этого ещё более страшным. В нём не осталось ничего человеческого, только выжженная дотла пустота. — Это твой стартовый капитал. Можешь начинать карьеру прямо сейчас.
Катя стояла неподвижно, как статуя, осыпанная грязными бумажками. На её щеке алел след от удара тугой пачкой денег. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, и в них не было больше ни усмешки, ни торжества. Там был только шок. Животный, первобытный шок от того, что привычный мир только что рухнул ей на голову.
Он в последний раз окинул её взглядом. Она, окружённая деньгами, о которых так мечтала, выглядела жалко и грязно. Его взгляд был взглядом человека, который только что вырезал опухоль без анестезии — больно, кроваво, но с чувством абсолютного, стерильного облегчения.
— Чтобы к моему приходу завтра твоего духа здесь не было, — закончил он свою мысль так же ровно и спокойно. — Считай, что я оплатил твой уход из моей жизни.
Он развернулся и пошёл к выходу. Не в спальню. Из квартиры. Он не взял ни куртку, ни ключи. Он просто шёл. А она осталась стоять посреди этого денежного мусора, посреди обломков их жизни, в полной, оглушающей тишине, нарушаемой лишь шелестом последней купюры, лениво планирующей на пол…
