— Галина Петровна, вы брали ножницы с моего рабочего стола? — голос Ирины был ровным, но в нём уже звенела та стальная нотка, которую обычно слышат заказчики, пытающиеся сбить цену вдвое после утверждения сметы.
Она стояла в дверном проеме гостиной, не в силах сделать шаг вперед. Взгляд профессиональной швеи, привыкший подмечать кривые строчки и несовпадение рисунка на ткани, сейчас фиксировал катастрофу локального масштаба.
На тумбе под телевизором, прямо под массивной подставкой плазменной панели, лежал неровный, грубо вырезанный квадрат черной материи. Ещё один такой же кусок, с торчащими нитками по краям, покоился под вазой с искусственными пионами. Третий, самый маленький, служил подстилкой для пульта от телевизора и мужниной пачки сигарет.
Галина Петровна вышла из кухни, вытирая руки вафельным полотенцем. Её лицо светилось тем особым, самодовольным выражением, которое бывает у людей, уверенных, что они только что совершили подвиг во имя общего блага.
— Брала, Ирочка, брала. А то у тебя там вечный бардак, ничего не найти. Всё в кучу свалено, нитки, иголки… Я решила немного уюта навести. А то комната как нежилая, всё казенное какое-то.
Ирина медленно подошла к телевизору. Её пальцы, привыкшие касаться тончайшего шелка и капризного бархата, осторожно потянули за край черного лоскута, на котором лежал пульт. Это было не просто «черная тряпочка». Это было кордовое кружево шантильи, привезенное под заказ из Италии. Тончайшая сетка, объемный цветочный узор, благородный матовый блеск.
Точнее, то, что от него осталось.
Край был обрезан варварски, зигзагом, явно тупыми канцелярскими ножницами, которые жевали, а не резали деликатную ткань. Узор был нарушен. Фестоны — те самые драгоценные фестоны, ради которых покупался именно этот отрез, — были безжалостно срезаны и, вероятно, уже покоились в мусорном ведре.
— Вы порезали шантильи… — прошептала Ирина, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. — Галина Петровна, это же не скатерть. Это отрез на вечернее платье. Три метра. Цельным полотном.
— Ой, да не выдумывай! — отмахнулась свекровь, плюхаясь в кресло. — Валялся этот твой комок на гладильной доске, пыль собирал. Черный, мрачный. Я посмотрела — ни туда, ни сюда. А так хоть польза будет. Смотри, как хорошо под вазочкой смотрится. Ажурненько. Я еще хотела крахмалом его прихватить, чтоб стояло, но решила, что так мягче.
На диване заворочался Станислав. Он перевернулся на другой бок, почесывая живот через футболку, и лениво скосил глаза на жену.
— Ир, ну че ты начинаешь, а? Мать старалась, красоту наводила. Реально же лучше стало, по-домашнему. А то у тебя вечно эти тряпки по всей хате разбросаны, ступить негде.
Ирина подняла на мужа глаза. Внутри неё, где-то в районе солнечного сплетения, начал разгораться пожар. Она взяла в руки изуродованный кусок кружева, демонстрируя рваные края.
— Твоя мама порезала мое дорогое итальянское кружево, которое я купила для заказа клиентки, на салфетки под телевизор, потому что, по её мнению, оно все равно валялось! А ты сказал ей: «Молодец, мамуля»! Стас, я попала на пятьдесят тысяч и репутацию!
— Пятьдесят тысяч? — Станислав хмыкнул и потянулся за пультом, сдвигая «салфетку» в сторону. — Не гони. За кусок тюля? Тебя развели как лохушку на рынке, а ты теперь на мать орешь. В переходе такой гипюр по двести рублей за метр продают.
— Это не гипюр из перехода, Стас! — Ирина сжала кулак так, что ногти впились в ладонь. — Это Франция, фабрика Sophie Hallette! Заказчица ждет платье к субботе! Мне негде взять новый отрез за два дня! Его везли две недели!
— Ну так сшей из чего-нибудь другого, — вмешалась Галина Петровна, поджимая губы. — Великая проблема. Скажи, моль поела. Или что почта потеряла. Ты же у нас мастерица, придумаешь что-то. А вот хамить матери мужа из-за старых обрезков — это, милочка, последнее дело. Я, между прочим, еще и пыль под телевизором вытерла, пока ты своими глупостями занималась.
Ирина смотрела на них и не узнавала. Или, наоборот, узнавала слишком хорошо. Перед ней сидели два человека, для которых её профессия была чем-то средним между детской лепкой из пластилина и безделием домохозяйки.
Станислав наконец сел, недовольно морщась от того, что просмотр матча прерван.
— Короче, Ир. Хватит истерить. Мама хотела как лучше. Салфетки реально прикольные получились, стильные. А ты со своими заказчицами разберешься. Скажешь, что материал бракованный был. Всё, дай футбол досмотреть, там наши в атаке.
Он демонстративно прибавил громкость. Галина Петровна победно улыбнулась и поправила кружевной огрызок под вазой, разглаживая несуществующую складку.
— Вот именно. Нервы лечить надо, Ирочка. А то с такой психикой ты всех клиентов распугаешь, а не из-за того, что я старую тряпку в дело пустила.
Ирина аккуратно положила испорченный лоскут обратно на тумбу. Её движения стали пугающе плавными. Пятьдесят тысяч рублей. Невозвратная предоплата. Испорченные отношения с VIP-клиенткой, которая привела к ней половину города. И, главное, абсолютная, непробиваемая уверенность этих двоих в том, что они правы.
— Значит, старая тряпка? — тихо переспросила она. — Значит, валялось без дела?
— Именно, — буркнул Стас, не отрываясь от экрана. — Иди чаю сделай, раз уж вышла.
Ирина кивнула, будто соглашаясь с каким-то своим внутренним выводом, и медленно вышла из комнаты.
Ирина не пошла на кухню. Она сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в руках, но это была не дрожь страха, а вибрация перетянутой струны, готовой вот-вот лопнуть и хлестнуть по пальцам. Она вернулась к тумбе, взяла телефон и открыла банковское приложение.
— Я не буду делать чай, Стас, — произнесла она сухо, перекрывая гул футбольных трибун из динамиков. — Я сейчас отправлю тебе чек. Пятьдесят две тысячи рублей. Это стоимость кружева и доставки. Я жду перевод на свою карту в течение десяти минут.
Станислав медленно повернул голову. Его брови поползли вверх, превращая лицо в маску искреннего, незамутненного удивления. Он даже нажал кнопку «Mute» на пульте, и в комнате повисла вязкая, напряженная тишина.
— Ты сейчас серьезно? — он усмехнулся, глядя на неё как на умалишенную. — Ты хочешь, чтобы я заплатил тебе полтос за то, что мать облагородила квартиру? Ира, ты берега не путай. Это семейный бюджет, а не твоя шарашкина контора.
— Моя «шарашкина контора» оплачивает ипотеку за эту квартиру, Стас, пока ты копишь на новую лодку, — парировала Ирина, глядя ему прямо в глаза. — Галина Петровна уничтожила чужое имущество. Это не мои деньги, это деньги клиентки. Мне нужно вернуть их или купить новую ткань. Кто за это заплатит?
Галина Петровна всплеснула руками, картинно прижимая ладонь к груди, обтянутой цветастым халатом.
— Ой, да что же это делается! Сынок, ты слышишь? Она с меня, с пенсионерки, деньги требует! За старую, грязную тряпку! Да я её, между прочим, еще и отстирывала полчаса!
Ирина замерла. Это прозвучало как выстрел в упор.
— Отстирывали? — переспросила она, чувствуя, как пол уходит из-под ног. — Что вы сделали?
— Ну постирала! — с вызовом ответила свекровь, вздернув подбородок. — Оно же серое какое-то было, пыльное. И пахло… не пойми чем. Я его в тазу замочила, с «Белизной» немного, чтоб цвет освежить, а то черный какой-то блеклый был. Потом прополоскала и уже тогда порезала. Думала, спасибо скажешь, что освежила. А оно, вишь, полезло всё. Качество-то — дрянь, Ирочка. Гнилье подсунули.
У Ирины потемнело в глазах. Хлорка. Она замочила нежнейшее шелковое кружево ручной работы в хлорке. Это было не просто варварство, это было убийство. Ткань теперь не просто порезана — её структура уничтожена химией, она рассыплется в прах через неделю.
— Вы… вы сожгли шелк хлоркой… — прошептала Ирина. — Вы хоть понимаете, что натворили?
— Хватит! — рявкнул Станислав, резко поднимаясь с дивана. Его благодушие испарилось. Теперь перед Ириной стоял раздраженный самец, чей покой нарушила взбесившаяся самка. — Закрой рот, Ира. Ты совсем уже крышей поехала со своими тряпками? Мать хотела как лучше! Откуда ей знать, что твое тряпье нельзя стирать как нормальные вещи?
— Потому что это профессиональные материалы! — крикнула Ирина, впервые повысив голос. — Потому что нельзя трогать то, что не ты купил и в чем не разбираешься!
— Да в чем там разбираться?! — заорал в ответ Стас, подходя к ней вплотную и нависая сверху. — Это кусок ткани! Расходник! Мусор! Ты целыми днями стрекочешь своей машинкой, пыль разводишь, а толку? Копейки считаешь!
Он ткнул пальцем в сторону коридора, где стоял шкаф-купе.
— Вот у меня — хобби! Рыбалка! Ты знаешь, сколько стоит мой спиннинг? Ты знаешь, сколько стоит катушка «Shimano»? Вот это — вещи! Это технологии, это инженерная мысль! Я в это вкладываюсь, потому что это вещь, которую можно в руки взять, которая результат дает! А ты? Сидишь, лоскутки перебираешь, играешься в модельера. И еще смеешь на мать орать из-за своих игрушек?
— Мои «игрушки» кормят нас, когда у тебя «не сезон» на работе, — ледяным тоном напомнила Ирина.
— Не смей меня попрекать куском хлеба! — лицо Стаса пошло красными пятнами. — Я мужик в доме! Я решаю, что важно, а что нет. Твои кружева — это блажь. А мать — это святое. Ты сейчас же извинишься перед ней за то, что назвала её вредительницей и требовала деньги.
Галина Петровна сидела в кресле, поджав губы, с выражением оскорбленной добродетели на лице. Она знала, что победа за ней. Сын защитит, сын поставит зарвавшуюся невестку на место.
— Я жду, Ира, — давил Станислав. — Извинись. И забудь про эти деньги. Скажешь своей клиентке, что форс-мажор. Или скидку сделаешь, отработаешь. Не переломишься.
Ирина смотрела на мужа. Внимательно, изучающе. Будто видела его впервые. Она видела не любимого мужчину, а чужого, агрессивного человека, который искренне считал её труд ничтожным. Для него её бессонные ночи, её стертые пальцы, её мастерство — всё это было просто «бабской блажью», чем-то вроде вышивания крестиком от скуки, которое можно выкинуть, если оно мешает смотреть телевизор.
Он сравнивал её карьеру со своими удочками. Свои дорогие игрушки он возвел в ранг святыни, а её инструменты и материалы низвел до уровня половой тряпки.
— Значит, твои спиннинги — это технологии и инженерная мысль? — тихо переспросила она. — А моё кружево — мусор?
— Именно, — отрезал Стас, уверенный, что сломил её сопротивление. — Удочка — это инструмент добычи. А твоё шитье — баловство. Разницу улавливаешь? Всё, тема закрыта. Извиняйся и вали работать, если тебе так приспичило.
— Я тебя поняла, — кивнула Ирина. В её голосе исчезли эмоции. Осталась только звенящая пустота. — Извиняться я не буду.
Она развернулась и пошла прочь из гостиной.
— Куда пошла?! Я с тобой не договорил! — крикнул ей вслед Стас, но она не остановилась.
Галина Петровна тяжело вздохнула: — Ох, Стасик, какая же она у тебя тяжелая. Злопамятная. Ну ничего, перебесится. Ты ей спуску не давай, а то совсем на шею сядет. Включай звук, там, кажется, пенальти назначают.
Ирина прошла в свою мастерскую. Там, на большом раскройном столе, лежали её ножницы. Тяжелые, портновские, из
Ирина взяла со стола свои любимые закройные ножницы. Это был профессиональный инструмент из закаленной немецкой стали, тяжелый, с длинными лезвиями, способными прорезать восемь слоев джинсовой ткани за один раз. В её руке они лежали как влитые, продолжение кисти, привычное и надежное. Только сейчас они предназначались не для созидания.
Она вышла в коридор, где в глубокой нише встроенного шкафа хранилось «святая святых» Станислава. Он называл это место своим «оружейным складом». Здесь царил идеальный порядок, в отличие от остальной квартиры, где он мог бросить носки посреди комнаты.
Ирина открыла створку шкафа. В нос ударил специфический запах резины, силиконовых приманок и дорогой смазки. Перед ней, в специальных бархатных чехлах и на жестких тубусах, стояли они — «инженерные мысли» и «технологии», как он выразился пять минут назад.
Из гостиной донесся восторженный вопль комментатора: «Го-о-ол!». Следом раздались хлопки ладоней Стаса и одобрительное кряхтение свекрови. Они праздновали. Они пили чай с печеньем, уверенные, что бунт подавлен, а «истеричка» ушла плакать в свою каморку.
Ирина протянула руку и достала первый спиннинг. Это был любимый «японец» мужа, легкий, как пушинка, и дорогой, как подержанная иномарка. Она расстегнула чехол. Бланк удилища хищно блеснул в полумраке коридора.
— Инженерная мысль, говоришь? — тихо произнесла она.
Лезвия ножниц раскрылись с мягким шелестом. Ирина поднесла их к вершинке удилища — самой чувствительной, самой хрупкой части, которая передавала в руку рыбака малейшее касание рыбы.
Щелк.
Звук был сухим и коротким. Карбон, этот хваленый материал космической эры, не выдержал встречи с портновской сталью. Вершинка отлетела на пол. Ирина сдвинула ножницы на десять сантиметров ниже.
Щелк.
Ещё один кусок упал на паркет. Она резала спиннинг так, как Галина Петровна резала её итальянское кружево — методично, безжалостно превращая цельное изделие в бессмысленный набор обломков. Толстую комлевую часть ножницы не брали, и тогда Ирина, не меняя выражения лица, уперла удилище в колено. Резкое движение руками на себя — и раздался отвратительный, громкий треск ломающихся волокон. Углепластик расщепился, обнажая острые, как иглы, края.
— Мусор, — констатировала она, бросая обломки на пол. — Просто палка. Расходник.
Она потянулась к полке с катушками. Сияющие хромом и золотом механизмы, вершина точности. На шпулях была намотана плетеный шнур — тот самый японский шнур, за моток которого Стас отдавал по пять тысяч рублей. Тонкий, скользкий, невероятно прочный на разрыв. Но совершенно беззащитный перед лезвием.
Ирина вонзила острие ножниц прямо в намотку. Лезвия с хрустом вошли в плотные слои дорогой «плетенки». Она сжала кольца ножниц. Скрип разрезаемых нитей был похож на стон. Весь моток, сотни метров лески, мгновенно превратился в пучок коротких, бесполезных волокон, которые тут же вспучились и опали, как мертвая пакля.
Она проделала это с каждой катушкой. «Shimano», «Daiwa» — названия, которые Стас произносил с придыханием, теперь были просто кусками металла с изуродованными внутренностями. Она перерезала дужки лесоукладывателей, царапала полированные бортики шпуль, превращая идеально гладкие поверхности в наждак, который будет рвать любую леску.
Внизу висели рыбацкие костюмы. Мембранная ткань, «Gore-Tex», непромокаемая, дышащая. Гордость Стаса. Он хвастался перед друзьями, что в этом костюме можно сидеть в луже и оставаться сухим.
Ирина провела рукой по рукаву куртки. Ткань была плотной, качественной. Профессиональная привычка оценивать материал сработала автоматически. «Хорошая плотность, — подумала она отстраненно. — Резаться будет тяжело».
Она вогнала ножницы в спину куртки, прямо между лопаток, и с силой потянула вниз. Ткань затрещала, сопротивляясь, но остро заточенная сталь победила. Длинный, рваный разрез змеей пополз вниз. Ирина не останавливалась. Она кромсала рукава, отрезала капюшон, вспарывала штанины вейдерсов.
Она превращала функциональную одежду в лоскуты. В тряпки. В те самые «тряпочки», над которыми так презрительно смеялся её муж десять минут назад.
В коридоре росла гора мусора. Обломки удилищ перемешались с обрезками лески и лоскутами мембраны. Это выглядело как место крушения. Как свалка.
Ирина работала молча. Ни слезинки не скатилось по её щеке. Её дыхание было ровным, пульс, наверное, даже замедлился. Это была не истерика. Это была тяжелая, физическая работа по приведению реальности в соответствие с новой концепцией семейной жизни, которую озвучил Станислав. Если труд одного партнера — это мусор, то и увлечения второго — не более чем хлам.
Она взяла последний, самый дорогой спиннинг, который Стас купил с премии, утаив от неё половину суммы. Он хранил его в жестком тубусе, как скрипку Страдивари. Ирина достала его. Он был прекрасен: пробка на рукоятке, идеальная лакировка.
— Валялся без дела, — прошептала она, повторяя слова свекрови. — Пыль собирал.
Хруст этого удилища был особенно звонким, почти музыкальным. Он эхом отразился от стен прихожей, перекрывая даже шум телевизора.
В гостиной внезапно стихли звуки матча. Видимо, наступил перерыв или реклама. И в наступившей тишине стал отчетливо слышен звук, с которым Ирина добивала остатки коллекции воблеров — пластиковых рыбок с острыми крючками. Она просто ссыпала их на пол и наступала на них подошвой домашнего тапка, круша хрупкий пластик.
— Стас… — донесся из комнаты настороженный голос Галины Петровны. — Ты слышишь? Что-то хрустит. У нас мыши, что ли?
— Какие мыши, мам, третий этаж, — лениво отозвался Станислав. — Это Ирка там, наверное, успокоительное ищет в аптечке, склянками гремит. Пусть гремит, лишь бы мозг не выносила.
Ирина остановилась. Она оглядела дело рук своих. Пол был усеян останками примерно трехсот тысяч рублей. Но, в отличие от кружева, эти деньги были потрачены на развлечение, а не на заработок.
Она аккуратно положила ножницы на полку, отряхнула руки от графитовой пыли, которая осталась после ломки карбона, и посмотрела на свои ладони. Они были немного серыми.
Теперь всё было справедливо. Баланс восстановлен. Она сделала глубокий вдох, ощущая странную, пугающую легкость. Страха не было. Было только холодное любопытство: как быстро «инженерная мысль» сменится животным воем, когда хозяин увидит этот натюрморт?
Ирина вышла из ниши шкафа, перешагнув через груду истерзанного пластика и ткани, и встала в проеме двери, ведущей в гостиную.
— Станислав, — позвала она. Голос прозвучал неожиданно громко и твердо. — Подойди сюда. Мне нужно показать тебе, как я навела порядок.
Муж тяжело вздохнул, поднимаясь с дивана.
— Господи, опять начинается… Ир, я же сказал — тема закрыта! Что ты там еще придумала?
Он шагнул в коридор, ещё не видя того, что лежало у шкафа, но уже заранее готовя гневную тираду о том, как она портит всем вечер.
Станислав сделал два шага по коридору и вдруг споткнулся. Под его ногой что-то отвратительно хрустнуло — звук был похож на то, как ломается сухая куриная кость. Он чертыхнулся, опустил глаза и замер. Время для него остановилось, сжалось в одну точку, в центре которой лежал обломок его лучшего спиннинга с логотипом «Graphiteleader».
Рядом, перепутанная с обрезками кислотно-зеленой лески, валялась его мембранная куртка. Точнее, то, что от неё осталось: рукава были отделены от «тела», а на спине зияла огромная дыра, сквозь которую проглядывала подкладка.
— Что это… — прохрипел он, не веря своим глазам. Его лицо мгновенно потеряло краски, став серым, как пепел сигареты. — Ира… Это что?
Он рухнул на колени прямо посреди коридора, не замечая, что брюки пачкаются в графитовой пыли. Его руки дрожали, когда он потянулся к груде обломков. Он хватал куски углепластика, пытаясь сложить их вместе, как пазл, но ровные, острые срезы и расщепленные волокна не оставляли надежды.
— Это? — Ирина стояла, прислонившись плечом к косяку двери, скрестив руки на груди. Её голос был пугающе спокойным, лишенным даже тени сочувствия. — Это просто уборка, Стас. Я посмотрела — у тебя тут всё валяется, пыль собирает. Место занимает. Решила оптимизировать пространство.
— Ты… ты сломала… Ты всё сломала! — взревел Станислав, поднимая на неё взгляд, полный ненависти и животного ужаса. — Ты хоть понимаешь, сколько это стоило?! Ты понимаешь, что ты наделала, тварь?! Это же сотни тысяч! Это «Стелла»! Это «Твин Пауэр»!
Он схватил изуродованную катушку, с которой свисали обрывки шнура, и тряс ею в воздухе, словно мертвым грызуном.
— Не истери, — холодно бросила Ирина, зеркально отражая его интонации получасовой давности. — Это всего лишь железки. Игрушки. Расходный материал. Купишь новые, если тебе так приспичило. А сейчас прекрати орать, у меня от твоего голоса мигрень начинается.
На шум из гостиной выбежала Галина Петровна. Увидев сына, ползающего на коленях среди руин рыболовного счастья, она схватилась за сердце.
— Боже мой! Стасик! Что случилось?! — она перевела взгляд на Ирину, потом на ножницы, лежащие на полке, и всё поняла. — Ты… Да ты сумасшедшая! Психопатка! Ты посмотри, что натворила! Милицию! Надо вызвать милицию! Она же буйная!
— Только попробуйте, — тихо, но так, что у свекрови перехватило дыхание, произнесла Ирина. — Вызовете полицию — я напишу заявление о порче моего имущества в особо крупном размере. И про моральное насилие добавлю. Хотите войны с протоколами? Давайте. Но учтите, квартира моя, добрачная. И мастерская здесь — моя.
Галина Петровна осеклась. Квартирный вопрос всегда был её слабым местом. Она знала, что живет здесь на птичьих правах, пока невестка терпит.
— Это не оправдание! — взвизгнула она, пытаясь поднять сына с пола. — Ты испортила вещи на бешеные деньги! Из-за какой-то тряпки?! Да ты просто злобная, мстительная фурия! Как земля таких носит? Стас, вставай! Не унижайся перед ней!
Станислав поднялся. В его глазах стояли злые слезы. Он смотрел на гору мусора, в которую превратилось его хобби, и понимал, что восстановить это невозможно.
— Ты за это заплатишь, — прошипел он, сжимая кулаки. — Я с тебя каждую копейку стрясу. Ты больная.
— Я уже заплатила, — жестко оборвала его Ирина. — Пятьдесят тысяч рублей и репутация. Это была предоплата. А вот это, — она кивнула на пол, — это сдача. Я просто вернула тебе твоё отношение. Тебе было смешно, когда я говорила о своей работе? Теперь посмейся над своим хобби. Ну же, Стас, где твое чувство юмора? Это же просто палки и катушки. Инженерная мысль, говоришь? Теперь это конструктор «Собери сам».
Она отлипла от косяка и сделала шаг вперед, заставив обоих — и мужа, и свекровь — инстинктивно попятиться.
— А теперь слушайте меня внимательно. Представление окончено. Я больше не намерена терпеть в своем рабочем цеху посторонних людей, которые портят материалы и отвлекают меня от производства.
— В каком цеху?.. — опешил Стас. — Ты что несешь? Это наш дом!
— Это моя квартира, в которой я работаю, — отчеканила Ирина. — И сегодня вы перешли черту. Я не буду жить с мужчиной, который считает меня обслугой, а мой труд — мусором. И я не буду терпеть в доме женщину, которая из зависти и глупости уничтожает то, что я создаю. Вон.
— Ты гонишь нас? — Галина Петровна задохнулась от возмущения. — На ночь глядя? С родным мужем так не поступают! Стасик, скажи ей!
Станислав попытался собрать остатки мужского достоинства.
— Я никуда не пойду. Ты не имеешь права. Мы поговорим утром, когда ты протрезвеешь от своей истерики.
Ирина подошла к входной двери и широко распахнула её. Лестничная площадка была пуста и темна.
— У вас есть десять минут, чтобы собрать трусы, носки и документы. Всё остальное заберете потом, по согласованию. Если через десять минут вы не выйдете отсюда, я вышвырну ваши вещи в окно. И поверь, Стас, лететь они будут красиво. А потом я сменю замки. Время пошло.
В её глазах была такая решимость, такая ледяная пустота, что Станислав понял: она не шутит. В этой женщине больше не было ни капли той Иры, которая пекла пироги и терпела мамины нравоучения. Перед ним стоял чужой, опасный человек.
Он молча, злобно сопя, пошел в спальню и вытащил спортивную сумку. Галина Петровна, причитая и проклиная «змею», побежала собирать свои лекарства и халат.
Через пятнадцать минут квартира опустела.
Станислав выходил последним. Он тащил сумку и судорожно прижимал к груди единственный уцелевший, но пустой тубус, который Ирина просто не заметила в глубине шкафа. Он остановился на пороге и посмотрел на жену. В его взгляде смешались ненависть и растерянность.
— Ты пожалеешь, — бросил он. — Ты одна останешься со своими тряпками. Кому ты нужна такая?
— Зато мои тряпки меня кормят, а не разоряют, — ответила Ирина и с силой захлопнула дверь перед его носом.
Щелкнул замок. Один оборот, второй. Лязг металла прозвучал как финальный аккорд в затянувшейся, фальшивой симфонии их брака.
Ирина прислонилась спиной к двери и сползла на пол. Тишина в квартире была плотной, осязаемой. Никакого бубнежа телевизора, никаких шаркающих шагов свекрови, никакого недовольного ворчания мужа.
Перед ней, в полумраке коридора, лежала гора сломанного углепластика и порванной ткани. Это было поле битвы, и она в ней победила. Цена победы была высока, но цена поражения — потеря себя — была бы ещё выше.
Она встала, перешагнула через обломки спиннинга и пошла в свою мастерскую. Там, на столе, её ждали новые заказы. Завтра ей предстояло объяснить клиентке ситуацию, вернуть деньги и, возможно, потерять заказ. Но это были рабочие моменты. Решаемые.
А главное — теперь никто не посмеет тронуть её кружево. Она взяла веник и совок. Уборка предстояла долгая, но мусор из своей жизни она уже вынесла. Осталось только подмести пол…
