— И это ты называешь поглаженным?
Голос Стаса, ещё не успевшего снять ботинки в прихожей, ударил по умиротворяющей тишине кухни, где Юля спокойно резала овощи для рагу. Она не вздрогнула, не обернулась. Лишь лезвие ножа на мгновение замерло над морковкой. Она знала этот тон. Интонация тотального, вселенского разочарования, которую он приносил с собой только из одного места. Из дома своей матери.
Он вошёл в кухню, держа перед собой на двух пальцах, как нечто зачумлённое, свою белую офисную рубашку. На плече виднелась едва заметная, тонкая складка, которую мог бы рассмотреть только ювелир или патологически придирчивый человек.
— Здесь складка. И здесь. Воротник вообще жёваный. Как мне в этом завтра на совещание идти?
Он не бросил рубашку, нет. Он с брезгливым изяществом повесил её на спинку стула, словно это была не просто вещь, а неопровержимая улика её профнепригодности в качестве жены. Юля медленно, с методичным стуком, дорезала морковь и смахнула её в кастрюлю, где уже тихо шкворчал лук. Аромат был тёплым, домашним, и он резко диссонировал с ледяной атмосферой, которую Стас принёс с собой.
— Суп сегодня какой? — он не дожидался ответа, подошёл к плите и снял крышку с соседней кастрюли. Заглянул внутрь, словно эксперт-криминалист, изучающий место преступления. — Опять эта похлёбка? Мяса нет, я так понимаю? Вода одна. Ни навара, ни сытости.
Юля выпрямилась и повернулась к нему. Она вытерла руки о полотенце, и это простое движение было наполнено окончательной, смертельной усталостью. Не от готовки, не от домашних дел. От него. От этого повторяющегося раз в неделю спектакля одного актёра.
— Опять наслушался маминых лекций? — спросила она. Её голос был ровным, почти безразличным, и именно это спокойствие вывело его из себя гораздо быстрее, чем если бы она начала кричать в ответ.
Лицо Стаса пошло красными пятнами. Он даже отшатнулся от кастрюли, будто её слова его ошпарили.
— При чём тут мама?! Это я так считаю! Я! Я прихожу домой после работы, я хочу нормально поесть, а не твою похлёбку! Я хочу утром надеть чистую, выглаженную рубашку! Это что, запредельные требования? Или тебя этому не учили?
Он говорил громко, напористо, вбивая каждое слово, как гвоздь. И в каждом этом слове, в каждом обороте Юля слышала не его, а Елену Петровну. «Мужчина должен приходить в дом, где его ждут уют и горячий ужин», «Рубашка — это лицо мужчины», «На воде супы только лентяйки варят». Эти фразы, как ядовитые споры, годами витали в воздухе их семьи, и сейчас они нашли благодатную почву в голове её мужа.
— Нет, Стас. Это не ты так считаешь, — медленно, расставляя акценты, произнесла она. Она сделала шаг ему навстречу. Кухня показалась вдруг очень маленькой, сжавшейся до размеров боксёрского ринга. — Это она тебе в уши льёт, а ты, как попугай, повторяешь. Дословно. Я даже знаю, что ты скажешь дальше. Про то, что дети распущенные и сидят целыми днями в своих гаджетах. Угадала?
Он замер с открытым ртом. Его праведный гнев наткнулся на непробиваемую стену её спокойной уверенности. Он смотрел на неё, ещё не понимая, что это не начало очередного скандала. Это было начало конца.
Молчание, последовавшее за её вопросом, было коротким, но в него уместилась целая гамма его эмоций: от уязвлённого самолюбия до плохо скрываемой паники. Он понял, что она раскусила его, как гнилой орех. Он мог бы промолчать, попытаться сменить тему, но в нём взыграла мужская гордость, подогретая материнскими наставлениями. Он сделал то, что делал всегда в таких случаях — перешёл в атаку.
— Ты просто её ненавидишь, — выплюнул он. Это было не обвинение, это был диагноз, который он сам себе только что придумал. — Всегда ненавидела. Любое её слово, любую заботу воспринимаешь в штыки. Она нам только добра желает, а ты видишь во всём подвох.
Юля усмехнулась. Так криво, одним уголком рта. Усмешка получилась не весёлой, а страшной.
— Ненависть? Нет, Стас. Тут всё гораздо проще. Я просто не позволяю вытирать об себя ноги. И не позволю делать это с моими детьми. Или ты забыл, что вчера твоя заботливая мама звонила Паше?
Она говорила так же ровно, но в её голосе появился металл. Она смотрела ему прямо в глаза, и Стас невольно отвёл взгляд. Он действительно не знал. Или делал вид, что не знал.
— Она звонила, пока он делал уроки, — продолжала Юля, чеканя каждое слово. — И рассказывала, какая у него бедная, уставшая мама, которая даже не может приготовить сыну нормальный ужин, а кормит его «пустыми макаронами». Цитирую дословно. А потом позвала его в гости на выходные, потому что «бабушка-то тебя накормит настоящими котлетами, а не этой травой». Ты считаешь, это забота? Внушать десятилетнему мальчику, что его мать — никчёмная хозяйка?
Стас дёрнулся, будто его ударили. Он снова попытался возразить, но аргументы были жалкими и неубедительными.
— Он ребёнок, он мог что-то не так понять! А ты сразу…
— А что я сразу? — перебила она его, сделав ещё один шаг вперёд. Теперь их разделяло меньше метра. — Может, мне тебе напомнить её звонок на прошлой неделе? Мне. Лично. Когда она полчаса втирала мне, что мужчину надо кормить мясом, потому что он добытчик. И если жена его не кормит, то он найдёт ту, что накормит. Это она тоже из заботы говорила? Учила меня, дуру, как правильно любить её драгоценного сына, чтобы он налево не пошёл?
Её слова попали точно в цель. Он помнил тот разговор. Он сам тогда пришёл домой и неловко передал Юле «мамину просьбу» готовить побольше мясного. Но сейчас, в её изложении, эта «просьба» прозвучала как прямая, неприкрытая угроза их браку. Как грязный шантаж.
Он смотрел на неё, на её спокойное, замкнутое лицо, и впервые за много лет увидел не жену, а совершенно чужого человека. Холодного, решительного, опасного. Вся его напускная уверенность, весь гнев, принесённый из материнского дома, испарялись под этим ледяным взглядом. Он начал понимать, что привычная схема «пожаловался маме — высказал жене — помирились» дала сбой. На этот раз что-то пошло не так. Что-то сломалось безвозвратно.
Стас смотрел на неё, и в его взгляде смешалось всё: растерянность, обида, глухое раздражение. Он был похож на школьника, пойманного на списывании, который до последнего пытается доказать, что это его собственные мысли. Его мозг лихорадочно искал лазейку, способ вывернуть ситуацию, снова сделать её виноватой, а себя — жертвой её дурного характера.
— Ты всё переворачиваешь, — наконец выдавил он. Голос звучал уже не так уверенно, как в начале. Громкость сменилась натужной попыткой сохранить лицо. — Ты всегда всё переворачиваешь. Мама просто беспокоится. Она по-другому не умеет. А ты из этого трагедию вселенского масштаба делаешь.
Юля смотрела на его лицо, на бегающие глаза, на нервно подёргивающуюся жилку на виске, и понимала с абсолютной, убийственной ясностью — он не слышит. Он не хочет слышать. Слова для него были просто шумом, набором звуков, от которых нужно было отбиться, защитить свой уютный мир, где мама всегда права, а жена должна быть удобной. Все эти годы она пыталась говорить, объяснять, доносить. Она приводила примеры, взывала к логике, просила его поставить себя на её место. И всё это разбивалось о непробиваемую стену его сыновней преданности, которая на самом деле была лишь инфантильной зависимостью.
В этот момент внутри неё что-то оборвалось. Не со звоном, не с треском. Тихо и окончательно, как отключают аппарат жизнеобеспечения. Многолетняя обида, копившаяся каплями, ядовитыми фразами, унизительными советами и неловкими извинениями мужа, перестала быть жидкой и горячей. Она затвердела. Спрессовалась в один острый, холодный кристалл решимости. Она поняла, что больше не будет ничего доказывать. Доказывать можно тому, кто готов слушать. А перед ней стоял не собеседник. Перед ней стоял ретранслятор.
Она медленно, не отрывая от него взгляда, сделала последний шаг, сократив разделявшее их расстояние до минимума. Теперь она стояла так близко, что могла бы почувствовать его дыхание, но воздух между ними был мёртвым и неподвижным. Она заставила его посмотреть ей в глаза. И в глубине её зрачков он не увидел ни гнева, ни обиды. Он увидел пустоту. Пустоту на том месте, где раньше была любовь к нему.
— Твоя мать – главная причина всех проблем в нашей семье! Это она настраивает против меня и тебя, и наших детей! Так что делай выбор, или ты перестаёшь с ней общаться, или идёшь жить к ней!
— Да что ты такое…
— Она медленно, год за годом, разрушает всё, что у нас есть. И я больше не позволю ей этого делать. — продолжала она тем же ровным, безжизненным тоном, не давая мужу договорить. Каждое слово было отдельным, отточенным камнем, брошенным точно в цель.
Она сделала паузу, давая ему осознать услышанное. Это был не упрёк. Это была констатация факта.
— Так что, повторяю ещё раз: делай выбор. Или ты перестаёшь с ней общаться. Совсем. Никаких звонков, никаких поездок, никаких «просто проведать». Полностью. Или прямо сейчас идёшь и рассказываешь ей, какой ты хороший сын и какая у тебя плохая жена. Но уже в качестве её соседа по квартире, а не моего мужа. Решай. Третьего не дано.
Ультиматум повис в мёртвом воздухе кухни. Он не был громким или истеричным. Он был произнесён с холодным спокойствием хирурга, констатирующего необходимость ампутации. Стас смотрел на жену так, словно видел её впервые. Эта тихая, покладистая, удобная Юля, которая годами сносила его еженедельные придирки и материнские «советы», исчезла. На её месте стояла незнакомка с глазами из стали.
Его первой реакцией было возмущение, смешанное с презрением. Как она смеет? Ставить ему, её мужу, такие условия? Выбирать между ней и матерью? Это было абсурдно, немыслимо. В его голове, отшлифованной десятками лет материнского воспитания, это было предательством высшей пробы.
— Ты… Ты в своём уме? — прошипел он.
Вместо ответа она просто смотрела на него. Не моргая. Ждала. И это молчаливое ожидание было страшнее любого крика. Оно лишало его пространства для манёвра, для привычных манипуляций и обвинений. Она не давала ему повода, за который можно было бы зацепиться. Она просто поставила два стула, и ему нужно было выбрать, на какой сесть.
И тогда в нём взыграла праведная ярость. Ярость человека, абсолютно уверенного в своей правоте. Он докажет ей! Он докажет ей, что она — неблагодарная, злая женщина, а его мать — святая. И он сделает это прямо сейчас.
— Хорошо. Ты хочешь доказательств? Ты хочешь услышать правду? Ты её услышишь!
С этими словами он выхватил из кармана телефон. Его пальцы с ожесточённой точностью забегали по экрану. Он нашёл контакт «Мама» и с вызовом посмотрел на Юлю. Она не шелохнулась. Лишь едва заметно склонила голову набок, как будто с любопытством наблюдая за поведением редкого насекомого. Это взбесило его ещё больше. Он нажал на вызов и, прежде чем поднести телефон к уху, ткнул в иконку громкой связи.
В динамике раздались длинные гудки, оглушительно громкие в напряжённой тишине. Юля медленно облокотилась на кухонный стол, скрестив руки на груди. Она стала зрителем в первом ряду на представлении, финал которого знала заранее.
— Да, Стасик, милый мой! — раздался из телефона бодрый, чуть сюсюкающий голос Елены Петровны. Стас бросил на жену торжествующий взгляд. Вот, слышала? «Стисик»! Разве так говорят злые люди?
— Мам, привет. Ты не занята? — начал он, стараясь, чтобы в голосе звучали трагические нотки. — У нас тут… разговор сложный.
— Что случилось, сынок? Опять эта твоя недовольна? Я же тебе говорила, как только ты уехал, я прямо чувствовала, что она тебе вечер испортит. Что на этот раз? Что ей не нравится? Или я опять лезу не в своё дело?
Голос Елены Петровны из заботливого мгновенно превратился в жёсткий и ядовитый. Она не спрашивала, она утверждала. Стас на мгновение растерялся. Это было не совсем то, что он ожидал услышать. Он хотел, чтобы мать успокоила его, сказала, что всё хорошо, а не подливала масла в огонь.
— Мам, тут Юля… она говорит, что ты нас ссоришь. Настраиваешь меня против неё, детей… — он сам не заметил, как его голос дрогнул.
На том конце провода повисла короткая пауза, а затем из динамика полился чистый, неразбавленный яд.
— А я тебе что говорила, Стас? Говорила же, гони её в шею! С самого начала было видно, что за фрукт. Ни хозяйка, ни мать, ни жена. Только и знает, что права качать. Конечно, я тебя настраиваю! А кто ещё тебе глаза откроет? Ты же как телёнок, идёшь у неё на поводу. Детей жалко, сироты при живой матери. Пашенька жалуется, что она его не кормит. Я бы на твоём месте давно бы уже показала ей, кто в доме хозяин. Прижать её надо, чтобы знала своё место. Она же в твою квартиру пришла, на всё готовое.
Стас стоял, окаменев. Он смотрел на телефон в своей руке так, будто там сидела гремучая змея. Каждое слово матери было гвоздём, который Юля методично вбивала в его сознание последние полчаса. Но одно дело слышать это в пересказе жены, и совсем другое — из уст собственной матери, в прямом эфире, в качестве неопровержимого доказательства. Уверенность и праведный гнев на его лице сменились сначала недоумением, потом ужасом, а затем — мертвенной бледностью. Он медленно поднял глаза на Юлю.
Она смотрела на него всё так же. Спокойно. Без злорадства. Без торжества. В её взгляде не было ничего, кроме констатации факта. Она не победила. Он проиграл. Сам. Своими руками устроив публичную казнь своей семье.
Он молча, одним движением, сбросил вызов. Голос матери оборвался на полуслове. Стас положил телефон на стол. Он не посмотрел на недоеденный ужин, на рубашку, висящую на стуле. Он посмотрел в пустоту за спиной Юли. Затем развернулся и, не сказав ни слова, пошёл к выходу. Не хлопнув дверью. Не бросив на прощание ни одного обвинения. Он просто вышел. И Юля осталась одна в оглушительной тишине своей кухни, где всё ещё пахло едой, которую они уже никогда не съедят вместе…
