На дворе полдень, но он еще в постели: вчера с государем засиделись допоздна, и Франц Лефорт чувствовал себя совершенно разбитым. Звонко стучат дорогие английские часы, у господина адмирала ноет печень и преотвратительный вкус во рту, к тому же у него, дремлющего, мучительно болит голова.
Лефорт хотел бы проснуться окончательно, но выбраться из вязкой, изматывающей дремы не удается никак. Так скверно ему было только двадцать с лишним лет в Амстердаме, но тогда его живот болел не от русской вoдки и португальской мадеры, не от толстых кулебяк с жирной начинкой, а от жестокого голода.
Господин адмирал вяло произнес про себя: «Амстердам…», попытался проснуться, но снова погрузился в тяжелый, знакомый до мелочей гнусный кошмар — свое прошлое. Ему вновь двадцать два года, рядом с ним ровно сопит хозяйка квартиры, пятидесятилетняя госпожа ван Ноттен.
Он спит с ней, зато не платит за жилье и стол; к тому же Мария Ноттен купила ему новую одежду. Сейчас она проснется, одарит его слюнявым поцелуем — и ему придется отрабатывать долги…
Францу Лефорту снится, что он опять в чужом Амстердаме. Он смотрит на худую, костлявую, словно селедка, женщину, и его охватывает тоска и отвращение: от ужаса перед неизбежным молодой человек закрывает глаза и делает вид, что спит.
Мария ван Ноттен исчезает, а адмирал проваливается в совсем далекое прошлое: перед ним острые крыши родной Женевы, он слышит голос отца, выговаривающего ему за вчерашний дебош, а заодно и за то, что не хочет учиться бухгалтерии.
Слышны пушечный выстрел и перезвон шпаг (английские часы пробили двенадцать) — значит он уже уже сражается в Голландии. Франц — волонтер и состоит при герцоге Курляндском. Ему удалось прибиться к свите, когда герцог был проездом в Женеве. Юный Лефорт орудует тяжелой шпагой, отбиваясь от наседающих французских солдат…
Откуда-то сверху кричит знакомый голос: «Извольте же встать!» — и господин адмирал заметался в кровати. То, чего он боялся долгие годы, все же случилось, и сейчас невидимый судья загремит: «Тебя не взяли и в прапорщики, но ты назвался мушкетерским капитаном! Как ты посмел записаться в царскую службу? Кто дал тебе, неумелому и неученому полк?»
Он вяло попытался оправдаться, но тут жаркий поцелуй припечатал его к подушке, и Лефорт понял, что настырная госпожа ван Ноттен нашла своего бывшего жильца и в России. Сейчас она призовет его к ответу за то, что он прожил у нее двадцать недель и сбежал к московитам, не заплатив за корв и еду, да еще прихватил купленные ею платье и туфли…
Франц Лефорт сделал над собой усилие, перевернулся, запутавшись в одеяле и простынях, — и окончательно проснулся. Над его постелью. широко расставив ноги и выпрямившись во весь исполинский рост, стоял царь Петр Алексеевич, к изголовью склонилась жена Елизавета.
На дворе февраль 1699 года, он находится во своем дворце, строительство которого не вполне закончено. Франц Лефорт, адмирал и любимец государя, уже начал обживать свой новый дом — Петр Алексеевич построил дворец для него.
Начинается новый день — ему предстояло говорить с государем о делах, быть рядом с ним, когда Петр примет шведского посла, давать советы, успокаивать, а когда наступит вечер, без меры пить.
Он всегда любил доброе вино и хорошую компанию, но теперь, к сорока трем годам, начали сдавать и сердце, и печень. Лейб-медик Блюмертрост говорил ему о пользе умеренности, но в его положении она невозможна.
Вот и сейчас государь выпил с ним померанцевой, закусил чем Бог послал, показал новую гренадерскую шапку, спросив: «Хороша ли?», и умчался по делам, вытребовав его к двум часам дня в Кремль.
В распоряжении Франца Лефорта почти час — можно позавтракать и попробовать полечить голову, сердце и печень. Что тут говорить — он был баловнем судьбы! Но если бы его женевская родня знала, чем за это приходиться платить…
Сделать карьеру — не шутка, но сложнее при этом выжить: приходилось балансировать между Милославскими и Нарышкиными, государем Петром Алексеевичем, царевной Софьей, готовой сожрать всех.
Тех, кто был возле Романовых, казнили, пытали, ссылали, но Франц Лефорт уцелел — он был покладистым человеком и умел со всеми ладить.
Франц Лефорт нехотя доел свой завтрак и подумал о том, что с таким же успехом его мог бы сделать своим любимцем молодой, любознательный и вечно голодный волк: хочешь не хочешь, но играй вместе с ним, ешь сырое мясо, охоться и вой на луну. А это ему уже не по здоровью…
Час пролетел и Лефорт спустился вниз, к карете. Сани мягко понеслись по укатанному снегу, сверкал лед на Яузе, блестели черепичные крыши Немецкой слободы. Голову постепенно отпускало: действовала морозная свежесть и померанцевая.
Адмирал обернулся и посмотрел на свой дом: придворный архитектор Дмитрий Аксамитов свое дело знал, дворец был очень хорош. Петр Алексеевич не поскупился, стены в огромном, десятиметровой высоты зале, где с потолка спускается золоченый орел, он приказал обтянуть драгоценным алым сукном.
Франц Лефорт не обольщался — он знал, что государь строил не для него, а для себя: у Петра Алексеевича не было дворца, где не стыдно было бы принять иностранного посла.
А господин адмирал умел жить и очень походил на хозяина дома: если бы здесь поселился сам государь, то драгоценная мебель и дорогие шпалеры не прожили бы и недели. Да и его дом — что с ним будет, если государь будет устраивать в нем ассамблеи?
Лефорт прекрасно помнил Великое посольство: он его возглавлял, государь же путешествовал инкогнито. В Англии, в Дептфорде, царь изучал морское дело. Там их поселили в доме адмирала Бенбоу, и через несколько дней от него остались только стены.
Петр Алексеевич и его друзья снесли сто футов ограждавшей сад железной решетки, переломали камины и каминные трубы, выворотили потолочные балки, вскрыли полы, зaблeвали стены, изрубили столы и стулья, порвали подушки и одеяла, разорили сад и в пух и прах разнесли домик садовника.
И все это не со зла, а для радости и забавы, от большого веселья. Они отлично повеселились, да так, что Петр Алексеевич привез дурную бoлeзнь.
…Колымага катит в Москву, немолодой человек с приятным, хоть и помятым лицом полулежит на подушках, устало прикрыв глаза. Вот и город: лошади ныряют в лабиринт узких улочек. Встречные снимают шапки — перед ними тот, кто умеет заговаривать царский гнев.
У государя высокий лоб и быстрые черные глаза. Порой их взгляд рассеян и страшен — у царя кривится лицо, смотреть на него в такие минуты жутко. И уж совем плохо, когда это оказывается предвестием большого гнева. Петр Алексеевич заходится в крике, из ножен вылетает шпага, а те, кто ему не угодил, отправляются на плаху или дыбу.
Тогда к Петру подходит Лефорт, обнимает его за плечи, что-то шепчет по-немецки, усаживает в кресла, подносит померанцевую — и царь успокаивается. Голов стрельцам Лефорт вместе с государем не рубил, на чужое не зарился, козни не строил.
Но в своем дворце Франц Лефорт прожил недолго. Вечером к потолку поднимается табачный дым, играет скрипка, огромный зал полон народу. Его освещают тысячи восковых свечей.
По залу ходят прямые, словно каминные щипцы, немецкие и французские офицеры-наемники, в углах неуклюже переминается московская знать, рассыпается в комплиментах новый государев любимец Меншиков, поводит налитыми кровью глазами «патриарх всея Яузы и Кукуя» Никита Зотов.
Ассамблея только разворачивается, сейчас приедет государь — и начнется долгое, шумное, пьяное, требующее собранности и здоровья от Лефорта действо. Как он устал, а ведь ему всего сорок три!
После одной из таких ассамблей адмирал занемог от выпитого. Он так мучился, что жена позвала к его постели доктора и оркестрик из Немецкой слободы. Франц Лефорт умирал под пиликанье скрипок. Пришел к нему и священник.
Государь рыдал над его гробом, но дворец у вдовы все-таки отнял: этот дом строился для его надобностей, а друг Франц Лефорт был всего лишь жильцом. Лефорт упокоился на кладбище Немецкой слободы, а у дворца вскоре появился новый хозяин.
Род адмирала Лефорта оборвался через несколько лет. Его сын Ами, по-русски Андрей, был убит под Нотебургом. До могилы никому не было дела; со временем кладбище снесли. От Франца Лефорта остались лишь предания да имя, накрепко приставшие к дворцу и слободе, где когда-то квартировал его полк.
Дворец принадлежал любимцам царя и самим императорам, но счастья никому не принес.
