— Мама говорит, ты его слишком кутаешь. На улице почти весна, а он у тебя как капуста в трёх свитерах. И кашей этой манной пичкаешь, от неё пользы никакой, один крахмал. Сказала бы тебе, да ты же обидишься.
Сергей говорил это, стягивая с себя ботинки в коридоре. Говорил буднично, как о погоде или о пробках на дороге, сбрасывая с себя не только уличную грязь, но и порцию материнских наставлений, которые налипли на него за пару часов воскресного визита. Он даже не смотрел на Оксану, занятый расстёгиванием молнии на куртке. Для него это были просто слова, информационный шум, который нужно было донести из пункта «А» в пункт «Б».
Оксана стояла в дверном проёме кухни, прислонившись плечом к косяку. Она молча смотрела, как он раздевается. Внутри живота, где-то под рёбрами, привычно свернулся холодный, кислый комок. Он появлялся каждый раз после его визитов к матери. Раньше она пыталась спорить, что-то доказывать, объяснять, что у педиатра другое мнение, что Миша склонен к простудам, что манную кашу он ест раз в неделю, потому что любит её. Но все её аргументы разбивались о непробиваемую стену его спокойной уверенности: «Мама плохого не посоветует».
Она ничего не ответила. Просто развернулась и вернулась на кухню, к своей недопитой чашке чая. Сергей вошёл следом, швырнул ключи на полку и прошёл к холодильнику, заглядывая внутрь.
— А что на ужин? Мама сегодня такие котлеты сделала, закачаешься. Сказала, что в фарш нужно не хлеб добавлять, а кабачок тёртый, тогда они сочные получаются. Ты так не делаешь, да?
Комок в животе Оксаны развернулся и опалил её изнутри. Она поставила чашку на стол. Громко. Керамика стукнула о дерево с сухим, окончательным щелчком. Сергей обернулся, наконец-то заметив её состояние.
— Ты чего? Я просто сказал то, что говорила мама, а ты могла бы прислушиваться и не перечить ей по поводу её же внука. Она всё же знает, о чём говорит.
Оксана медленно подняла на него глаза. Её взгляд был тяжёлым, лишённым всяких эмоций. Пустым.
— То есть ты считаешь, что твоя мать имеет право критиковать, как я воспитываю НАШЕГО сына, а я должна молчать?! Хорошо! Раз она главный специалист, с этого дня все вопросы по ребёнку ты решаешь только с ней!
Сергей усмехнулся, принимая её слова за начало очередной нудной ссоры, которую можно было перетерпеть, кивнув в нужных местах.
— Ой, да ладно тебе, началось. Просто совет.
— Нет, Сергей. Это не совет. Это финал, — она взяла со стола свой телефон. Её пальцы двигались по экрану с холодной, выверенной точностью. Никакой спешки, никакой нервозности. Она открыла список контактов, нашла запись «Марина Викторовна (педиатр)». Палец на мгновение замер над кнопкой «Удалить», а затем нажал. Контакт исчез. Следом за ним исчезла «Регистратура детская». Потом «Развивашки ‘Солнышко’». Затем «Анна Игоревна (воспитатель)». Она методично стирала всю инфраструктуру материнства, которую выстраивала годами.
Сергей наблюдал за ней, и его усмешка медленно сползала с лица. Он перестал понимать, что происходит. Это уже не было похоже на обычную женскую обиду. Это было что-то другое. Что-то холодное и необратимое.
— Ты что творишь? Зачем номера удаляешь?
Оксана отложила телефон и посмотрела ему прямо в глаза.
— Я снимаю с себя полномочия. Всё. Я больше не принимаю никаких решений, касающихся Миши. Когда у него в следующий раз поднимется температура или заболит живот, звони своей маме. Она тебе расскажет, каким отваром его поить. Когда нужно будет записаться к врачу, в садик, на утренник — звони ей. Когда в садике попросят сделать поделку из желудей или выучить стих — это тоже к ней. Она же специалист. Она лучше знает, как одевать, чем кормить и как воспитывать. А я — нет. Я, видимо, некомпетентна.
Она встала, взяла свою чашку и спокойно ополоснула её под краном.
— Я буду его кормить тем, что ты или она приготовите. Буду одевать в то, что вы положите. Буду отводить и забирать из сада, если это будет вписываться в мой график. Я стану исполнителем. Функцией. А мозг, центр принятия решений — это теперь вы. Ты и твоя мама. Посмотрим, как вы справитесь. Теперь это ваша с ней зона ответственности.
Следующий день прошёл в густом, вязком молчании. Они двигались по квартире, как два бильярдных шара, чьи траектории были рассчитаны так, чтобы никогда не столкнуться. Утром Оксана молча приготовила завтрак на троих, молча собрала Мишу в садик и, прежде чем уйти, оставила на столе контейнер с обедом для Сергея. Это был жест, лишённый всякой теплоты; чисто механическое действие, как у робота-пылесоса, следующего заложенной программе. Она выполняла функцию, как и обещала. Сергей чувствовал себя лишним в этом отлаженном механизме. Он ожидал, что она сорвётся, начнёт кричать или плакать, но эта холодная отстранённость выбивала почву из-под ног гораздо сильнее.
Развязка наступила вечером. Сергей сидел перед телевизором, бесцельно щёлкая каналами, когда зазвонил его телефон. Номер был незнакомый.
— Алло, Сергей? Это Анна Игоревна, воспитатель Миши. Я не смогла дозвониться до Оксаны, у неё, наверное, телефон выключен.
Сергей бросил быстрый взгляд в сторону спальни, где Оксана устроилась с ноутбуком. Телефон её лежал рядом, экраном вниз. Она не могла не слышать звонок. Она просто не брала трубку.
— Да, слушаю вас, Анна Игоревна.
— У нас завтра в саду конкурс «Дары осени». Нужно было принести поделку, осенний букет или композицию. Мы несколько раз напоминали, но от вас ничего нет. Если до утра не принесёте, Миша останется единственным в группе без поделки. Он расстроится.
Сергей почувствовал, как по спине пробежал холодок. Поделка. Какая-то идиотская поделка из листьев и шишек. Раньше это было целиком и полностью на Оксане. Она могла полночи вырезать, клеить, творить какие-то невероятные вещи, над которыми потом ахали все мамочки в группе.
— Да-да, конечно, я понял. Принесём, — пробормотал он и сбросил вызов.
Он поднялся и пошёл в спальню. Оксана даже не повернула головы.
— Звонила воспитательница. Сказала, на завтра нужна поделка. Букет какой-то.
Он ждал. Он был уверен, что сейчас материнский инстинкт возьмёт верх. Что она вздохнёт, отложит ноутбук и скажет: «Господи, опять всё в последний момент. Ну, давай сюда, что там у нас есть».
Но она лишь медленно повернула голову, и её взгляд был абсолютно спокойным.
— Это очень интересная задача. Уверена, ты справишься. Или твоя мама. Позвони ей, она наверняка знает, как сделать лучший букет в группе.
И она снова отвернулась к экрану. Сергей застыл на месте. Он физически ощущал стену, которую она возвела между ними. Ледяную, гладкую, без единой щели, в которую можно было бы просунуть руку. Он развернулся и, схватив свой телефон, вышел на кухню. Пальцы, дрожа от злости, набрали номер матери.
— Мам, привет. Тут такое дело… — он быстро обрисовал ситуацию, намеренно опустив подробности своего ультиматума Оксане.
— Поделка? — в голосе матери прозвучало плохо скрываемое торжество. — Конечно, нужна. А где же твоя Оксана? Опять всё забыла? Я же всегда говорила, что у неё в голове ветер гуляет. Хорошая мать о таких вещах помнит заранее.
— Мам, что делать-то? — перебил он её, не желая слушать очередную лекцию.
— Ну что, что… Нужны материалы. Листья красивые, кленовые, красные. Веточки рябины. Шишки, жёлуди. У вас есть дома пластилин? Клей? Цветная бумага? Конечно, нет. Оксана же этим не запасается. Нужно было днём в парке всё собрать, а сейчас уже темно. Ну, поищи что-нибудь. Сделай основу из картона, приклей на неё всё, что найдёшь. Главное — с душой подойти. Я бы тебе показала, да я же не у вас.
Разговор закончился ничем. Она дала ему массу бесполезных советов, в очередной раз прошлась по Оксане и оставила его одного посреди кухни. Он в отчаянии открыл все ящики. Никакого картона. Никакого клея. Он нашёл в детском ящике засохший кусок синего пластилина и несколько сломанных карандашей. Вспомнив про совет с кабачком, он заглянул в холодильник. Там лежала одинокая свекла и пучок укропа.
Через час посреди кухонного стола стояло нечто. На крышке от обувной коробки, которую он нашёл в шкафу, в комке синего пластилина торчали три сухие ветки, сорванные с куста под окном, пучок укропа, имитирующий хвою, и несколько кружочков сырой свеклы для цвета. Это было жалкое, уродливое чудовище, пародия на «Дары осени».
Оксана вышла из спальни, чтобы налить себе воды. Она бросила на его творение один беглый, равнодушный взгляд, и в её глазах не было ни злорадства, ни жалости. Только холодная констатация факта. Он провалил первое же, самое простое испытание. И он понял, что это было только начало.
Ночь обрушилась на квартиру внезапно и беззвучно. Не та тихая, умиротворяющая ночь, когда дом дышит в унисон со спящими, а глухая, плотная, как чёрный бархат. Сергей проснулся от странного, едва различимого звука — тонкого, жалобного поскуливания, доносившегося из детской. Он сел на кровати, вслушиваясь. В спальне было темно, только тусклый свет уличного фонаря пробивался сквозь щель в шторах, рисуя на стене бледную полосу. Рядом, на своей половине кровати, Оксана не спала. Она сидела, подтянув колени к груди, и читала что-то с экрана телефона, яркость которого была убрана до минимума. Её лицо в этом призрачном свете казалось маской — неподвижной и отстранённой.
Скулёж повторился, на этот раз громче, переходя в сдавленный плач. Сергей откинул одеяло.
— Ты слышишь? Миша плачет.
Оксана не ответила, даже не оторвала взгляда от экрана. Её молчание было громче любого крика. Оно было оглушительным. Сергей встал, ноги его вязли в густой тишине, и пошёл в детскую.
Уже на пороге он почувствовал жар. Воздух в маленькой комнате был сухим и горячим, как в парилке. Миша метался в кроватке, сбросив одеяло. Его пижама промокла от пота, волосы прилипли ко лбу, а щёки горели неестественным, лихорадочным румянцем. Сергей прикоснулся губами к его лбу — старый, инстинктивный жест. Кожа обжигала. Он бросился обратно в спальню, схватил с комода электронный градусник и вернулся к сыну. Несколько секунд ожидания показались вечностью. Противный писк прорезал тишину. 39.4. Цифры на маленьком экране светились зловещим красным цветом.
Паника, холодная и липкая, поползла по его венам. Раньше в таких ситуациях всегда был чёткий алгоритм, отработанный Оксаной. Она доставала из аптечки нужный сироп, отмеряла дозу в специальный шприц, давала ребёнку, и через полчаса температура начинала спадать. Он был лишь наблюдателем, помощником на подхвате — принести воды, подержать за руку. Он ворвался в спальню.
— У него тридцать девять и четыре! Где лекарство? Что ему дать?
Оксана медленно подняла голову. В её глазах не было ни тревоги, ни сочувствия. Только ледяное, бесстрастное спокойствие.
— Я не знаю. Ты же теперь решаешь эти вопросы. Позвони главному специалисту. У неё наверняка есть протокол действий на этот случай.
Сергей замер, не веря своим ушам. Это не было игрой. Это не было женской истерикой. Это был приговор, приводимый в исполнение с методичностью палача.
— Ты с ума сошла? Ребёнку плохо! Ты его мать!
— А ты его отец, — её голос был ровным и тихим, но от этого ещё более страшным. — На тебе лежит ровно такая же ответственность. Может быть, даже большая. Ты же мужчина. Решай проблему.
Он понял, что спорить бесполезно. Он бросился к аптечке в ванной и распахнул дверцу. Десятки коробочек, пузырьков и блистеров смотрели на него. Пластыри, зелёнка, бинты, что-то от кашля, какие-то таблетки от головной боли. Он в панике перебирал их, читая названия, но они ничего ему не говорили. Где-то здесь должен быть этот детский сироп, он точно помнил, что видел его. Но его не было. Возможно, он закончился. Или Оксана его убрала.
Отчаяние подступило к горлу. Он выбежал на кухню, схватил телефон и, задыхаясь от ярости и страха, набрал номер матери.
— Мам! У Миши температура под сорок! Что делать?!
Сонный голос матери на том конце провода мгновенно обрёл стальные нотки.
— Сорок?! Господи! А где эта твоя… что она делает? Спит, небось? Я так и знала! Ну ничего, сейчас всё решим. Слушай меня внимательно. Никакой химии! Только народные средства. Возьми уксус, разведи с водой один к одному. Разотри его всего — ручки, ножки, спинку. Он пропотеет, и жар спадёт. И завари ему крепкий чай с малиной. Пусть пьёт как можно больше.
Сергей, цепляясь за её уверенный тон как утопающий за соломинку, бросился выполнять указания. Он нашёл уксус, от запаха которого заслезились глаза, смешал его с водой в миске. Миша плакал и вырывался, когда холодная, пахнущая кислотой тряпка касалась его горячего тела. Он не пропотел. Его кожа, наоборот, стала сухой и ещё более горячей на ощупь. Сергей заварил чай, попытался влить в ребёнка несколько ложек, но тот выплюнул почти всё.
Прошёл час. Температура не спадала. Наоборот, градусник показал 39.6. Миша перестал плакать и теперь лежал тихо, тяжело дыша, его взгляд стал мутным и безразличным. Сергей сидел на полу у кроватки, обхватив голову руками. Советы его матери, этого непоколебимого авторитета, оказались бесполезной чепухой. Он был в ловушке, в тёмной квартире, наедине с больным сыном и женщиной, которая превратилась в ледяную статую. И он понимал, что эта ночь ещё не закончилась.
Время остановилось. Секундная стрелка на настенных часах в кухне, казалось, замерла, не решаясь сделать следующий шаг. Сергей сидел на полу в детской, прислонившись спиной к стене, и смотрел на вялое, обмякшее тело сына. Запах уксуса едко щипал нос. Паника отступила, сменившись тупым, холодным отчаянием. Он потерпел фиаско. Полное, сокрушительное, унизительное. Его мать, его непогрешимый авторитет, оказалась беспомощной, а её советы — опасным бредом. А жена… жена, сидевшая в соседней комнате, была страшнее болезни.
Он поднялся на ватных ногах. Каждый шаг отдавался гулким эхом в голове. Он вошёл в спальню. Оксана по-прежнему сидела на кровати, но телефон уже отложила. Она смотрела прямо перед собой, на бледную полосу света на стене.
— Ему хуже, — голос Сергея был хриплым, чужим. — Твои игры зашли слишком далеко. Ты просто сидишь и смотришь, как ему становится хуже. Тебе всё равно?
Оксана медленно повернула голову. Её лицо было непроницаемым. Она молча встала, подошла к своей тумбочке у кровати и выдвинула ящик. Её движение было спокойным, отточенным, как у хирурга, берущего скальпель. Из ящика она достала то, что Сергей так и не нашёл в аптечке: почти полную бутылочку детского жаропонижающего сиропа с апельсиновым вкусом и мерный шприц в заводской упаковке.
Она прошла мимо него, не удостоив взглядом, и вошла в детскую. Сергей поплёлся за ней, как на привязи. Он смотрел, как она уверенными, привычными движениями вскрыла упаковку шприца, открутила крышку на бутылочке, набрала ровно пять миллилитров ярко-оранжевой жидкости. Она присела на корточки у кроватки, ласково погладила Мишу по горячей щеке.
— Мишутка, солнышко, открой ротик. Нужно выпить лекарство, и тебе сразу станет легче.
Сын, который только что вырывался и плакал от уксусных обтираний, послушно приоткрыл губы. Оксана аккуратно влила сироп ему за щёку, чтобы он не поперхнулся, и дала запить водой из его бутылочки, которая, как оказалось, стояла тут же, на комоде. Затем она взяла влажную салфетку и протёрла его липкий лоб. Миша тут же успокоился и закрыл глаза.
Она встала и повернулась к Сергею. В полумраке комнаты её глаза казались тёмными провалами.
— Я ни на секунду не упускала его из виду. Я слышала каждый его вздох. Я знала, где лежит лекарство и какая нужна дозировка. И я бы вмешалась, если бы температура поползла к сорока. Но я хотела, чтобы ты почувствовал.
Её голос был тихим, лишённым всяких эмоций, и от этого его слова били наотмашь, как плетью.
— Я хотела, чтобы ты хоть раз почувствовал это на своей шкуре. Этот животный страх, когда ты один на один с болезнью ребёнка. Когда нет никого, кто скажет тебе, что делать. Когда ты должен принять решение, от которого зависит его здоровье. Я хотела, чтобы ты позвонил своему главному специалисту и понял, что её советы — это пустой звук, болтовня от скуки, когда реальная ответственность лежит не на ней. Ты думал, быть матерью — это кашу варить и одежду выбирать? Нет. Это просыпаться по десять раз за ночь, чтобы потрогать лоб. Это помнить, на какой препарат у него аллергия. Это знать дозировку лекарства наизусть. Это та ответственность, которую ты и твоя мать обесценивали каждый божий день.
Сергей смотрел на неё, и ему казалось, что он видит её впервые. Перед ним стояла не его жена, не обиженная женщина, а холодный, расчётливый и беспощадный стратег. Она не просто устроила скандал. Она спланировала и провела показательную экзекуцию, используя собственного сына как инструмент. Ужас от этой мысли был сильнее страха за ребёнка.
— Ты… ты же могла его… — он не смог договорить. Воздух застрял в лёгких. — Ты наблюдала, как он мучается.
В её глазах на мгновение что-то дрогнуло. Не жалость. Не раскаяние. Скорее, разочарование. Она поняла, что он так ничего и не понял.
— Он не мучился. Ему было плохо, и его лечил его собственный отец. Так, как считал нужным его главный эксперт по воспитанию. А я лишь исполняла вашу волю. Вы же лучше знаете.
Она обошла его и вышла из комнаты. В квартире повисла тишина, но это была уже не та вязкая, напряжённая тишина ожидания. Это была мёртвая тишина выжженного поля после боя. Ничего не осталось. Доверие, любовь, партнёрство — всё сгорело в этом лихорадочном жаре. Он посмотрел на спокойно дышащего сына, а потом в тёмный дверной проём, где скрылась Оксана. Он больше не чувствовал к ней злости. Он чувствовал страх. Он осознал, что живёт с абсолютно чужим, незнакомым ему человеком, способным на ледяную, выверенную жестокость. А она, сидя на кухне и глядя в тёмное окно, поняла, что он никогда не увидит в ней равного. Он навсегда останется человеком, который, столкнувшись с проблемой, будет звонить маме. Их семья только что умерла. И оба они это отчётливо понимали…
