— Где мои инструменты? — голос Игоря, низкий и лишённый всяких полутонов, ударил Олю в спину, едва она переступила порог квартиры. Он не кричал. В этом голосе была спрессованная ярость, куда более опасная, чем любой крик.
Она обернулась, ещё не до конца сняв пальто. Игорь стоял посреди кухни, освещённый одинокой лампочкой над столом. На его коленях темнели мокрые пятна, руки были перепачканы чем-то серым и маслянистым. У его ног, под кухонной раковиной, расплывалась лужа, в мутной плёнке которой уныло отражался свет. Из-под мойки доносилось мерное, сводящее с ума капанье: кап… кап… кап. Рядом с Игорем на полу был разворошён большой пластиковый ящик для инструментов — его святилище, где у каждой отвёртки и каждого ключа было своё место. Сейчас он напоминал разграбленную гробницу.
— Что случилось? — спросила Оля, пытаясь придать голосу спокойствие, хотя неприятное, сосущее чувство уже зашевелилось где-то под ложечкой. Она видела такое выражение лица мужа раньше. И оно никогда не предвещало ничего хорошего.
— Я тебя спросил, где мои инструменты? — повторил он, чеканя каждое слово. Он смотрел не на неё, а на пустые ячейки в ящике, будто они были главными свидетелями его унижения. — Конкретно — разводной ключ. И набор шестигранников. Они были здесь. Вот в этом отделении. Теперь его нет.
Оля тяжело вздохнула, стягивая с плеч пальто. Знакомый сценарий начинал разворачиваться с неотвратимостью смены времён года.
— Папа заходил сегодня, может… он взял? Он говорил, что у него на даче что-то с трубой…
Слово «папа» подействовало как щелчок детонатора. Игорь медленно выпрямился. Его рост, его широкие плечи вмиг заполнили собой всё пространство маленькой кухни. Он сделал шаг к ней, и Оле инстинктивно захотелось отступить.
— Твой папа? Взял? Оля, я на прошлой неделе потратил четыре часа своего выходного дня, чтобы найти дрель. Четыре часа! Я обзвонил всех соседей, я перерыл балкон, я чуть гараж по кирпичику не разобрал. А потом выяснилось, что Пётр Николаевич «одолжил» её, чтобы повесить у себя полку, и просто забыл сказать. А месяц назад у меня пропали новые плоскогубцы. С изоляцией, дорогие. Знаешь, где я их нашёл? В его сарае, ржавеющие под дождём. Он ими проволоку для подвязки помидоров резал!
Он говорил всё так же ровно, но в каждом слове чувствовалось напряжение стального троса, натянутого до предела. Это была не просто злость на беспорядок. Это была обида человека, чьим домом и чьими вещами пользуются, как общественной собственностью. Человека, чьё право на своё личное пространство систематически игнорируется.
— Игорь, ну перестань. Ты же знаешь папу, он не со зла. Он просто… хозяйственный. Увидел, что кран капает, решил помочь, а своего ключа под рукой не оказалось. Он же для нас старается.
«Для нас старается». Эта фраза, которую она произносила десятки раз, сегодня прозвучала для Игоря как издевательство. Он посмотрел на свои грязные руки, на лужу под ногами, на бесполезный, разворошенный ящик.
— Старается? — он усмехнулся, но смех вышел коротким и злым, как собачий лай. — Оля, я сейчас сижу по уши в воде не потому, что кран сломался. Это дело пяти минут. Я сижу в воде, потому что в моём собственном доме я не могу найти чёртов ключ, чтобы перекрыть воду и затянуть одну гайку! Потому что твой отец в очередной раз решил, что мои вещи — это его вещи. А ты стоишь здесь и рассказываешь мне про его «хозяйственность». Тебе самой не смешно?
Она поджала губы. Защитная реакция включилась мгновенно. Когда она не могла спорить с фактами, она переходила на личности.
— Господи, какая мелочность! Тебе жалко для отца какой-то ключ? Он нам сколько помогал, когда мы ремонт делали! И это твоя благодарность? Устраивать скандал из-за куска железа?
— Жалко? — слово ударило его, как пощёчина. Он отступил на шаг, словно отшатнувшись от неё, и вскинул руки в жесте крайнего, бессильного изумления. — Тебе кажется, что мне жалко куска железа? Да я тебе хоть сейчас куплю десять таких ключей! Дело не в ключе, Оля! Дело в том, что я прихожу домой и хочу быть хозяином. Хозяином! Понимаешь это слово? Это значит, что когда я кладу вещь на её место, я должен быть уверен, что найду её там же через час, через день, через год!
Он перестал говорить ровно. Его голос, до этого сдерживаемый, начал набирать силу, греметь, заполняя не только кухню, но, казалось, и всю квартиру. Мерное капанье из-под раковины теперь звучало как издевательский аккомпанемент его речи.
— Я работаю. Я зарабатываю деньги, чтобы в этом доме всё было. Я покупаю хороший, дорогой инструмент, чтобы не бегать по соседям с протянутой рукой, когда нужно прикрутить грёбаную полку! Чтобы когда у нас, как сейчас, рвётся кран, я мог за пять минут решить проблему, а не стоять посреди лужи как идиот, потому что кто-то решил, что ему нужнее! Я хочу прийти в свой дом и чувствовать себя дома, а не на складе временного хранения, откуда любой желающий может взять то, что ему приглянулось!
Оля смотрела на него, и на её лице упрямство смешивалось с обидой. Она не видела проблемы. Она видела лишь разбушевавшегося мужа и отца, которому просто нужна была помощь. Для неё это были две разные, не связанные между собой вселенные.
— Ты преувеличиваешь. Это всего лишь инструменты. Папа бы всё вернул.
— Вернул бы? — Игорь рассмеялся, но в этом смехе не было и грамма веселья. — Как вернул дрель? После того, как я на него наорал по телефону? Или как плоскогубцы, которые я сам нашёл у него в сарае? Он не считает, что должен что-то возвращать! Он не берёт в долг, пойми ты наконец! Он приходит в наш дом, в моё отсутствие, открывает дверь своим ключом, роется в моих вещах, забирает то, что ему нужно, и уходит! А я потом должен устраивать квесты по поиску собственного имущества!
Он подошёл почти вплотную, и теперь она видела, как ходят желваки на его скулах, как потемнели его глаза. Он наклонился к ней, понизив голос до яростного, срывающегося шёпота, который был страшнее любого крика.
— То есть ты считаешь нормальным, что твой отец приходит к нам без спроса, берёт мои инструменты и ничего не возвращает?! Я на прошлой неделе полдня искал дрель! А теперь пропал набор отвёрток! Это мой дом или проходной двор для твоей родни?!
Ключевая фраза была произнесена. Обвинение было сформулировано и брошено ей в лицо со всей силой накопившегося раздражения. Это был прямой удар, который требовал немедленного ответа. И Оля его нашла. Она выпрямилась, её лицо окаменело, а в голосе появился холодный металл. Она перешла в контратаку, ударив по самому больному.
— Ты просто не уважаешь моего отца. Вот и всё. Тебя бесит сам факт его существования, и ты цепляешься к любой мелочи, чтобы выставить его в дурном свете. Речь не об инструментах, Игорь. Речь о твоём отношении к моей семье.
— Уважение? — Игорь произнёс это слово так, будто пробовал на вкус что-то прогорклое. Он отошёл от Оли и опёрся бедром о кухонный стол, скрестив руки на груди. Этот манёвр дал ему необходимую дистанцию. Яростный, клокочущий гнев внутри него начал переплавляться во что-то более твёрдое и холодное. В стальную, непреклонную решимость. — Давай поговорим про уважение, Оля. Уважение — это когда ты не входишь в чужой дом, как в свой собственный, не предупредив хозяев. Уважение — это когда ты не роешься в чужих ящиках, не трогаешь чужие вещи, не спросив разрешения. Уважение — это когда ты, одолжив что-то, возвращаешь это в срок и в том же состоянии, в котором взял. А не бросаешь ржаветь под дождём. Твой отец не проявляет ко мне, к моему дому, к моим вещам ни капли уважения. Он ведёт себя как помещик в имении своих крепостных. А ты, его дочь, потакаешь ему в этом. И после этого ты смеешь обвинять меня в неуважении?
Он говорил уже без крика, но его голос был подобен натянутой струне, звенящей от напряжения. Каждое слово было точным, выверенным ударом, нацеленным не на то, чтобы обидеть, а на то, чтобы констатировать факт. Он больше не спорил, он выносил вердикт.
Оля молчала, стиснув зубы. Аргументы Игоря были неопровержимы, и это бесило её ещё больше. Не имея возможности защитить отца логикой, она прибегла к последнему оружию — эмоциональному шантажу.
— Это мой отец! Я не могу запретить ему приходить к нам! Он обидится, ты не понимаешь? Для него это будет удар! Он старый человек!
— Мне всё равно, — отрезал Игорь. Это короткое, безжалостное «всё равно» прозвучало окончательно и бесповоротно. — Мне надоело. Я устал просить тебя, устал объяснять, устал терпеть. Ты не хочешь или не можешь решить эту проблему? Хорошо. Тогда её решу я. Раз и навсегда.
Он выпрямился, его взгляд больше не был обращён к ней. Он смотрел куда-то сквозь неё, на входную дверь, будто уже видел её преображённой.
— Завтра утром я вызываю мастера. И меняю замки. Оба. Верхний и нижний.
Оля замерла. Это было нечто новое. Не очередная ссора, не обмен упрёками. Это было конкретное, практическое действие. Ультиматум, облечённый в форму неизбежного события.
— Ты… ты не посмеешь, — выдохнула она, но в её голосе уже не было прежней уверенности. Была лишь слабая, паническая попытка остановить несущийся на неё поезд. — Это же… это оскорбление! Как я отцу в глаза смотреть буду?
— А как я должен смотреть ему в глаза, когда мне приходится отпрашиваться с работы, чтобы встретить сантехника, потому что мой собственный инструмент у него на даче? — парировал Игорь, не меняя тона. — Меня это больше не волнует, Оля. Твой отец — гость в этом доме. Гость. И приходить он будет как все нормальные гости — по приглашению и через дверной звонок. Ключей от моего дома у него больше не будет.
Он говорил об этом так, словно решение было принято не пять минут назад, а много месяцев или даже лет назад. Словно весь этот накопившийся гнев, все эти пропавшие дрели и плоскогубцы были лишь топливом для давно созревшего плана.
— И я тебя предупреждаю, — продолжил он, делая шаг к ней и глядя ей прямо в глаза с ледяным спокойствием. — Если ты решишь сделать дубликат и отдать ему, я узнаю. И тогда я поставлю такой замок, дубликат которого сможешь заказать только ты, лично, по паспорту. Это мой дом. И порядок здесь будет мой. И если твой отец ещё раз появится здесь без моего приглашения, я не буду с ним ругаться. Я не скажу ему ни слова. Я просто возьму его под руку и выведу за дверь. Сам. Ты меня поняла? — фраза повисла в спертом воздухе кухни, тяжёлая и осязаемая, как булыжник.
Оля смотрела на него, и в её глазах уже не было ни гнева, ни упрямства. Только страх. Она поняла, что это не очередной виток ссоры, после которого они надуются друг на друга, а потом помирятся. Это было что-то другое. Это был конец привычного мира, где можно было лавировать между мужем и отцом, где всё в итоге как-то само собой улаживалось. Сейчас Игорь не оставлял ей пространства для манёвра. Он возводил стену. Бетонную, без единой щели.
В этот самый момент, когда напряжение достигло своего пика, в прихожей раздался тихий, почти домашний щелчок. Звук поворачивающегося в замочной скважине ключа. Он прозвучал на кухне громче выстрела.
Оба, и Игорь, и Оля, замерли, как по команде. Они переглянулись. Во взгляде Оли была паническая мольба: «Пожалуйста, не надо. Не сейчас». Во взгляде Игоря не было ничего. Пустота. Выжженная земля после пожара ярости.
Входная дверь открылась. На пороге, бодрый и румяный, с лёгким морозцем на усах, стоял Пётр Николаевич. В одной руке он держал авоську с чем-то звенящим, а в другой, протягивая её вперёд, как знамя перемирия — тот самый разводной ключ Игоря. Большой, хромированный, с синей прорезиненной рукояткой.
— Вот, нёс, нёс и принёс! — весело пробасил он, входя в квартиру и совершенно не замечая застывших на кухне фигур. — Представляешь, Игорь, у меня гайка на даче так прикипела, мой старый ключ чуть не сломался. А твой — зверь, а не инструмент! Вжик — и готово! Спасибо тебе! Мне бы ещё отвёрточку шлицевую, самую тонкую, я у себя часы настенные хочу подкрутить, а то встали…
Он осёкся на полуслове, наконец-то добравшись до порога кухни и увидев их лица. Он увидел лужу на полу, развороченный ящик, потемневшее лицо зятя и испуганные глаза дочери. Его жизнерадостная улыбка начала медленно сползать с лица, как подтаявшее масло.
— А что… что у вас тут? Потоп, что ли? Так я сейчас…
Он сделал шаг к ящику с инструментами, но Игорь, двигаясь медленно, почти лениво, шагнул ему наперерез. Он подошёл к тестю вплотную, молча протянул руку и аккуратно, двумя пальцами, вынул из его ладони свой разводной ключ. Пётр Николаевич рефлекторно разжал пальцы.
Игорь взвесил ключ на ладони, словно оценивая его тяжесть. Затем его взгляд, холодный и прямой, впился в глаза тестя.
— Вот он. Ключ, — произнёс Игорь тихо, но его голос прорезал пространство, заставив Петра Николаевича вздрогнуть. — Спасибо, что вернули. Больше так не будет, Пётр Николаевич.
Оля издала какой-то слабый, умоляющий звук, но Игорь даже не повернул головы. Он продолжал смотреть на тестя.
— Завтра я меняю замки. И ваш ключ больше не подойдёт к этой двери. Вы здесь гость. А гости, Пётр Николаевич, звонят в дверь. И приходят, когда их приглашают.
Всё было сказано. Без крика, без оскорблений, без лишних слов. Это был приговор, зачитанный ровным, бесцветным голосом. Бодрость и хозяйская уверенность слетели с Петра Николаевича, как шелуха. Он вдруг съёжился, постарел на десять лет. Он смотрел на Игоря, потом перевёл растерянный, обиженный взгляд на дочь, ища у неё поддержки, но Оля стояла бледная как полотно, не в силах вымолвить ни слова. Она была парализована жестокостью происходящего.
Пётр Николаевич ничего не ответил. Он молча развернулся, его плечи поникли. Он прошёл в прихожую, так же молча открыл дверь и вышел. Звук его удаляющихся шагов по лестничной клетке был единственным звуком, нарушавшим тишину, пока не щёлкнул замок общей двери на этаже.
Игорь остался стоять посреди кухни с ключом в руке. Он бросил короткий, тяжёлый взгляд на Олю. В этом взгляде не было ни победы, ни злорадства. Только холодное отчуждение. Он отвернулся от неё, присел на корточки у раковины и с силой затянул гайку на текущей трубе. Мерное капанье прекратилось. На кухне воцарилась абсолютная тишина. Они остались вдвоём в своём доме, который с этой минуты перестал быть их общим домом. Он стал его…
